Она приходит в гаражи каждый день и ждет. Сначала она не знает, что́ скажет ему. Она разрывается между желанием ничего не говорить и рассказать сразу все. Ей одновременно и страшно, и стыдно. Через пару дней она начинает плакать и плачет, как ребенок, пока не наступает обезвоживание, – у нее болит голова, ее мучают одновременно икота и тошнота. Попытайся она сейчас ему все объяснить – не смогла бы. Наконец она начинает злиться на него: он никогда так надолго не пропадал, она придумывает себе, что он все знает и именно поэтому не приходит. Но видно, что он не появлялся: его куртка висит на том же месте, нет ни мокрых следов, ни засохшей грязи. И заначка от продажи дедовских инструментов тоже на месте, за обшивкой, в дальнем углу от входа, она проверяет ее каждый день. Она думает, идти к нему домой или нет, но решает, что все ясно и так. Снимает его толстовку и оставляет на диване, выходя, запирает гараж на амбарный замок, ключ кладет на обычное место – в распределительную коробку.

Придя домой, она старается проскользнуть в свою комнату как можно тише. Аля знает, как скрипят все паркетины, и наступает то пяткой, то носком, пережидает, услышав скрип или шорох из комнаты матери и отчима. В своей комнате она сразу закрывается на щеколду.

Сегодня ей не удается пробраться незамеченной: у них гости. Она с порога понимает, что пьянка в разгаре. Дядя Толик в тысячный раз рассказывает про ваучеры, тетя Таня жалуется на сына: не помогает, женился на «чернявой» и съехал к ее большой семье. И мать начинает хвалиться. Алину зовут на кухню, ко всем, отчим сидит, как обычно, в самом удобном углу у холодильника, напротив маленького телевизора с антенной. Алина кидает на отчима быстрый взгляд – сегодня, может быть, обойдется: он в благостном настроении.

Алина годами не ходила на физкультуру, чтобы не раздеваться при всех, – поддерживала образ оторвы, но в конце четверти и перед каждым торжественным мероприятием в спортзале приходила к физруку убираться и драить пол серо-коричневой тряпкой, оттирала растворителем пятна краски от неаккуратного ремонта. Одноклассникам Алина говорила, что физруку она «заносит», и это сразу ставило ее выше других: денег ни у кого не было.

Гости уходят, мать засыпает, и отчим зовет Алину из-за двери, просит открыть, потом начинает ломиться. Петля щеколды с каждым ударом отходит от косяка.

Мать, очнувшись от пьяного сна, бредет по длинному коридору и, заглянув в открытую комнату дочери, начинает кричать. Алина моется в ванной. Милиция приезжает быстро – из опорного пункта в соседнем доме. Бьющейся в истерике матери вызывают скорую – ей делают укол, констатируют смерть отчима от бытовой травмы. Алину допрашивает знакомая ей по разборкам насчет школьных краж инспектор по делам несовершеннолетних. Она отвечает спокойно, в конце концов замолкает и неподвижно сидит на табурете в одном полотенце. Инспектор рассматривает ее синяки, затем выходит и приносит ей первую попавшуюся одежду – штаны матери и рубашку отчима. Рубашку Алина бросает на пол, встает, надевает штаны, и становится виден ее намечающийся живот. Инспектор запирает дверь на кухню, пишет показания за нее, дважды зачитывает их, делая акцент на отдельных словах. Алина отрывает глаза от пола, кивает и подписывает.

Ваня лежит, заливаемый водой из канализации, и его тело покрывается очистками и остатками непереваренной пищи. Потом его заносит копотью, гарью и строительной пылью с завода. Строители, которые сносят здания, не замечают его, и тело уходит все глубже и глубже в грунт, его засыпают песком, щебнем и наконец закатывают асфальтом. Он иногда сидит в гараже на разложенном диване и слушает, как ворчит дед, отбирающий у бродячей собаки недогрызенную кость, которую кинули ей после обеда строители. «Нечего, нечего, – бормочет дед, – развелось вас тут!» А иногда Ваня гуляет вдоль путей, заглядывая в окна стоящих на перегоне поездов. Он отражается, множится в слоеных окнах и через открытые форточки чувствует запахи поездной жизни – лапши, отбеливателя, пота и душных, беспокойных снов.

