Он конце концов согласился: нехай трепещут, и нехай мерзавцы. Правду сказать, ему сейчас было не до диффамаций и балерин. Что-то странное с ним творилось, страшное и холодное. К привычной уже силе варана прибавилась новая сила – ригидная, темная. Если варан испускал мощь жаркую, живую, то тут, он чувствовал, блеклым морозом затуманивалось его сердце, как бывает, когда заходишь в мертвецкую и оттуда с каждой лавки подглядывают пустым белесым взором охлаждаемые перед загробным огнем покойники.

Когда и где прошел он через эту мертвецкую, знать он не мог – может, во сне, может, еще как, – но холод этот просквозил его навылет, просквозил и остался с ним. С тех пор сердце его сделалось каменным, а кости – изо льда.

Слияние двух чудовищных сил дало странный эффект: из него будто выветрились все человеческое, даже и то немногое, что было. Исчезли всякие чувства, остались только эмоции – похоть, ярость, ненависть, гнев, раздражение, отвращение, тревога, обида, враждебность. Подпираемые жаркой животной мощью варана, они множились многократно, возводились в квадрат, в куб – и казались злонамеренными тварями, демонами или бесами, которые рвали его сердце, вплетались в нервную систему и играли на ней дикие, болезненные симфонии.

Однако тварей этих он не сдерживал, не хотел сдерживать. Ведь стоило только дать волю сатанинским стихиям, как он начинал чувствовать свободу и силу необыкновенную, какой не бывает у простых смертных. И тогда ему казалось, что он перекидывается, но не как оборотень – в зверя, а в остов, обгрызенного тлением мертвеца, голого, страшного – и необыкновенно могущественного.

Временами в нем прорывалась дикая, злобная похоть, которую не могли обуздать ни барышни на зарплате, ни балерины с певичками. Даже в глазах всемогущих триумвиров стал он читать страх и сомнение: говоря с базилевсом, старались они не глядеть ему в лицо, чтобы не разозлить, не накликать беса.

И только мудрый Мышастый оказался, как всегда, на высоте: он привел откуда-то женщину. Женщина эта была удивительной красоты – и уродства тоже. Базилевс сразу понял, что это смерть: она перехитрила охрану и триумвиров и пришла теперь за ним.

– Кто она? – спросил у Мышастого, не отводя от нее взора. – Царица мертвых?

Мышастый ничего не ответил, лишь потупил блудливые очи.

Была ли Хелечка царицей мертвых или нет, но она одна могла хоть ненадолго утишить и насытить его страсть – и более никто.

Однако кроме похоти имелись у него и другие мании. А вот их утолить уже было нечем, они не оставляли его, охватывали все крепче, делали все более могучим и свободным, ибо душа, если она и была у него, не имела уже доступа к телу. Впервые он понял, что это за предприятие такое – душа и сколько сил отнимает она у человека. Он вдруг осознал, как бесконечно можно возвыситься над всем родом людским – только держи душу подальше от себя, а лучше – и вовсе от нее избавься.

Но перед тем, как решиться на такое, надо было понять кое-что. Если душа забирает столько сил, то для чего ей эти силы? Неужели для того только, чтобы в миг тяжелый, страшный, пожертвовать собой – ради любви, отечества, наконец, за други своя?

Не может быть, чтоб так просто, думал он, наверняка была там еще какая-то тайна, была, но не давалась в руки…

Он гнал от себя эти мысли, без них было легче, головокружительнее. Свобода его теперь выражалась не только во внутреннем опьянении, он переродился и физически. Слух базилевса, обоняние и зрение обострились необыкновенно. Он улавливал запахи цветущего сада через наглухо закрытое окно, слышал мертвую мышь в дальнем конце дворца, любой предмет, однажды увиденный, оставлял на сетчатке и в памяти вечный отпечаток – крепче, чем на кинопленке и уж подавно крепче, чем на винчестере.

А еще он мог без вреда для здоровья прыгнуть с третьего этажа, мог карабкаться на голую стену, цепляясь одними пальцами, мог легким движением сломать человеку руку, ногу, другую ногу – все, до чего дотянется, мог бежать километр за километром, даже не запыхавшись. Еще чуть-чуть – и он преодолел бы земное притяжение, он взлетел бы, он чувствовал это ясно, как никогда…

Но, однако, не взлетел, не случилось. Хватило ума в последний миг остановиться.

