Маша не заметила, как они забрались в машину, привычно юркнула на заднее сиденье и спряталась там, где было ее место. Они выехали со двора, разбрызгивая из-под колес воду в дробленой пленке льдин, и мимо Маши понеслись серые улицы, автобусы, спрятанный за запотевшим стеклом город.

Оксана в дороге молчала, и даже если ей надо было с Машей «серьезно поговорить», то она озвучивала это прежде, чем сесть в машину, и поглядывала в зеркало, как Маша до дома ерзает и напряженно глядит перед собой, не понимая, в чем провинилась. Чаще всего эти поездки проходили в тишине: Маша словно забывала о приемной матери, а Оксана непроницаемо белела накрашенным лицом.

Сегодня Маше было о ком подумать.

Анна Ильинична подобрала Сахарка на улице взрослым и взбалмошным котом – в первые дни их совместной жизни он драл когтями входную дверь и требовал выпустить его на свободу, но вареное мясо, молоко в блюдечке и куриные сердечки в конце концов сломили его сопротивление. Анна Ильинична и сама в сердцах порой говорила ему, иди, мол, только не возвращайся потом, не попрошайничай, но дверь все равно не открывала – за их двором на теплотрассе обитала свора бездомных собак, и Анна Ильинична боялась, что Сахарка мигом схватят.

Кошки пропадали, не успев появиться, – соседка грешила на пенсионера Савельича с первого этажа, который рылся в мусорных баках и даже летом ходил в вонючем полушубке, но доказательств у нее не было, а Сахарка очень уж хотелось спасти.

Анна Ильинична не понимала, как он столь долго прожил на улице при всех своих болячках, а потом вспоминала саму себя: на работе она бегала бодро и живо, забывала и про сердце, и про единственную слабенькую почку, а стоило выйти на пенсию, как все полезло, посыпалось, разошлось по швам… В постоянной опасности тело Сахарка сжималось в пружину, а когда Анна Ильинична принесла его под курткой в квартиру, подмороженного, хрипло и почти без звука мяукающего, коту незачем больше стало выживать. Теперь с каждой пенсии Анна Ильинична первым делом запихивала визжащего Сахарка в переноску и добиралась в самую дешевую ветеринарную клинику в соседнем городке, а потом покупала для кота таблетки и уколы. Толкла до серого порошка в ложке, училась колоть то в холку, то в безволосые лапы, гладила и просила прощения за эту боль. Ей нравился бесконечный и монотонный уход за котом: она варила бульон для себя и общипывала с костей жилистое мясо, чуть подсаливала гречку для Сахарка, перетирала ему свежие огородные кабачки в кашицу и кормила чуть ли не с ложки.

Он великодушно позволял ей любить себя, а она наслаждалась его компанией. Обычная история о двух одиночествах, которые нашли друг друга и зажили если уж не хорошо, то получше, чем было, – чем не идеальный конец? Только вот это был не конец. И, по-видимому, теперь Машиной задачей стало превратить унылую точку в запятую, взяться за кота самой.

Маша не умела принимать решений. Оксана, горделивая и даже высокомерная, в этом смысле взяла все материнские заботы на себя и решала ее проблемы, порой даже перегибая палку: например, могла прийти в школу и лениво поинтересоваться у математички, с чего бы вдруг той вздумалось перечеркнуть контрольную красной ручкой и не давать исправить оценку; или тянула за косы девчонок во дворе, если те били Машу и сыпали ей в глаза песком. Маша знала, что в любой беде сможет прибежать к приемной матери и спрятаться за ее длинными худыми ногами, на которых Оксана стояла так надежно, что без труда выдерживала и Машин вес.

Это мешало. В магазине Маша застывала перед витриной, искала этикетки «без сахара» и буравила взглядом йогурт с персиком или лесными ягодами, не зная, что лучше взять. Выбор казался очень трудным. Машу, словно дирижабль, огибали другие покупатели, врезались ей в бока пластиковыми корзинками, а она стояла и стояла, безвольно протянув руку к сияющей витрине. В конце концов появлялась нагруженная Оксана, хватала первый попавшийся йогурт с какими-нибудь семенами льна и буксировала ее на кассу.

