Дядька закрывает дверь и мы проходим в комнату. Квартира точно такая же, как у бабушки, стандартная однушка в хрущёвке, только у дяди она похожа на склад. Мебель, ящики, коробки, книги, пишущая машинка, ещё одна пишущая машинка.

– Садись.

Мы усаживаемся на диван и он придвигает небольшой журнальный столик на тонких металлических ножках.

– Публикуете что-нибудь? – спрашиваю я.

– Нет, – качает он головой. – Там одни бандиты. Мафия. Делят бабки между собой. Надо унижаться, в грязи ползать. А раз вы так со мной…

Речь об областном отделении Союза писателей. С него всегда начинаем. Дядюшка писатель, правда после того, как отсидел за мошенничество, печатать его перестали и из творческого союза попёрли. Тут, правда, есть варианты, и рассказывается история всегда по-разному, так что попёрли или нет, точно неизвестно.

А мошенничество заключалось в подделке каких-то документов, то ли финансовых, то ли обеспечивающих тираж дядюшкиных произведений. Тема больная, поэтому спрашивать нельзя, если не желаешь быть спущенным с лестницы.

– А раз вы так, то и я так же. Я у них единственную рабочую машинку забрал. Пусть теперь перьями гусиными свои формуляры заполняют и протоколы собраний ведут.

Дядя Гриша начинает смеяться. Смех у него особенный, тоненький, сиплый и заразительный. Рассмеявшись, он долго не может остановиться и делается совершенно красным.

– Зачем? – не устояв и засмеявшись вслед за ним, спрашиваю я. – Зачем машинку?

– А-а-а! – поднимает он палец. – Это же я им её принёс сто лет назад. Они уже забыли. Пусть покрутятся теперь! Они новую машинку уже два года ждут.

Он снова начинает хохотать. Халат расходится, открывая старую заношенную футболку и трикушки с вытянутыми коленями. Он помятый, небритый и обросший. Не ждал гостей, а так бы подстригся. Правда, в парикмахерскую он не ходит, стрижёт себя сам, под горшок.

– Глаза у вас уставшие, – киваю я, но он не обращает на мою реплику внимания.

– А соседка у меня, – понижает он голос, – стукачка. Подойдёт и стоит у двери, прислушивается. Слушает, слушает, а я в глазок наблюдаю. А потом как закричу: «Кто там?!»

Он изображает как кричит и снова начинает хохотать и, прерывая сам себя, хлопает меня по руке, передразнивает соседку, изображая её испуг: «А-а-а!»

– Она, – быстро говорит он, переходя на шёпот и облизывая пересохшие губы, – наводчица, стукачка, курва блатная. Я её старую суку насквозь вижу. Сдать меня хочет уркам. То горгаз, то почта приходят. Я никогда не открываю. Никогда. Урки тут прямо вьются вокруг. Хотят меня грабануть. Но хер им!

Эта тема тоже входит в обязательную программу. Дядюшка поднимается и уходит на кухню, ставит чайник и возвращается через пару минут двумя кружками чая и пирожными. Я рассказываю ему эпопею с кроссовками.

– Суки, волки позорные! – качает он головой, слушая о моих сегодняшних приключениях. – Здесь кругом бандиты, гиблые места, сюда ещё при царе-горохе ссылали лихих людишек, и коммуняки то же самое делали, а потом выезжать не разрешали после отсидки. Но ты правильно, правильно, надо первым бить, главное жизнь сохранить. Стой-ка, я тебе сейчас дам кое-что…

Он подходит к шкафу и долго роется, а потом возвращается и кладёт передо мной на столик выкидной нож.

– Это мне один бывший зек сделал, – говорит он. – Бери, носи с собой. Если что, сразу в брюхо бей и прокрути ещё несколько раз. Там пружина – зверь. Попробуй.

Я щёлкаю кнопкой выпуская, а потом складывая лезвие. Пружина действительно зверь, да и нож красивый, опасный, но не буду же я с ним по городу ходить. Впрочем, оказываться нельзя.

Потом начинается часть программы, которую нужно просто вытерпеть…

– А бате твоему я за всю жизнь слова плохого не сказал. И матери не стучал, как он там на заводе своём с бабами бардачит, да сколько ворует. А он меня сдал блатным.

Враньё всё, бред и дикие писательские фантазии.

– Но ничего, я зла не держу, просто ты всё знать должен, всё знать, – кивает он, – и плохое и хорошее. А брать только хорошее. Ты пишешь?

