Со вчерашнего дня я не думала, что «я и они идем на посвящение». Как только мы очутились на острове, стало «мы идем туда-то». И хотя я никого не знала и по вредной привычке заранее дала всем оценку, я чувствовала, что все мы влюблены в мир искусства, начиная от классического кино и заканчивая современными перформансами. Все мы боимся и страстно желаем открыться миру через наше творчество.

На левой оконечности пляжа, у камней, лежала группа ребят, которых нам так и не представили. Утром Миша упомянул, что это те, кто остался после предыдущих арт-терапий, и им вредно общаться с новенькими – может вернуться былая неуверенность или из желания помочь они могут рассказать нам, что нас ожидает, а это испортит весь эффект. Поэтому мы легли на правой стороне, у подножия террасы с нашими домиками.

Я думала о своем проекте. Изначально я хотела продолжить свой сборник рассказов, так как у меня было еще несколько десятков файлов с набросками цветочных историй. Но сейчас мне казалось, что я должна создать что-то новое. Создать из того, что я узнаю и увижу здесь.

Мысленно я написала название: «Дневник боли и свободы». И уже хотела бежать в комнату, чтобы начать писать, как ко мне обратилась девушка в купальнике с высокой талией, какие носили в середине двадцатого века. С формами пин-ап модели и белоснежной шапкой волос а-ля Мэрилин Монро, она как будто бы сошла с открытки 50-х годов.

– Если жить в Париже, то ты бы предпочла как в «Молода и прекрасна» или как в «Мечтателях»?

– Как в «Мечтателях», конечно!

– До приезда сюда вся моя жизнь была похожа на «Молода и прекрасна», не буду подробно объяснять, ладно? А сейчас я как будто очутилась в «Мечтателях», где меня окружают понимающие интеллектуалы.

Меня немного смутила ее откровенность. Но потом я подумала, что в этом есть какое-то очарование. Ведь мы не знаем друг друга и можем представляться с той стороны, с которой захотим. Можно заново выстроить свой образ, не стесняясь приправлять его горькими или обжигающими специями – чем грязнее и фриковатее получится, тем лучше.

– Понимаю.

Лера слепяще улыбнулась, кокетливо поведя бледным плечиком в веснушках, и обратилась ко Льву с просьбой намазать спину солнцезащитным кремом.

«Молода и прекрасна»…

Я стала размышлять, как можно использовать мою зависимость от широкой груди надежных мужчин, находящихся в кризисе среднего возраста. Не надо быть Фрейдом, чтобы понять, что это от отсутствия отца, но…

Я не знала его совсем. Я не понимала, чего лишилась в детстве, тем более что большинство моих знакомых девочек также воспитывались только мамами. Я не знала, как это иметь папу, а поэтому и не могла написать о том, чего у меня не было. Именно у меня, а не у абстрактной девушки, лишенной отцовской заботы. По чему я должна тосковать? От чего у меня щемит в груди, когда я вижу любящих отцов с их сиропно-сахарными дочурками? Ведь я не знаю, как они живут в быту, как отец принимает участие в жизни дочки. Я чувствовала, что глубоко в себе я знаю ответы на все вопросы, но вытаскивать их будет так больно и уже бесполезно. Если я просто отпущу это, то не смогу оправдывать все, что происходит в моей личной жизни. Не смогу винить в этом Его. А мне нужна эта заноза, чтобы творить.

Я всегда любила рефлексировать. Отлично понимала причины своего поведения, отношения к жизни и другим людям, но не хотела ничего менять. Докапываясь до самой сердцевины боли, болезненно кайфовала от мысли, что из этого выйдет красивая трагедия.

В подростковом возрасте я радовала психолога (это был бесплатный психолог из маминого интерната, к которой она меня водила, потому что «она у меня какая-то не такая; боюсь, наркоманкой станет») своей рассудительностью и логичностью.

После сеанса она говорила:

– Видишь, ты все понимаешь. Осталось самое простое – отпустить и жить дальше.