Маша и сама не понимала, в чем сложность – выбрать персики или чернику, но решиться не могла – а вдруг она пожалеет о своем выборе? Вдруг ей до слез захочется другого, как только захлопнется набитый пакетами багажник? А вдруг… Вроде бы глупости, на которые и внимания обращать не стоит, но так было во всем.

Во всем, начиная с жалких йогуртов.

Оксана с первых дней поставила запрет на домашних животных, неважно, пекинес это или хорек, и Маша не решалась запрет нарушать. Она отказалась от этой мечты, как отказывалась от пирожных, плавленого сыра или сосисок, – маленькое ограничение, не более того.

Оксана прибавила громкость в магнитоле, привлекая Машино внимание. Парковка у школы, блеклые головы фонарей и бесконечная вереница из ярких рюкзаков и шапок. Маша сгорбилась – у нее сегодня контрольная по физике, а еще она не доделала домашнее по русскому языку, успеть бы переписать его на перемене, сгорбившись у подоконника в женском туалете, да и вообще… На крыльце сидела беременная трехцветная кошка и тоскливо провожала скрывающиеся за дверью ноги. Не кричала, не бросалась вперед, просто сидела в молчании и ждала, когда кто-то поманит ее или, быть может, покормит сосиской из мягкой дрожжевой булочки, огромной и несбыточной и для кошки, и для Маши мечты.

Маша пробежала мимо, не присматриваясь, – всюду ее теперь окружали кошки. Спрятаться, бояться контрольной, а не собственного безволия, не думать о Сахарке…

В школе было не лучше. И ладно бы Машу травили, били за гаражами после уроков, окунали лицом в снег – она даже мечтала об этом порой перед сном, переваливаясь с одного широкого бока на другой, думая, что так было бы проще находить оправдания своей бесконечной меланхоличной тоске, – но одноклассники ее попросту не замечали. Маша согласилась бы на шлепки и хохот, плакала бы после уроков над примерами в столбик, и расплывались бы под рукой сине-фиолетовые чернила, но школа оставалась такой же пустой и бессмысленной, как мир вокруг, как Машины планы, как и сама Маша.

– Здравствуйте, – вежливо сказала она, протискиваясь мимо директрисы в фойе, но ее снова никто не заметил.

Порой Маша сомневалась, что существует на самом деле.

Может, дело было в том, что ее одноклассники выросли. Их занимали вопросы поступления, будущей профессии и далеко уже не первой любви. Маша помнила, как было в младших классах: сначала кто-то пустил слушок, что от нее воняет тухлятиной, и каждый считал своим долгом подойти поближе, нависнуть и втянуть воздух так, чтобы ноздри слиплись. Маша толкала мальчишек, а они хохотали и морщились – правда же воняет! Маша мылась каждый вечер и каждое утро, по два-три раза в день переодевала белье, даже стала брать с собой в школу запасные блузки, но хохот продолжался.

Потом начались пакости – она шла к доске, а кто-то чихал и морщился, дружное гнусавое гудение сопровождало каждый ее удар по волейбольному мячу, а после школы молчаливая компания с серьезными лицами провожала Машу до подъезда, чтобы снова ударить противным визгливым смехом ей под лопатки. Маша убегала, пряталась от них в учительском туалете, ждала, пока завучиха соберется домой, и борьба делала Машу живой, настоящей.

Это было беззлобно и по-детски, но задевало. Каждая усмешка, косой взгляд, записка с призывом помыться. Каждый день, когда она тряслась перед школой и, больше того, боялась показать Оксане свою слабость, – Оксана сразу явится на разборки, и от этого насмешек станет только больше. Маша, конечно, слышала все эти истории про тухлые яйца в портфеле, следы от рифленых ботинок на спине и кровяную тягучую слюну, про ворованные из раздевалок вещи и толпу нагрянувших мальчишек, пока ты стоишь, голая и напуганная, но такого никогда не было.

Просто насмешки.

И обидное прозвище.

Детдомовская.

