Самым верным признаком того, что глубокие переживания начали выходить на поверхность, может служить сокращение количества записей в дневнике Вирджинии после смерти Стеллы 17 июля. И хотя время от времени она пыталась продолжить его, либо слова не шли на ум, либо не хватало сил перенести их на бумагу, а без словесного арсенала, способного защитить ее от мира, который казался «безнадежным и странным», Вирджиния снова чувствовала себя беззащитной и окруженной опасностью. Комната опять стала для нее «убежищем и укрытием». Оставшиеся месяцы 1897 года, если судить по дневниковым записям, за редким исключением были окутаны тишиной.

Кроме уроков греческого и латыни, не сохранилось никаких записей Вирджинии ни о 1898, ни о 1899 годе вплоть до августа, когда семья Стивен отправилась на каникулы в деревню Уорбойс, округ Хантингдоншир, графство Кембриджшир. Однако, что бы ни происходило в течение этих девятнадцати месяцев, оно, по-видимому, оказало благотворное влияние на Вирджинию, и дневник, который она начала после этого, заметно отличается от дневника за 1897 г. Благодаря тому, что в ней вновь появился импульс к жизни, записи стали более решительными, менее личными, а голос – более спокойным и уверенным. Сокращенная телеграфная форма дневника 1897 года уступила место более выдержанной прозе, ибо Вирджиния начала излагать на бумаге нечто новое для нее и технически отличающееся от прежнего.

Теперь она практиковалась в искусстве написания эссе и, возможно, впервые начала осознавать читателя – незнакомца, который будет реагировать на те или иные эффекты, которых она пыталась добиться в тексте: «Порой я пишу и разнообразия ради представляю своего читателя, что заставляет меня принаряжаться». Некоторые ее эссе остроумны и вдумчивы, и, очевидно, их было труднее писать, поскольку, как она заявляет в конце одного текста, посвященного «довольно мрачному дню удовольствий» (пикник с тетей Стивен и кузенами): «Написание заняло у меня больше времени, нежели сам день: такое соотношение деталей чрезвычайно сложно, скучно и неинтересно читать. Однако писать можно бесконечно, и каждый раз я надеюсь, что у меня получится лучше».

Примечательность этих эссе заключается в том, что 17-летняя Вирджиния уже демонстрировала признаки развития тех стилистических особенностей – сдержанности и контрастной образности, – которые станут отличительными чертами ее языка в будущем.

На рубеже веков день в доме 22 по Гайд-Парк-Гейт начинался с того, что Вирджиния переводила с греческого (в 1902 году она начала брать частные уроки у Джанет Кейс), а Ванесса, с 1901 года учившаяся в школе при Королевской Академии художеств, рисовала эскизы или писала картины. Дни и вечера были посвящены занятиям, «которые мужчины семьи считали подходящими для женщин: они занимались домашним хозяйством, накрывали чай, вели беседы, любезничали с Джорджем, Джеральдом и их друзьями» [см. КБ-I]. Однако в центре внимания лондонских очерков 1903 года оказались именно светские мероприятия с их весельем и блеском танцев – вечера, проведенные «за распитием шампанского и поеданием перепелов». Вирджиния призналась, что получила огромное удовольствие от написания одного из таких очерков, реконструировав танцы, в которых лично не участвовала. По причине своей застенчивости она часто избегала подобной социальной активности – «я бы вполне могла провести весь вечер, просто наблюдая за ними».

В работах этого периода легко заметить, что Вирджиния училась наблюдать как писатель. Например, в конце своего лондонского эссе «Ретроспектива» она пишет: «Единственная польза этой книги в том, что она служит альбомом для набросков; подобно тому как художник делает зарисовки ног, рук и носов…, так и я берусь за перо и набрасываю здесь те формы, которые приходят мне на ум. Это упражнение – тренировка для глаз и рук…».