Хладная сила претворяла его тело в могущественный и непобедимый снаряд, но пьянила и помрачала сознание. В минуты просветления его обуревал страх. Ясно было, что однажды он не вернется назад из этого опьянения, из черно-красной пустоты, не взглянет взглядом теплым, живым, человеческим. Как-то раз после очередного эксцесса он вдруг увидел свое будущее необыкновенно отчетливо – это был лик смерти, жадной, яростной. Уже он сам должен был стать смертью и выйти в мир собирать страшную жатву.

И тогда он содрогнулся. Он всегда гордился своей холодностью, свободой от человеческих слабостей, таких как любовь, привязанность, сострадание, потребность в заботе. Он считал себя сверхчеловеком, рожденным для особой миссии. Но тут вдруг понял, что человеческого в нем было гораздо больше, чем он думал. И человеческое это боролось сейчас, сопротивлялось, не хотело уходить, погибать, и борьба эта приносила ему невыразимые мучения.

Базилевс понял, что надо решаться. Прямо сейчас, не откладывая на завтра. Триумвиры наверняка знали, что с ним происходит – иначе разве стали бы они терпеть его дикости?

Однажды вечером, когда варан перестал буравить его глазами и тихо прилег в углу своего аквариума, базилевс вызвал Мышастого. Тот вошел сосредоточенный, смотрел на владыку с опасением. Базилевс тоже поглядел на него, прямо в лицо. Раньше он был неспособен на такой подвиг, живший в Мышастом мрак пугал его, отталкивал. Но теперь в нем самом развернулась тьма такой силы и глубины, что Мышастый почувствовал это, отвел глаза, отступил назад.

– Я умру? – только и спросил его базилевс.

– Все умрут, о высочайший, – осторожно отвечал триумвир, глядя сквозь пол куда-то в нижний этаж, – таков закон.

– Но отчего умру я? – не отступал базилевс.

Мышастый поднял глаза, и снова посмотрел на потентата, в глазах его загорелась тревога. Губы его зашевелились, неслышно, только для себя, но базилевс разобрал этот легкий шорох, даже не напрягаясь.

– Неужели он уже здесь? – шептал триумвир. – Но почему, почему же так быстро?..

Глава 6
Крыса при делах

…А время шло, бежало, ехало, то растягиваясь незаметно на поворотах, то ускоряясь, как паровоз в ночи, то замедляясь перед семафорами, а то и вовсе останавливаясь на глухих полустанках: набрать воды в котелок, наскоро перекусить в буфете, добежать до станционного сортира, заплутать в трущобах, выкрутиться, сделать дело, а потом обратно, трусцой – и снова вперед, к последней, скорбной станции, где непременно высадит строгий проводник, сколько ни кричи, сколько ни тычь ему в лицо билетом, выданным, как казалось, на весь срок бесконечного путешествия, которое оказалось и не бесконечным вовсе и даже совсем непродолжительным…

Грузин решился все-таки приобщить доктора к делу, решился, хоть и не без сомнений. А как иначе, пора уже было Бушу расти над собой, обретать свойства человека взрослого, серьезного, человека, ворочающего деньгами и делами, да будет он благословен милостью Господа нашего… Тут, впрочем, каждый сам решает, какого именно господа подставлять – Иисуса ли Христа, Яхве ли Элохим-Адонай, Аллаха милосердного, Будду или какого-нибудь вовсе Маммона, не обещающего ничего хорошего в отдаленной перспективе, но незаменимого в финансовых махинациях.

Буш, правда, приобщаться к Маммону не рвался и вообще к грузиновым делам испытывал только отвращение, но выбора особенного не было, приходилось брать, что дают.

– Сходишь с Асланом на разговор, посмотришь, как это все бывает, – сказал Грузин однажды холодным осенним вечером, когда лягушки в саду уже умолкли, а звезды в небе еще не затянули свой тысячелетний гимн. В голосе его непреклонном сквозило все-таки легкое сожаление, чуть-чуть ему было жалко доктора: слишком хорошо он знал, что делают с новым человеком на балу жизни, когда наконец гаснут тысячи ярких свечей и смрадная похотливая тьма заполоняет углы.

Буш возражать не стал, только кивнул молча: разговор так разговор, как скажете, дорогой сын отечества.

