– Так это после было. Я Игоря забрал, а через полтора года в аварию попал. Ехал поздно вечером домой, уставший, на нервах. И решил перекресток проскочить. А там женщина дорогу перебегала… Как ни крути, а виноват я. Думал – все! И пацана отберут, и мне жизни не видать. Да только тут судьба моя вмешалась.

– Катей ту судьбу звали?

– Да. Она это была… Приехала. Игоря забрала и настояла, чтобы мы расписались. Так, мол, вопросов меньше будет.

– Помогло?

– Да. Игорь с ней жил, пока я срок мотал. Она свою квартиру продала и сюда, в этот город перебралась. Ко мне поближе. Соседи вообще думали, что Игорь – Катин сын. И правильно думали. Он больше ее был, чем мой… Катя научила его письма писать. Это и помогло. Вытащили меня эти письма из той ямы, в которую я сам себя столько лет загонял. Сын мне почти каждый день писал. Иногда пару строчек всего, но и этого было достаточно. Я знал, что меня ждут. Мы ни до, ни после столько не говорили с ним, как в этих письмах. Он рассказывал мне, как они с Катей живут. Ругал меня за маму и за то, что я так поздно в его жизни появился. Писал о том, как в школе дела. Даже совета просил, представляешь, когда с девушкой познакомился. А что я ему мог посоветовать? Только не поступать так, как сам когда-то…

– И то верно… А потом?

– Потом я вернулся. И какое-то время мы жили спокойно. А потом Игорь уехал учиться, и Катя затосковала. Все просила меня ребенка из детского дома взять, раз свои не получаются. Только я понимал, что ничего у нас не выйдет. Откажут в опекунстве. С моим-то прошлым. Злился на ее настойчивость. Попивать начал. Мне бы тогда понять, что она не для себя просила…

– А для кого?

– Для меня, Тимофей! Для меня… Видела, как я в себе копаюсь. Как перебираю свою жизнь, понимая, что большая часть уже за плечами, а сделано всего ничего. Кто я? Что я? Пустое место! Никому от меня, как ты говоришь, ни холодно, ни жарко! Это она, а не я, Игоря поднимала. Она обо мне заботилась все эти годы, а не наоборот… Разве я – мужик? Нет! Так, обмылок…

– Ну ты совсем уж себя не казни! Если Катя тебя миловала, то и тебе не след так о себе говорить!

– Нет, Тимофей, не прав ты! Человек должен о себе все понимать. А уж в моем-то возрасте и подавно! Вот, Игорь мой… Молодой еще совсем, а уже все у него по полочкам разложено. И дом, и семья, и понятия о жизни… Правильные они у него. От Кати достались…

– И какие же это понятия?

– А такие… Есть у тебя близкие – держи их крепче! Сам держи! Это твоя обязанность как мужчины! Дай им тыл и поддержку. Сейчас дай! А не откладывай на потом! Потом оно никому уже и не надо будет! Сами научатся о себе заботиться, а ты им станешь вовсе и не нужен… Я этого не понимал. Все думал, что жизнь долгая. На мой век обязанностей хватит. А оно вон как вышло. И Катя уже ушла… И мой срок не за горами…

– Интересно, и куда это ты, Иваныч, собрался? Думаешь, просто все? Так с твоими грехами в рай не пустят! А Катя твоя тебя там ждать будет! Вот и подумай, стоит ли тебе руки опускать да тапки по размеру искать?

– Какие тапки?

– Как это какие? Белые! Тебя послушать, так тебе уже и пора! А я тебе скажу – нет! Рано, Иваныч! Рано… Сколько лет ты небо коптил, а кому от тебя светло стало?

– Никому…

– Вот! Думаешь, тебе там рады будут? Ага! Сейчас! Катерина твоя первая тебе по носу щелкнет и спросит, чем ты тут без нее занимался!

– И что ты предлагаешь?

– А ничего! Что ж ты, Иваныч, за человек такой, что все решения да совета от кого-то ждешь? Сам – то чего хорошего сделать не пробовал? – Тимофей махом допил из своей кружки давно остывший чай, сполоснул ее и аккуратно пристроил на сушилку. – Вот так… Катя порядок любила… А еще – тебя, Иваныч. Шибко любила она тебя. Если бы меня кто так любил, я совсем иначе жил бы… Знаешь, что я тебе скажу?

– Что?