Она вспоминала об этом, выкладывая в кабинете учебник по физике и пенал в виде плюшевого медведя. Теперь у нее хотя бы была соседка по парте – такая же бессловесная и бесцветная девочка-моль Юля, которая обожала расковыривать прыщи на подбородке и общипывала секущиеся волосы, – но в младших классах Маша сидела одна, терпеливо снося все насмешки и плача лишь от этой «детдомовской». Она прожила в доме малютки всего несколько месяцев, пока папа с Оксаной оформляли документы, и мало что запомнила из того времени – память вычистила ластиком и даже оставшиеся резиновые серо-белые катышки выдула из головы, только не запоминай. Смазанное и нечеткое, будто подсмотренное в дневном сериале по телевизору, – нянечка с растрепанными кудрями, которая повторяла «не реви», даже когда Маша не ревела, глыба матраса под локтем и свет луны, от которого нельзя было спрятаться даже под подушкой. Можно сказать, что из одной любящей семьи Маша попала в другую, тоже не из самых плохих, но вот это «детдомовская» прицепилось к ней намертво.

Может, это было единственным, что отличало Машу от других, кроме выдуманного запашка. Теперь вот и диабет добавился.

Бой смешкам и подколкам, как ни странно, объявила учительница – она упирала один кулак, правый, в столешницу с такой силой, что дерево под ее рукой жалобно скрипело; раздувалась и краснела, кричала: как они могут быть такими жестокими, когда девочка осталась без родителей?! Как могут они, малолетние и бездушные, травить ребенка за трагедию? Разве это достойно человека? Учительница была молоденькой и несдержанной, швыряла тетрадки по всему классу, на переменах курила в окошко, но не жалела на детей ласки, и к ней тянулись и любили обнимать ее при встрече – все, кроме Маши. Но учительница бралась именно за нее, и во время таких вот «пятиминуток человечности» что-то проступало на ее лице, неуловимо напоминающее Оксану, и крохотной Маше хотелось забиться под парту, исчезнуть, превратиться в пыль.

Потом пришла одна мама, другая, на всю школу гремели скандалы, что нельзя педагогу так вести себя с детьми, доводить их до слез, тянулись и вялые пикировки, и крики на весь этаж, но… Но к тому времени от Маши почти отстали, переключились на что-то или кого-то другого, и она выдохнула с облегчением.

И Маша исчезла из жизни класса. Так и повелось – друзей или приятелей у нее не было, и некому было позвонить после болезни, спросить про домашнее задание. Оксана и это взяла на себя, сама связывалась с учительницами и записывала четким каллиграфическим почерком упражнения в Машин дневник.

Вынужденное одиночество Маше даже понравилось.

Или, быть может, она просто слишком хорошо убедила себя в этом.

Контрольная прошла спокойно, русский худо-бедно списался на перемене, хоть вечер у Анны Ильиничны и спутал ей все карты. Приближался обед – долгожданный и пугающий. Есть к двенадцати часам хотелось страшно, она могла иногда сгрызть пресную сушку за пару часов до еды или пила воду из каждого встречного фонтанчика, но ни поварихи, ни школьная администрация, ни поставщики продуктов – никто не вспоминал про диабетиков, а поэтому обед оставался лотереей.

Перед столовой она забежала в туалет, привычно сполоснула руки, пробила палец иголкой и сунула багровую каплю под тест-полоску – глюкометр сыто пискнул, чавкнул и выдал ей четыре с половиной. Маша заулыбалась. Четверка – это значит, что она сможет нормально поесть, не опасаясь молчаливых тяжелых Оксаниных взглядов перед ужином. Может, даже укусит корочку серого душистого хлеба или выпьет глоток компота с сахаром, такого сладкого, что язык прилипнет к зубам…

Хлопнула пластиковая дверь в соседней кабинке, и Маша принялась торопливо запихивать глюкометр в сумку. От салфетки крепко пахло спиртом, Маша прижимала ее пальцем, выскальзывая обратно, в облако теплого осеннего света. Мир казался ей таким радостным и распрекрасным, что хотелось зажмуриться, – забылось и утро, и вчерашний вечер, и безволие, остались лишь четверка на тусклом экранчике, солнце и предчувствие обеда. Школьный туалет был не лучшим местом для приступа счастья, тут пахло хлоркой и сыростью, капало из ржавого носика крана, а кафельная плитка темнела от наслаивающегося грибка, с которым боролись год от года, всегда проигрывая, но Маша не могла не улыбаться.