– Ну… так… пока времени не было… Контрольные…

– Пиши, надо писать! Каждый день, хотя бы страницу. У меня столько материалов, наработок, я тебе всё отдам, я уже Лёву переплюнул!

Лёва – это Толстой Лев Николаевич. Он снова заливается сиплым смехом.

– Когда меня спрашивают, что вы читаете, – выдаёт он сквозь смех тоненьким голосом и быстрым жестом вытирает губы рукой, – я говорю, перечитываю своё собрание сочинений!

Мы оба смеёмся.

– Они суки меня не печатают, – становится он настойчивым и назидательным. – А ты молодой и талантливый. Я всё тебе оставлю и квартиру и машину. А вот тут у меня книги редкие. Когда умру, заберёшь. Пушкин, девятьсот третьего года. Гоголь. Ты, главное, не по девкам бегай, а пиши. Девки никуда не денутся, будут хрусты, будут и девки. Тебе надо в Москву поступать, в горьковский. Ты рецензию от них получил?

– Нет ещё, – качаю я головой, припоминая, что я ничего, кажется, и не посылал, чтобы что-то получить.

– Да ты что! Бандиты! Но ничего, я Жаворонкову позвоню, чтобы он разобрался…

И всё в таком духе. Посидев с полчасика, я ухожу.

– Дядя Гриша, вы нормально питаетесь? Готовите себе? Может, вам приходить варить что-нибудь?

Он отказывается, но, наверное, буду приходить. В качестве епитимьи. Он хороший, на самом деле, со странностями, конечно, ну а я не выдержал… Он ведь меня достал в моём будущем.

С родственниками не общался, нёс про них всякую дрянь, расплевался со всей рднёй. Меня то посылал на три буквы, то в любви клялся, а то и проклинал. Позвонишь ему, бывало, а он отматерит и трубку бросит. Короче, я не стал ходить. Бабушка просила, но я увиливал…

Забросил, перестал навещать. К тому же, к нему баба какая-то ходить стала. Ну и ладно, думал, живите как хотите. Да только помер он там в одиночестве, забытый и заброшенный, немощный и беспомощный. Это уже после родителей было и после бабушки. Я в Москве был и не знал, естественно, да и не интересовался… Потом уже, через месяц примерно соседка, сказала. Ели нашёл могилу на кладбище… В общем, не хочу так больше…

Закончив посещение, выхожу из подъезда и испытываю облегчение. Ладно, дело сделано. Смотрю на часы на главпочтамте. До тренировки ещё дофига времени. Можно сходить к Юрику, повисеть с пацанами, но там пивко и табачок, а это со спортом не вяжется. Да и вообще, нафиг. С этим делом я повременю. Хорошего в этом мало.

Можно пройтись по городу ещё, а можно… можно зайти к Вике. Или позвонить. Или вообще не проявляться и сделать вид, что меня не существует. Но тут всё очевидно, если уж рискнул сразиться с Цепом, стоит ли забиваться в нору?

Я ведь теперь другой, опытный, мудрый, ёлы-палы. Тем более, мне просто охота посмотреть, какая она молоденькая. Вчера-то и не рассмотрел толком. В общем, надо идти к ней.

Вика живёт в доме, где Первый универсам. Я впрыгиваю в троллейбус и проезжаю две остановки. Стою на задней площадке и жадно рассматриваю город. Ленин, обком, горисполком, всё на месте.

Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи! Это точно. Эпоха, правда, скоро уже сменится и в той, новой уже не будет ни партии, ни всего остального…

Выхожу на остановке и перехожу дорогу. Надо что-то принести. Бутылку не принесёшь, цветы тоже как-то… Да и где их сейчас найдёшь? Значит что-то сладкое. Вариантов нет, рядом как раз «Лакомка», кондитерский магазин.

Щербет, халва, карамель… Пирожные… Пирожные, кстати, можно взять. Я уже дважды сегодня их вручал… Так… Прохожу по магазину туда, сюда и замечаю, что в конфетном отделе прямо на глазах выстраивается очередь, но пока ничего не продают. Люди стоят и ждут.

– Что будет? – спрашиваю я молодую маму с детсадовской девочкой с огромным бантом на голове.

– «Метеорит» привезли, – говорит она. – С нашей кондитерской фабрики.

– А по чём? – уточняю я.

– По четыре рубля, вроде.

