Тишина за сегодняшним завтраком была нетерпеливой. Казалось, что ложки громче задевают дно тарелок, и все, а не только Лев, жуют как-то динамичнее.

Наконец, Поэтесса заговорила:

– Он сказал, что мне нужно поменять псевдоним. На что-то более глубокое.

– Лина Вагина? – захохотал Макс.

– Конечно, столько людей знают меня как Лину Винтерс, but… – она не обратила внимания на Макса. – Я должна двигаться дальше, оставить ее в прошлом. Там, на поверхности, где я черпала воду для своих стихов.

Она замолчала и торжественно оглядела нас.

– Я думаю, что больше подойдет к моему имени: Есенина или Достоевская?

– То есть имя ты решила оставить? – Антон не смог удержать смешок.

– This is my real name. Я бы показала тебе паспорт, но не хочу, чтобы ты знал мою настоящую фамилию. С ней связано несколько грязных историй. Одну из них ты точно когда-то слышал.

Миша посоветовал ей придумать фамилию, которая будет ассоциироваться только с ней, а присоединившийся к нашему завтраку Адам (впервые!) сказал нам написать по слову, которое наиболее точно и честно характеризует Поэтессу. Для нее выслушать все будет продолжением их ночного урока.

Я заметила, как мы все стали наблюдать за манерой есть Адама. Он ел еще медленнее нас. Задумчиво, глубоко дыша. Когда он подносил кусочек омлета ко рту, то его ноздри слегка раздувались. Он несколько раз глубоко вдыхал и только потом клал кусок в рот. Жевал с закрытыми глазами, а после того, как глотал, не тянулся к тарелке сразу. Думал, потом вновь обнюхивал еду. Пробовал что-то другое, потом снова возвращался.

– Поработаем сегодня над описанием ощущений?

Завтрак лишь немного успокоил нас после напряженности этой недели. Нам показалось, что Адам простил нас и больше не будет таким строгим. А может быть, просто стресс активировал защитную реакцию в организме, и стало безразлично, а не страшно.

На медитации почти все не просто дремали, как обычно, а спали. Макс громко захрапел, а Лера со спины перевернулась на бок и свернулась калачиком. Адам поворчал, но мне показалось, что это был больше такой отеческий укор, что он понимает, как мы устали. Ребята тоже не восприняли это серьезно.

Только Рита шептала:

– Надеюсь, он не обиделся.

И когда на лекцию пришел не Адам, а Тимур, я тоже подумала, что мы разочаровываем Адама. Хотя лекции Тимура я любила. Он напоминал мне Сашу, только более мрачную его версию. Узкоплечий, сутуловатый, с постоянно мокрыми от пота кудрями, неряшливо свисающими на глаза. Его улыбка была как «Композиция № 2» Кандинского – сохранился эскиз на старых фотографиях, но оригинал выжжен каким-то жестоким событием.

Об этом событии ходили противоречивые слухи: Лина говорила, что покончивший с собой Матвей был его тайным любовником; Забава как-то раз туманно бросила – только будучи мрачным, он может творить; Ба говорил, что Тимур и Матвей были не просто лучшими друзьями, но и половинками одного творческого целого – без света Матвея он окончательно спустился во тьму. Но он не выглядел несчастным. Казалось, что вся его мрачность и циничность – идеальная среда для творения его по-караваджевски темных картин. Скуро, но без кьяро.

– Гениальность и трудность творческого процесса – это не называть, не показывать предмет напрямую, а только пытаться вызвать его образ в чужом воображении своими способами…

– А ты можешь показать это на примере своих картин? Твои работы, которые я видела в интернете, показались мне идеальной иллюстрацией для этих слов. – Казалось, Лина хотела соблазнить всех парней.

На внимание Лины, чрезмерные восторги Макса и даже на искренние комплименты Риты Тимур реагировал одинаково – нахмуренные брови и взгляд: «Это вы мне? Оставьте себе свои комплименты».