На самом деле никакой это был не разговор, конечно, а простая дача взятки должностному лицу. Для кого, впрочем, простая, а для кого первая в жизни, дебют, так сказать – тот самый первый бал, который во тьме светит, и тьма не объемлет его…

Дело, по словам Грузина, совсем простое, несколько усугублялось тем, что даваемым лицом оказался заместитель мэра города.

– С хорошей позиции стартуешь, – бодрил, тем не менее, Буша Грузин, – некоторые всю жизнь тужатся, а выше взятки участковому подняться не могут. А ты – сразу с вице-мэра начинаешь. Будь спокоен, Максим, старый Швили тебе устроит большое будущее, не век же организованную преступность пилюлями пичкать.

У Буша на этот счет было свое мнение, но он, опять же, не стал распространяться. Грузин если вбил себе чего-то в голову, его не сдвинешь… Ох, ох, знать бы, где упадешь, соломки бы подстелил, а что стелить, если падаешь в бездну? И все падают – о, сколько их упало в эту бездну! – вот только направление у всех разное: одни в нижнюю бездну падают, другие – в верхнюю, есть еще разновсякие вечности, и десять тысяч миров, и тьма внешняя, и скрежет зубовный. И надо, надо сделать шаг и упасть куда-нибудь, а так не хочется, так не… И пусть бы все было, как есть – стоять на краю, озирать бытие в неизреченной его красоте, сияющей, вечной, или вернуться, встать на дорогу без конца, дорогу, вымощенную желтым кирпичом, на которой есть все, и нет только страданий, потерь и смерти…

– Реально, конечно, деньги самому мэру идут, вице не при делах, – объяснял Аслан, короткими рывками проталкивая бронированный «джип-чероки» сквозь глухую пробку в центре города. – Но мэр – большой человек, в тюрьме сидеть не хочет. Вот возьмет он деньги, а вдруг подстава? Набегут оперативники, ОМОН разный, примут, на кичу посадят. Для такого случая и есть должность вице-мэра…

– Вице-мэр по взяткам? – усмехнулся Буш.

– По экономическим вопросам, – уточнил Аслан. – А взятки – это и есть вся их экономика, на том стояли и стоять будут.

Буш кивнул, хотя и не поверил все-таки.

– Правильно не веришь, – согласился Аслан. – Не может экономика целого города стоять на одних взятках. Тут и рейдерство, и откаты, и заносы, тендеры всякие, торги, распилы, контрабанда, – я уж не говорю про серьезные дела, по которым пожизненное дают. А что делать, кушать-то людям хочется, неотложные нужды опять же, то-се.

Он стал загибать пальцы, считая нужды людей.

– Ребенка в Англию учиться – раз, дом построить – два, второй дом построить – три, виллу на Канарах где-нибудь – четыре, самолет, яхта, остальное по мелочам… Жену за границу отправить, чтобы глаза не мозолила, – пять, любовницу содержать – шесть, к девкам ходить – семь, себя содержать – восемь, взятки туда-сюда, крыша – девять, ну, и на карманные расходы тоже.

Буш был вынужден согласиться, что людям нынче приходится нелегко, живут они трудно. Но Аслан его почему-то не поддержал.

– Какие там люди – чиновники, крысы канцелярские, – брезгливо бурчал он. Обычно молчаливый, сегодня чеченец разговорился: может, тоже нервничал, худое подвижное лицо стало неожиданно грустным. – Хуже клопов они, кровь сосут. Нормальные люди воруют, убивают, оружием торгуют, наркотиками – короче, все делом заняты, одни только чиновники груши околачивают, разрешения выдают. Это у нас проблема – не то, что воровать нельзя, а что на это разрешение нужно. И есть, которые это разрешение выдают. Вот это и называется бизнес по-русски. И пока это не изменится, ничего тут хорошего не выйдет, верь моему слову, доктор.

Спустя пятнадцать минут они уже заходили в кабинет вице-мэра. Странное ощущение лицемерия и фальши захлестнуло Буша еще на лестнице, укрытой красной толстой дорожкой, в кабинете же чиновника оно только усилилось. Вице-мэр был серенький суетливый человечек, чем-то похожий на крысу – при улыбке обнажал остренькие нечистые зубы, хотелось заглянуть ему под пиджак, нет ли там хвоста, но хвоста, скорее всего, не было – тут тоже царствовал обман.

Вице-мэр мягенько и с готовностью пожал руку Аслану, глазки его вопросительно пробежали по лицу Буша.