Девчонка с бантом, свернув голову, внимательно меня рассматривает, а я достаю из кармана деньги и пересчитываю остатки. Хватает и ещё немного останется. Минут через десять действительно начинают продавать конфеты. Здесь кассы установлены прямо в отделах на прилавках, поэтому отстаивать несколько очередей не приходится.

Я протягиваю деньги и через минуту выхожу из магазина с красивой восьмиугольной коробкой тёмно-синего цвета. «Метеорит» – это довольно круто. По-моему, очень неплохой повод, чтобы встретиться с девушкой.

Снова перехожу улицу и, обойдя дом с универсамом на первом этаже, захожу во двор и двигаю к подъезду… Вроде этот…

Я только один раз был у Вики. На дне рождения, причём в этой жизни несколько лет назад. Давненько то есть. Никакого мента, кстати, там не было… Так… кажется здесь…

Дом старый, «полнометражный», построенный немецкими военнопленными. Лестница кое-где выщерблена, стены до середины покрашены бежевой масляной краской с подтёками. Пахнет жареным луком. Кто-то уже ужин готовит.

Я стою перед дверью, обитой бордовым дерматином. Да, точно здесь. Та самая дверь. Ну, ладно, попробуем. Надеюсь, дяденька милиционер ещё на работе. Протягиваю руку и жму на круглую, гладкую и твёрдую кнопку звонка.

Она упруго продавливается и за дверью раздаётся резкая трель. Дверь почти тотчас открывается и на пороге появляется сержант Хаблюк.

5. Космический круговорот

Хаблюк стоит в форменных брюках, рубашке и стоптанных домашних тапочках. Ворот рубашки расстёгнут, а галстук с растянутыми резинками, свешивается на живот, повиснув на заколке.

Брови у сержанта задраны, но не удивлённо, а вызывающе, как бывает у пацанов во время разборок или псов перед дракой. Типа «ты чё припёрся-на?» При этом взгляд кажется немного обиженным. Он несколько раз демонстративно меня оглядывает сверху донизу, чуть останавливаясь на коробке «Метеорита» и бросает, наконец:

– Она на диете.

Примерно таким тоном и говорит, как выглядит.

– Товарищ сержант… – начинаю я, но он меня тут же перебивает.

– Не на службе!

Я хмыкаю, а он переставляет вперёд одну ногу, направляет на меня указательный палец и уже открывает рот, чтобы сказать что-то явно не очень приятное, как вдруг за его спиной раздаётся:

– Ну, пап, это ко мне!

Из-за него протискивается Вика с гневно-капризным лицом.

– Это Артём!

Ого! Эта Вика очень отличается от вчерашней Вики из будущего. Эта Вика просто огонь, кровь с молоком. Конфетка. Эта Вика… даже не знаю, что и сказать… Лолита рядом не стояла, в общем.

На ней белоснежная футболка и ситцевая юбочка выше колен. Мой взгляд невольно цепляется за край этой юбочки и задерживается на острых и таких вдруг пленительных коленках, а потом спускается ниже к босым ступням.

Опомнившись, я отрываюсь от этой неожиданно взволновавшей меня картины и Хаблюк-отец перехватывает мой взгляд. Он приоткрывает рот, закатывает глаза и чуть отворачивается в сторону. А потом, прорычав что-то себе под нос, резко разворачивается и уходит по длинному коридору вглубь квартиры.

Вика улыбается и пожимает плечами:

– Не обращай внимания, это он только вид делает, что строгий. Проходи.

– У него неплохо получается, – усмехаюсь я и протягиваю коробку. – Держи, это тебе.

Блин, только сейчас замечаю, что верхняя часть коробки надорвана. Ёлки, некрасиво. Не проверил товар, надо было поменять…

Я опускаю на пол сумку с кроссами и присаживаюсь, чтобы развязать шнурки на кедах, и оказываюсь прямо перед её ногами. По-моему, весь цинизм, жизненный опыт и здравый смысл взрослых мужиков – это всего лишь оправдание замедления химических реакций в организме.

Моя мама преподаёт в универе и часто говорит, что химия – это основа всего, типа главная наука. Это я на всю жизнь запомнил с раннего детства и в этот момент, пожалуй, готов с ней согласиться. Сейчас химия со мной по истине чудеса творит.

Забытые, острые, мятежные чувства вихрем проносятся в горячей крови. Вау, просто. Сердце стучит, мозг вскипает и ещё всякое… Блин, снова стать подростком это прям вызов…