Я делала вид, что всех прощаю, и отца, и маму, чтобы перестать ходить к этой рыхлой даме с руками, похожими на зефир, и запахом сладкой жвачки. Но ночами я выжимала из больных фраз, услышанных за всю жизнь, как можно больше слез. С такой силой вдавливала их в себя, что они становились как запавшие кнопки любимых телеканалов на пульте. Так, что сегодня показывают?

«А дочка-то у тебя шлюховатая», – сказала мамина подруга, когда мне было тринадцать.

Мама взяла меня с собой на шашлыки к реке. Ее подруги быстро одурели от свежего воздуха и дешевого коньяка. Я предпочитала лежать на берегу, подальше от них, и читать книжку. Дул сильный ветер, от которого задирался подол моего платья. Я не спешила его поправлять. Мне казалось, что так я выгляжу небрежно-романтичной. И я знала, что соседняя компания парней лет под двадцать периодически посматривает на меня. Сначала они думали, что я одна. Но мама, как только они подошли познакомиться, сразу же крикнула с поляны: «Роза, что им от тебя надо?» Поэтому мне оставалось только лежать, рассеянно покачивая ножками в воздухе, и делать вид, что меня ничуть не смущает, что подол платья чуть прикрывает ягодицы. Это заметила мамина подруга и громко сказала ту фразу, когда я вернулась с книгой к ним на поляну. Мама даже не одернула нетрезвую Галину Павловну, лишь строго напомнила мне, что разговаривать с незнакомыми мужчинами нельзя.

Или: «Девка-то твоя – яд. Хуже отца будет». Это сказала наша соседка, с которой мама иногда оставляла меня. Это было еще до школы, но мне шестилетней так запомнились те слова. Я не была очаровательно непоседливой, не проказничала и даже ела все, что готовила та скупая бабка (обычно это были каши на воде, без соли и масла). Но, по ее мнению, лучше бы я была хулиганкой («такую хоть отлупить можно пару раз, и она все поймет»), чем «такой язвой». Ненавидела она меня за то, что я говорила ей все, что думаю, и по-взрослому спорила с ней, упрямо доказывая свою правоту. Ее, невероятно набожную, чуть удар не хватил, когда я сказала, что в рай ей уже поздно, так как там все молодые и красивые. Я не поленилась в доказательство принести ей религиозную брошюрку с иллюстрациями райской загробной жизни. «Видите! Здесь нет старых!» Не знаю, откуда у меня бралась эта вредность, но, сколько я себя помню, я ни разу не думала о милосердном прощении своих обидчиков. Всегда хотелось как можно болезненнее подковырнуть их в ответ. Так, чтобы моя обида выглядела литературно страдальческой, а их действия – позорным ударом кармы.

Ну, а последнее мое любимое – это: «Ты – просто колючка, а не Роза». От красоты и болезненности этой фразы я просто задыхалась.

«Назову так свою автобиографию». – Прокрутив фразу несколько раз в голове Его голосом и с Его разочарованным взглядом, решила я.

Практическим занятием сегодня было рисование. Казалось, ничего необычного – мы просто сидели на своем обрыве и рисовали акварелью море. Под медитативные звуки китайской флейты и еле слышный шелест кисточек почти все засыпали. После скудного обеда из супа с лапшой и какими-то ростками мы все отправились «поработать над своими проектами», что у нас означало поспать до практики.

Но мы не проспали и пятнадцати минут, как Миша созвал всех на практические занятия – сейчас лучший свет, чтобы рисовать море. Лучший – имелось в виду наиболее некомфортный, контровой. В слепящей глади перед нами мы должны были найти как можно больше разных оттенков.

Воодушевленной выглядела только Рита, сразу бросалось в глаза, насколько рисование – ее стихия. Она уже отложила первый набросок с мозаичными пятнами на месте моря и теперь более вдумчиво приступила ко второму. Остальные вяло водили кисточками, пытаясь скрыть зевки и урчание в животах.

Когда Венера, наш второй учитель, рассказывала о важности работы в дискомфорте, мы вдохновленно кивали. Но спустя полчаса глаза слезились от яркого солнца, а волосы на лбу стали солено-мокрыми.