– Не о чем тебе жалеть! Все у тебя было! И счастливый ты человек, хоть и не понимаешь этого. Ты подумай. А как надумаешь чего – пойди и сделай что-нибудь хорошее. Помяни Катю свою добрым делом. Дай свет, какой она дарила столько лет тебе, кому-нибудь еще.

– Кому?

– Да кому угодно! Мало ли на свете людей? Вон в окошко глянь! Спешат куда-то, бегут, торопятся… И у каждого свои проблемы… Своя печаль…

– А как я узнаю о том, какая у них печаль?

– А как Катя твоя узнавала?

– Она говорить умела с людьми… Знала, что сказать, когда и как… Я так не умею…

– Так учись! Кто мешает?

– Ты прав. Никто… – Иван подошел к окну, отодвинул занавеску и посмотрел на улицу.

Прав ведь Тимофей… Вон они – люди… Чужие, незнакомые… Пока… Может, и стоит выйти на улицу, осмотреться по сторонам и сделать уже хоть что-то, чтобы понять – никакое ты не пустое место… И не нужно совершать никаких особых подвигов, чтобы сделать чью-то жизнь чуть лучше и светлее… Иногда достаточно доброго слова и вовремя забитого гвоздя, чтобы помочь кому-то.

Со словами у него неважно, а вот молоток в руках он держать умеет. Может, и сгодится кому его умение? Кто знает…

В одном он уверен – Кате идея Тимофея очень понравилась бы.

Иван провел пальцем по стеклу, словно ловя ускользающий день, и вдруг совершенно ясно услышал голос своей Кати:

– Молодец, Ванечка! Все верно… Начинать надо с малого, а остальное – приложится…

Обернулся, ожидая увидеть жену рядом, но наткнулся только на недоумевающий взгляд Тимофея:

– Ты чего, Иваныч?

– А, ничего! – Иван улыбнется сквозь слезы, потянется за лейкой, стоявшей на подоконнике, и первым делом польет Катины цветы. – Вот так!

Крестик

– Ты что, Тоня! Я ж комсомолец! Нельзя мне!

Мужские крепкие пальцы сплелись с тонкими девичьими, и маленький крестик все-таки перекочевал из Тониной ладошки в карман гимнастерки.

– Ничего! Ты не показывай никому. А я буду знать, что он у тебя. Это дедов крест. Он отдал тебе. Сказал, чтобы ты его обязательно взял и мне вернул потом. Понял, Вася? Вернул! Сам! Не смей там… Даже не думай! Я ждать буду!

Голос у Тони сорвался и остаток слов, сказанных ею, Василий так и не услышал. Мать что-то заголосила, Верунька кинулась на шею, оттеснив от него Тоню, и началось форменное безобразие. Все ревели в голос, кричали что-то, перебивая друг друга, пока Василий с облегчением не услышал:

– Стройся!

С трудом оторвав от себя мать, он еще успел оглянуться на Тоню. Та стояла, высоко подняв голову и выпятив упрямый свой подбородок с крошечной ямочкой. Губы дрожали, но она не плакала. Знала, что ему это не понравится. Держалась! Всегда была сильнее…

Василий махнул рукой на прощание и тайком тронул карман. Надо же, что удумала! Крестик… Зачем он ему? Ведь неверующий. Нельзя теперь этого. Что-то там дед Тонин рассказывал, когда они еще маленькими были, но разве ж теперь вспомнишь? Крутилось в голове странное: «Отче наш…». Почему Отче? Ведь это – отец? А какой же Бог ему отец? Глупости какие!

Отца своего Василий хорошо знал, в отличие от Веруньки. Та родилась, когда сурового, но справедливого Михаила Семёновича Зубова уже в живых не было. Полез в половодье трактор спасать, застрявший на переправе через реку, да и застудился. Как ни старалась мать, а выходить не смогли. Даже в город его отвезла, в больницу, но поздно было. Василий хорошо помнил, как она вернулась тогда домой. Простоволосая прошла по улице с сухими глазами, не отвечая на вопросы соседей, обняла его, прижав к своему большому уже животу, где вовсю толкалась Веруня, и сказала:

– Ты теперь мужчина в доме, сынок! Вместо папки…

Василий тогда не сразу понял, что случилось. А когда дошло… Что уж теперь говорить – плохо было. Мать черная ходила совсем, и он боялся, что не выдержит она, сляжет… А как же дите? И так без отца расти будет, так еще и без матери?