По возвращении семьи из отпуска в Солсбери осенью 1903 года Вирджиния написала эссе под названием «Серпантин» – рассказ об утонувшей женщине. В середине текста, размышляя об изоляции женщины, она невольно переходит от «она» и «ее» к «я» и «мое»: «Помимо детей и мужа у меня ведь еще были родители. Будь они живы сейчас, я бы не была одинока. Каким бы ни был мой грех, отец и мать дали бы мне защиту и утешение». Это бессознательное отождествление себя с утопленницей имеет большое значение, поскольку в 1902 году сэру Лесли сообщили, что у него рак. Год спустя, когда писался «Серпантин», он медленно умирал. Таким образом, эссе стало неосознанным первым маленьким реквиемом Вирджинии по отцу.

Сэр Лесли скончался 22 февраля 1904 года. Одиннадцать недель спустя Вирджиния во второй раз впала в безумие и не выходила из этого состояния в течение целого лета, слыша голоса, пение птиц на греческом и нецензурную брань Эдуарда VII, доносившиеся из-за кустов. Ее суицидальное отчаяние в тот период напоминает состояние Септимуса в «Миссис Дэллоуэй» – романе, написанном на основе воспоминаний о тех месяцах выздоровления, которые она провела с Вайолет Дикинсон в Уэлине.

Когда Вирджиния достаточно окрепла, чтобы снова читать и писать, она начала вести дневник за 1904–1905 годы, по формату напоминающий дневник за 1897 год. Словно упорное ежедневное повествование о жизни вновь дало ей ощущение реальности, которое она никак иначе получить не могла. Однако это лишь поверхностное сходство, ведь по содержанию и тону записи явно стали оптимистичнее предыдущих, и на то есть веские причины.

Осенью 1904 года и последующей зимой произошли по меньшей мере четыре события, кардинально изменившие уклад и качество жизни Вирджинии. Во-первых, пока она лечилась у Вайолет, а затем гостила у тетушки Кэролайн Эмилии Стивен в Кембридже, остальные Стивены переехали на Гордон-сквер 46 в Блумсбери, оставив позади дом 22 по Гайд-Парк-Гейт, наполненный, особенно для Вирджинии, несчастливыми воспоминаниями. Во-вторых, Фредерик Мейтланд, занятый написанием официальной биографии сэра Лесли Стивена, обратился к Вирджинии за помощью. Эта просьба не только помогла ей почувствовать себя полезной, что явно имело терапевтический эффект, но и дала ощущение сопричастности к работе по воскрешению отца для потомков и возведению ему вечного памятника из слов. В-третьих, 14 января 1905 года Вирджинию признали здоровой и позволили ей еженедельно преподавать в колледже Морли – вечернем учебном заведении для работающих мужчин и женщин. И, наконец, что самое важное, в декабре 1904 года она опубликовала три статьи в «Guardian» (две рецензии и эссе), затем, в 1905 году, эссе в «National Review», а в феврале получила предложение рецензировать книги для ЛПТ, став, таким образом, профессиональной писательницей.

Годы ученичества начали приносить плоды. Вирджиния вступила в ряды профессионалов и наконец-то, подобно отцу, начала зарабатывать своим пером, сделав правильные шаги к становлению его литературной преемницей. И как бы она ни ворчала в начале января по поводу «бесконечного рева, скрежета, грохота колес и шума голосов» на улицах Лондона, все это больше не имело значения. 10 января возле тарелки с завтраком лежала ее первый заработок – «£2/7ш/6п⁴ за статьи в “Guardian”, – доставивший мне огромную радость».

Вступая в новый этап своей жизни, Вирджиния начала по-новому воспринимать себя. Вскоре ей предстояло познакомиться с проблемами, способными задеть творческое самолюбие, а пока ей доставляло удовольствие наблюдать, как заказанное эссе «разрастается под моими руками». Она могла и разозлиться из-за того, что редактор исказил ее слова, особенно если они были подписаны «Вирджиния Стивен», но она также чувствовала облегчение и радость от того, что редактор «принял мою прелестную статью – как будто гора с плеч». К концу февраля дневник за 1904–1905 годы отчасти становится местом записей молодой женщины с профессией.