Ее сын идет в школу, место ему едва достается: в классе по тридцать, а то и по сорок человек. На их улице появляются билборды с рекламой нового жилого комплекса: броское название, жизнеутверждающие слоганы, улыбающиеся лица. Алина находит в интернете адрес ЖК, изучает планировки и вдруг узнает местность. Она с недоверием смотрит на железку и далекую реку на фотографиях видов из окон, разглядывает гаражи на обрыве, похожие на заплатки разных цветов – от коричневого до ярко-зеленого. Она никогда не видела их с этого ракурса.

Муж говорит ей: «Давай перебираться ближе к центру, надоело стоять в пробках». Его бизнес по продаже автоэмалей идет в гору, он нанимает маляров и шлифовщиков и открывает несколько покрасочных камер в бывших гаражах на окраинах города. Ее английский пригождается: она переводит каталоги и прайс-листы, делает заказы, договаривается с индийскими и китайскими поставщиками. Муж планирует расширяться, продавать запчасти и поэтому хочет переехать в город. Только ему Алина рассказывает все про свое детство и юность через несколько лет после свадьбы, беременная вторым ребенком. Муж запрещает ей ездить на кладбище к отчиму и не разрешает их детям общаться с бабушкой.

Ржавая вода наполняет ванну в новостройке, когда она открывает кран, чтобы искупать второго ребенка. Вода красит белую полиэтиленовую занавеску в желтый так, что через месяц ее можно выбрасывать. Алина просит мужа купить новые фильтры, а пока заматывает краны марлей – когда она снимает эти повязки, находит внутри красных червячков. Ночью она представляет себя лежащей на пледе на продавленном диване и крышу гаража вместо подвесного потолка квартиры – только так ей удается кончить. Алина гуляет с коляской по дорожкам жилого комплекса, объезжает дыры: весной плитку ведет – она плывет прямо под ногами. От бывшего завода остался старый кирпичный забор, который отделяет жилой комплекс от железки, и прогулка до него и обратно становится ее любимым маршрутом.

Алина переходит железную дорогу и поднимается по обрыву наверх, хватаясь за тонкие хлесткие ветки и пучки травы. Она помнит, где находится лаз в гаражи, но он оказывается заваренным. Ей приходится обходить почти три километра по краю обрыва, разбитой дороге, камням и пустырю. «Есть места, в которых ничего не меняется», – думает Алина, спотыкаясь и поскальзываясь в грязи. Она проходит мимо охраны, просто кивнув, они провожают ее ленивыми, осоловелыми взглядами. Его гараж она находит быстро, ее тело помнит, куда идти и какой его гараж по счету. Алина достает ключ из распределительного щитка и вставляет его в заржавевший амбарный замок, уже чувствуя, что увидит. Она нажимает на ключ, преодолевая сопротивление, ей приходится несколько раз ударить замок о дверь, чтобы ключ провернулся. Наконец она снимает его и открывает севшую дверь, которая прочерчивает борозду в асфальте, оставляя след из хлопьев краски. Алина шагает внутрь.

Первое, что она различает, – красная толстовка там же, где она ее оставила. Алина проводит пальцами по подлокотнику дивана, и на ее руках остается маслянистый слой пыли и копоти. Она ищет тряпку, чтобы вытереть руку, но все вокруг покрыто слоем грязи. Алина нащупывает и отковыривает лист обшивки в дальнем углу и находит деньги. Потом залезает на крышу гаража и смотрит, как в окнах новостроек зажигается свет. Ее телефон начинает вибрировать, но Алина сбрасывает. Она дожидается, пока Ваня сядет рядом, и кладет голову на его колени.

Пересортица

В четырнадцать Марина переступает порог милицейского колледжа, родители подают документы за нее: «на районе», идти недалеко, кусок хлеба всегда заработать можно. Колледж стоит на задворках бывшего автомобильного завода, куда в выходные ее отец отправляется с болгаркой за металлоломом. Марина ходит по коридорам и рассматривает витрины – медали и награды, фотографии лучших выпусков, благодарности и грамоты от правительства и президента, подписанные синей ручкой. Рассматривает автограф и думает: «Неужели настоящая, неужели Его рукой?» Заведующая складом выдает брюки одного размера и рубашку другого, и пока она ворчит о недокомплекте, Марина примеряет свою первую форму. Вытягивает длинные руки – ткань на плечах трещит; ей вообще сложно найти одежду, мама всегда перешивает купленное. «И так уже пересортица», – бормочет завскладом, и Марине кажется, что это слово про нее – что-то между переростком и сортом груш или яблок.