Старался как мог. Держал маму. И Веруня увидела свет. Сначала сама на него посмотрела, недовольно вопя в руках бабки Лукерьи, которая принимала роды у матери, а потом и в дом его принесла. Как солнышко ласковое светила всем да грела… Даром, что кроха, а поди ж ты… Жизнь вернула…

С рождением Веры мать изменилась. Василий видел. Плакать перестала по ночам, ожила. И все разглядывала дочь, ища в ней черты любимого лица.

– Василек, а правда Веруня на отца похожа? Ты глянь! И носик, и бровки, и глаза – все его, как есть! Гляну на нее, и словно мой Михаил Семенович рядом снова…

– Мам…

– Ты тоже на отца похож, сынок! Не думай! Но Вера… Говорят, что, если девка на отца похожа – это к счастью. Пусть так и будет!

Василий с матерью не спорил. Веруня самое черствое сердце могла научить плясать от радости. Даже Тониного деда Ивана и то покорила с легкостью. Василий с Тоней давились от хохота, когда, сидя за уроками, любовались, как Верочка заплетает густую бороду Ивана Петровича в косы.

– Ох, баловница! Позапутаешь мне все опять, а я потом разбирай! Что творишь-то?

– Красивый будешь! – Веруня шлепала ладошками по рукам деда и продолжала свое занятие.

Спорить с ней было бесполезно. Да никто и не пытался. Зачем? Любимица.

От той маленькой растрепанной девчонки ничего не осталось. Угловатая, голенастая, она была в свои двенадцать ростом почти с Василия. Этим тоже в отца пошла. Мать-то, Клавдия, была невеличкой. И Василий в нее. От отца достались только плечи – сажень косая, да руки, способные починить все что угодно.

Даже славно, что и Тоня ростом не вышла. А то хороша была бы пара – березка и боровичок. Конечно, он не настолько маленький, но кряжистый как пенек и такой же крепкий. А потому не взять его просто так! Пусть Тонечка не волнуется! Вернется к ней крестик дедов! Никуда не денется!

Эх, знал бы Василий, сколько всего впереди… Каким путями да дорожками их жизнь поведет…

Но кому дано знать, что будет?

Год, другой, третий… Нескончаемая боль. Без конца и края. И только надежда держит, что закончится это все когда-нибудь и придет весточка от родных, ведь столько времени писем не было… Как там мама, как Веруня, как Тонечка? Ничего не знает Василий. Топчет землю сапогами, бьет врага, теряет товарищей, обретает новых, а сам весь там. Дома…

И снится ему, как солнышко поутру в окошко заглядывает. Колышет ветерок белые вышитые мамины занавески. Играет с клубком, который бросила Верунька, кот. Алая нитка вьется по полу, рисуя странные узоры. И Василию хочется крикнуть, сказать матери, чтобы не трогала нить, ведь красиво… А потом видит он сестру. Вера сидит прямо-прямо на старом стуле, подобравшись и строго глядя перед собой. А в руках у нее маленький чемоданчик. Был у них такой. Мать с ним в Москву на выставку ездила да в город за обновками.

– Куда собралась, Веруня?

– Туда…

Василий тянется к сестре, да никак ближе подойти не может.

– Да говори толком! Куда ты?

Василий начинает сердиться, но тут же успокаивается, когда Вера, склонив голову набок, ласково шепчет:

– Не бойся, Василек! Все хорошо будет!

Есть в ее голосе и сила прежняя, и уверенность, но почему-то Василий ей не верит. Чувствует, что успокоить его сестра хочет, а не правду сказать. И он тянется рукой к карману, в котором хранит самое дорогое, что о доме напоминает, и говорит:

– Возьми крестик дедов, Веруня! Меня хранил и тебя сбережет! Бери!

– Нет, Васенька! У меня другой оберег. А этот ты себе оставь. Чтобы помнить. И обещание свое сдержать! Не забудь! Слышишь? Ждет тебя Тонечка…

Снится этот сон Василию так часто, что он до одного уже успел сосчитать все гвоздики на чемодане, разглядеть Верунькины новые боты, которые мать справила, видать, уже без него, и каждый цветок незабудки на сестренкином светлом платьице. Странно немного, ведь это платье Вера очень любила, но давно из него должна была вырасти. Мать его шила как раз к тому лету, когда жизнь их перевернулась. Только пару раз Веруня и успела примерить обновку. В этом платье она Василия провожала… Может потому оно так и запомнилось?