Но сейчас Тимур, даже не посмотрев на нее, холодно сказал:

– Лина, встань и вернись в свой домик. До следующего занятия. – И продолжил говорить, ровно и спокойно: – Большинство наших учеников переживают, что их не поймут, что главная идея их произведений недостаточно ясна. Но мы считаем: самое потрясающее в искусстве – это то, что каждый понимает его по-своему. Настоящее искусство – это то, что нормально любить и не любить, понимать и не понимать…

Лина растерянно стояла и не понимала – это было простое замечание или приказ.

– Лина, уйди, – опять коротко бросил Тимур и продолжил лекцию.

Она театрально прикрыла рот рукой, быстро-быстро моргая, посмотрела на Тимура, а потом развернулась и побежала на нашу сторону.

– Иногда, через чужие трактовки, мы сами находим новые смыслы в своих произведениях… – продолжал Тимур.

После лекции Рита медлила. Мне интересно было, о чем она хочет поговорить с Тимуром, поэтому я тоже осталась, делая вид, что жду ее.

– Тимур, не наказывайте Лину. Она просто хочет всем понравиться. Но она не мешает учебному процессу.

Он только усмехнулся. Рита умоляюще посмотрела на меня.

– Это правда, она не мешает. Мы учимся и друг у друга тоже.

– Правда? Надо спросить Макса, чему можно научиться у Лины. – Он развернулся и пошел в глубь левой стороны.

– Ты думаешь, они с Максом?.. – спросила у меня Рита, пока мы шли на пляж: я с тетрадкой, она с альбомом.

– Не удивлюсь.

Макс постоянно грубовато подкатывал ко всем девушкам.

Недавно он спросил у Тимура и Ба:

– Можно ли здесь снять девочек, как в Тае?

На что Тимур ему ответил:

– Как в Таиланде или девочек?

На обед Лина не пришла, на пляже ее тоже не было. Лера сказала, что она сидит в домике и что-то пишет.

– Да никто ее не выгонит, – сказал Антон своим фирменным тоном («Я все знаю»). Потом отвернулся от нас и стал внимательно читать свой блокнот.

Иногда мне казалось, что в этом блокноте он пишет про нас. Он редко вступал в беседы, но подолгу слушал нас, делая вид, что дремлет в гамаке или читает книжку.

– Может быть, опять отправят в пещеру?

– Ей просто сделали замечание, успокойтесь. Ведь никто из нас на нее не жаловался? Не доносил, что она предыдущие два дня не ела? Что они с Максом…

– Эй! Это не запрещается правилами, – перебил Антона Макс.

– Тогда все нормально, расслабьтесь.

Практическое занятие вела Забава. Впервые. Обычно мы видели ее только утром на медитации и иногда вечером. Ее голос я знала только по гипнотическим напевам.

Она начала со своей любимой фразы:

– Слова искажают истинный смысл: самое искреннее искусство – это абстрактная живопись и музыка. – Потом продолжила мягким и тихим голосом: – Давайте поработаем над описанием ощущений, но не словами.

Она пружиняще встала, чуть припадая на правую ногу (Забава слегка хромала), задорно улыбнулась и посмотрела на нас, потом, как будто смутившись, опустила глаза. Заправила прядку распущенных волос за ухо, но сразу же вернула ее на место, попышнее взбивая волосы. Я заметила, что она любила прятаться за ними. Только когда пела, смело откидывала их за плечи, на спину.

– Попробуйте то, что у вас на тарелках, а затем нарисуйте вкус.

Содержимое тарелок было разным: шоколадный батончик у Макса, кружочек ананаса у Риты, чашка кофе у Савы, какие-то ростки у Леры, комок риса у Антона, рыбный соус у Лины, маленькие осьминоги у Лёвы и кусочек арбуза у меня.

Я была немного раздражена, как на любом практическом занятии, связанном с рисованием. Хотелось больше писать, хотя я и понимала, что любое занятие важно.

Каждый раз, когда я ворчала и сопротивлялась, но делала, я представляла, как я снимаю теплую шубу и сапоги и иду по снегу босиком, обнаженная.

И сейчас я сказала себе: «Это новый вызов. Ответь на него максимально талантливо».