– Белый налив, – шепотом говорит она, переодевшись и расписываясь в ведомости, – мои любимые – белый налив.

Ее родственников «пробивают» на наличие судимостей и связей за границей. Мама рассказывает по секрету, что прабабушка Марины в Великую Отечественную была на оккупированных территориях Украины.

– Я хочу, чтобы ты знала, только никому не проболтайся. – Они сидят на кухне за столом, покрытым клеенкой с аляповатыми голубыми васильками. – Бабка тогда взяла детей, собрала чемодан, закрыла дом, заколотила ставни, когда немцы были на подступах к городу, но не успела уехать. При Сталине могли и в лагерь отправить, ну а сейчас, – мама вздыхает, – сама понимаешь, какое время. Если что, мы из Пензы. А отца твоего никогда не принимали, чтоб ему, судимостей никаких нет, – усмехается мама ртом с почерневшими железными коронками.

Прабабушка иногда закатывает банки на кухне. Марина ее видит, начиная с Яблочного Спаса. Она наклеивает пластыри на крышки и подписывает шариковой ручкой год, иногда это шестидесятые, иногда сороковые. «Доню, – просит, принимая Марину за свою дочь, – сходи за сахаром».

Марина взрослеет под присмотром алебастрового Железного Феликса, его шестиметровая статуя стоит на первом этаже: гордый поворот головы, одна рука в кармане шинели, другая сжимает шапку. На парах – такое взрослое слово – к ним, четырнадцати- и пятнадцатилетним, вчерашним детям, спешившим домой на мультфильмы, обращаются на «вы». Преподаватели, бывшие и настоящие сотрудники милиции, объясняют им, что в школе учителя были обязаны дотянуть их до аттестата, а здесь удержаться им позволит только соблюдение дисциплины и личная ответственность. Их группы называются по-военному – взводами. Пока ее бывшие одноклассники прогуливают школу, у нее строевая и огневая подготовка, дежурства по столовой и чистка плаца от листьев и снега. Они по секундомеру разбирают и собирают автоматы – кто последний, тот дежурит сегодня. Найдя выпавшую из чьего-то кармана шпаргалку, начальник взвода останавливает экзамен и диктует выдержку из УПК, чтобы затем вычислить нарушителя по почерку; зашедшей проверочной комиссии он с улыбкой поясняет: «Проводим следственный эксперимент».

– Автомат – это оружие труса, – говорит Марине отец, сидя на гнилом дачном крыльце и расчесывая комариные укусы сквозь дырку в растянутых синих трениках, – самое лучшее оружие – винтовка Симонова. Без нее, – он, как проповедник, поднимает руку с зажатой между желтоватыми пальцами сигаретой, – не было бы кубинской революции!

Марина всегда очень спешит с огневой подготовки на стадион. Во время бега задерживает дыхание, никто не учит их дышать правильно. Все мысли уходят, и пока не начинают болеть легкие, она наслаждается пустотой и головокружением. На уроках рукопашного боя Марина хочет, чтобы к ней относились как к остальным, просит не жалеть, но она единственная девушка во взводе, и парни на спарринге аккуратно укладывают ее на скользкие маты, застенчиво улыбаясь. Тренер вздыхает, смотрит на нее сверху вниз и показывает еще раз. Говорит ей, похлопывая, как лошадь по крупу:

– Ты такая рослая, ноги как у легкоатлета, косая сажень в плечах, что ж ты не используешь это? Дралась вообще когда-нибудь? Или все боятся и не лезут?

Она вспоминает случай в детстве, который можно с натяжкой назвать дракой. Лет в восемь они с дворовой подругой придумали кидать друг в друга камни из кучи, сваленной у дороги, и уворачиваться. И первый же камень Марины попал подруге в губу. Губу увезли зашивать в больницу, а во дворе с ней перестали общаться. Других друзей она так и не завела. Ее никто не наказал: отец тогда пропадал неделями, а матери было не до того.

– Я не хотела, – признается Марина тренеру, впервые рассказав эту историю, – я просто промахнулась, хотела кинуть мимо.

– Ну, тут как раз надо целиться, – отвечает тренер. – Ничего, сделаем из тебя еще бойца. У нас окружные соревнования на носу, а мне из девчонок некого выставить на них. Вот прошлый выпуск знаешь какой был! – Он мечтательно заводит глаза. – Бешеные все, волосы вырывали друг другу клоками, когда проигрывали, объяснительные потом писали, выговоры получали, бой-бабы, эх-х.