Венера не сидела на месте, она ходила за нашими спинами, наклоняясь то к одному ученику, то к другому. Но при этом никак не комментировала наши работы. Только молча качала головой, и непонятно было – одобрение это или разочарование. Ее густой запах взрослой женщины пробивался через легкий цитрусовый аромат духов и неприятно окутывал какой-то тоской – несбывшихся надежд или так и не раскрытых возможностей.

Я в первый же вечер мысленно прозвала ее Пегги Гуггенхайм. Она совсем не соответствовала своему божественному древнеримскому имени Венера. Крупный нос с горбинкой, уже не упругая кожа, особенно подвядшая с внутренней стороны рук, коротко стриженные густые волосы цвета спелой вишни, худое тонкокостное тело и искусственно поднятые уголки губ.

Как оказалось позже (после практики нам поведала о ее биографии Поэтесса, сегодня вставляя в рассказ французские словечки), я угадала почти во всем. Она – бездетная наследница металлургической корпорации, принадлежавшей бойким торговцам золотом, которые в 90-е выгодно вложили деньги, а сохранить им все заработанное (и жизни в том числе) помогли связи с правящей элитой. Романтичная девчушка, мечтавшая о питерской жизни полуголодной художницы, превратилась в покровительницу (и любовницу) нераскрытых талантов. Но, в отличие от Пегги, она не открыла миру ни нового Поллока, ни вышла замуж за красавца и талантище типа Эрнста. Зато открыла модный выставочный зал. Правда, в ее случае – с непонятными и негармоничными выставками, которые нужно было обязательно посещать, чтобы считать себя частью культурной прослойки Петербурга. «Эрарта» после ее зала «Искусство миллениалов» казалась академичной. Но все выставки ее протеже быстро забывались, а картины и реди-мейды почти не продавались. «Искусство миллениалов» было вроде того человека, которого зовут на вечеринку, чтобы посмотреть на его сумасшедшие выходки, но в обычной жизни с ним никто не дружит.

Я смешивала акварельные мазки до тех пор, пока они не превратились в серо-зеленое месиво. Венера-Пегги нарекла мою мазню «Болото твоих мыслей». Не пощадила она и по-импрессионистски пятнистые наброски Риты, сказав, что они слишком плоски, без подтекста. Я заметила, как все начали ершиться, засовывать головы обратно в панцири.

Время до вечерней беседы как-то незаметно испарилось, как испарялось все водянистое в этой жаре. Макс дремал в гамаке; подруги тайком жевали шоколадные батончики, зашторив окна, но приоткрыв от духоты двери; Лера пыталась нарисовать идеальные стрелки подтаявшим карандашом (видимо, жидкую подводку она игнорировала из той же любви к ретро) и делала вид, что слушает стихи Поэтессы; журналист невнимательно читал книгу, периодически (как и я) оглядывая всех вокруг. Лев и Сава, так же как и мы с Ритой, сидели на пороге своего домика и писали в дневниках.

Я написала то, что думала днем, – про свою занозу, а в конце добавила вопрос: «Нужно ли ее доставать?»

– Наши страдания реальны, а счастье, наслаждение, эйфория – это миф. Нашими действиями движут муки, страсти, боль – стремления к несуществующему и эфемерному благу. Будущий успех – мираж, деньги – тысячелетний миф, «долго и счастливо» – утопия. Все, что есть с нами, – наши шрамы, рваные раны, ободранные коленки, натянутые нервы и царапины на спине. Но мы упрямо посвящаем свои жизни гонке за сладкими фантазиями, зная, что они неисполнимы. Боимся показывать свою боль. А ведь мы настоящие, из плоти и крови, и единственное доказательство того, что мы живем, – кровоточащие раны и слезы из глаз. Вы чувствуете, что у вас есть сердце, когда биение учащается или там, слева, начинает покалывать. Что зубы во рту – живые, когда они начинают ныть. Почему же вы делаете вид, что боли нет? Что боль – миф? Я вам зачитаю, что вы написали в анкетах в ответ на вопрос: «Что заставляет вас чувствовать себя живым?» Никто не против? Хорошо… «Я чувствую себя живой, когда могу ощущать настоящий момент долго-долго».

Рита покраснела и опустила глаза.