Время стало на вес золота, и строгий график работы был просто необходим Вирджинии. В отсутствие работы над эссе или чтения книги для рецензирования всегда имелись переводы с греческого или латыни. Даже воскресные послеобеденные концерты в Квинс-холле стали регулярным развлечением, равно как и домашние вечера Тоби по четвергам в марте – те ранние собрания, участники которых впоследствии стали известны как группа «Блумсбери».

К марту, когда Вирджиния начала писать, рецензировать и преподавать, она чувствовала себя не только признанной и ценной, но и свободной, независимой. Правда, одну рецензию вернули на доработку, а ЛПТ отклонило статью о Екатерине Медичи, но Вирджиния отнеслась к этому спокойно, ведь теперь «я все равно зарабатываю деньги». Разумеется, отпуск с Адрианом на Пиренейском полуострове являлся символом ее нового статуса и сопутствующей ему свободы.

Поездка в Корнуолл в августе 1905 года была путешествием во времени «в другой мир, практически в другую эпоху». Там, в Сент-Айвсе, снова был Талленд-хаус, куда Вирджиния в детстве ездила на лето двенадцать раз, была живая изгородь, «уголок любви» и каменные урны. Этот заветный «уголок Англии» в вечер их приезда ничуть не утратил своего очарования. В деталях и в целом он остался неизменным, а Вирджиния обнаружила «свое прошлое нетронутым».

Зарисовки в корнуолльском дневнике кажутся попыткой еще раз вдохнуть в прошлое живительную силу настоящего: пожилая женщина в церкви вспоминает доброту Джулии Стивен; словоохотливая миссис Паско, запомнившаяся прежде всего «какими-то проблемами в “в трубах”»; энергичная утренняя рыбалка – все это наполнено жизнью. «Эти черновые заметки послужат ориентирами», – писала Вирджиния. Но как бы ни были они грубы, по ее воспоминаниям можно судить о том, каких высот она достигла как писательница. Результатом этого путешествия стало эссе «Прогулка в ночи», опубликованное в декабре того же года. Однако лишь через двадцать лет посещение Сент-Айвса соединится с более ранними воспоминаниями в образе семьи Рэмзи в романе «На маяк», который укрепит славу Вирджинии и останется для многих читателей ее главным достижением.

В 1905 году Вирджиния начала преподавать в колледже Морли и в течение семестра жила в Лондоне. Лишь в апреле 1906 года, во время пасхальных каникул, она вернулась в Джигглсвик в Йоркшире, чтобы повидаться с Мадж и Уиллом Воганом, у которых гостила она в ноябре 1904 года. На этот раз Вирджиния также поехала одна, с Гуртом на поводке. Воганы жили в непосредственной близости от дома Вирджинии, и она могла заглядывать к ним, если ей хотелось общения, однако она стремилась именно к уединению.

Сделанные там наброски отражают меланхолию ее неспешных скитаний по бесплодным землям Йоркшира и умиротворение от мрачного величия вересковых пустошей. Во сколько вставать, когда ужинать, где гулять, что читать – решать было только ей. Она вкусила свободу. «Я все делаю по своему вкусу, а потом закрываюсь в комнате…» По настроению эти слова являются лишь кратким дополнением к образу «одинокого странника» Питера Уолша из романа «Миссис Дэллоуэй». Вирджиния, однако, проделала долгий путь, чтобы остаться одной в этом северном городишке, «простеньком и очищенном от всякой мелочности и вульгарности благородством региона, в котором он расположен».

Летом 1906 года она отважилась на художественную прозу и написала целых два рассказа: «Филлис и Розамунда и «Загадочный случай мисс. В». В августе, теперь уже в сопровождении Ванессы, она отправилась в Бло-Нортон. Вот запись Вирджинии Стивен, начинающей писательницы, впервые размышляющей о том, как работает ее писательский ум: «Одна из своенравных особенностей разума – позвольте для удобства обобщить – заключается в том, что она работает исключительно по своим собственным правилам. Вы даете ему объект и предлагаете порассуждать, а он лишь замолкает и отворачивается, но через месяц, три или даже семь внезапно, безапелляционно и без особой на то причины выдает объект целиком»⁵.