Наверное, я раздражалась из-за рисования еще и потому, что понимала – я не смогу быть в этом лучше всех. Есть Рита, не оголенный нерв, но талантливый художник; есть Лера, учившаяся академическому рисунку и играючи относящаяся к каждому заданию; в конце концов, есть Макс, который брал уроки живописи на каких-то крутых курсах в Париже («У ученика ученика Шагала»). Легкий на подъем, он без лишних раздумий (да и без необходимых усилий) бросался на новое увлечение и также просто отказывался от него. За последние десять лет, когда его бизнес укрепился и позволил ему полезно бездельничать, Макс попробовал играть в теннис и любительский футбол, заниматься верховой ездой, писать (его детектив про богатого и скучающего гения активно рекламировался, но не понравился ни критикам, ни читателям), заниматься ювелирными украшениями и даже петь шансон. Его последним увлечением была живопись. Я бы не сказала, что он достиг каких-то успехов в ней, на мой вкус, его картины были пародиями на все известные шедевры, от зарождения импрессионизма и до абстракционизма. Но вот это постоянное «я окончил курсы в парижской школе живописи» добавляло его работам профессионализма, ощущения, что он знает, что делает.

«Арбуз» был одним из тех сочных слов, которые вызывают яркие, почти осязаемые образы. Есть такие слова, которые употребляются слишком часто, и от этого они теряют свою форму, как заношенные джинсы.

У каждого это свои слова. У меня, например, никаких эмоций не вызывают «Автобус», «Холод», «Подъезд», «Чай», «Обед». Но такие слова, как «Вишня», «Шея», «Шиповник», «Касаться», «Заря», распускаются цветочными бутонами картинок и сюжетов.

Я откусила немного неаккуратно, позволяя соку стекать по моему подбородку, затем по шее и до выреза майки на груди. Арбуз таял у меня во рту. Сначала все это показалось мне очень эротичным, но я вовремя поняла, что, как обычно, приукрашаю и додумываю.

Арбузный вкус вызывал в воображении солнечный август на берегу реки, неряшливо поросшем травой. Тогда, в детстве, было ощущение, что ни арбуз, ни лето не закончатся. Что этот день, который мама выделила для нашего пикника, только мой. Что выбранный мной огромный арбуз, который она, не жалуясь, тащила на пляж, только для меня. Ощущения опять превратились в историю, ничего абстрактного.

Как-то Саша сказал, что я помешана на толковании всего, на превращении в символы вещей, которые прекрасны без символизма.

Я снова откусила арбуз. Что я ощущаю? Вода, сладость, приятный осадок.

Я разбавила малиновую акварель большим количеством воды на палитре и брызгами стала наносить на холст. Потом из старой упаковки акварели, которой уже никто не пользовался, взяла кусочек красного, раскрошила его и распылила его над холстом как осадок. Мне понравился результат – получилось что-то такое мимолетное, легкое, но с ощущением долгого момента.

Конечно же, художники справились лучше. У писателей получились картины с сюжетами, только Лина забрызгала альбомный лист черной краской и соусом. У Риты был хаотичный рисунок из разных стадий луны и солнца – желтые круги и полумесяцы как будто бы танцевали под тропическую мелодию. Ростки на картине Леры росли на коже предплечья вместо волосков. Судя по тому, как они были приподняты, человек был возбужден.

После таких результатов я ненавидела себя. Я всегда балансирую на грани от «показать всю себя до обнаженной плоти» до «я в парандже, сделаю то, что будет соответствовать заданию, без индивидуализма».

«В следующий раз я точно покажу, что у меня внутри», – в который раз пообещала я себе.

По дороге на нашу сторону Лина испуганно бормотала, что ей специально дали соус, потому что она такая же – сделана из тухлой рыбы. Что ей намекают – это не ее место.

Я со страхом перебирала в памяти – не говорила ли про нее чего-нибудь плохого. Нет, нет. Ее не уберут, она идеально вписывается в «Джунгли». Сейчас ее пафос в стихах и напускная загадочность стали казаться мне по-сестрински милыми. Какая же она хрупкая внутри! Какая бабочка выпорхнет из этой поломанной куколки?