Такое заявление легко счесть слишком уж драматичным, особенно вне контекста, но оно отражает, насколько предан Синатре его ближний круг. Вполне характерно для Синатры, хотя, может, он сам того не осознает – ему нужно «All the Way», «All or Nothing at All^[2]». Это сицилийская черта; другом ему можно быть, если ты готов идти до конца, не то что легковесные англо-саксонские скептики. Но если друзья хранят верность, нет на свете того, чего Синатра не сделает: он одарит роскошными дарами, будет добр, поддержит, когда ты на дне, щедро похвалит, когда на коне. Но друзьям надо всегда помнить одно: он Синатра. Босс. Il Padrone^[3].

Я наблюдал эту сицилийскую сторону Синатры прошлым летом в нью-йоркском «Салуне Джилли», на Западной 52-й улице Манхэттена (единственный раз до этой калифорнийской ночи, когда я близко к нему подобрался); Синатра там выпивает, когда бывает в Нью-Йорке, и для него в зале за баром у стены стоит специально приготовленный стул, на который никто не имеет права садиться. Когда он сидит за длинным столом в окружении ближайших нью-йоркских друзей (в их число входят хозяин «Салуна» Джилли Риццо и его жена с лазурными волосами, Хани по прозвищу Синяя Жидовка), возле ресторана разворачивается престранный ритуал. Тем вечером десятки людей – кто-то из случайных друзей Синатры, кто-то просто знакомый, другие вообще ему никто – столпились перед входом в «Салун Джилли» благоговейно, как перед мавзолеем. Люди из Нью-Йорка, Бруклина, Атлантик-Сити, Хобокена. Старые и молодые актеры, бывшие боксеры-профессионалы, усталые трубачи, политики, мальчик с тросточкой. Там была толстая дама, уверявшая, что помнит Синатру, когда он в 33‑м бросал ей на крыльцо газету Jersey Observer. Были супружеские пары среднего возраста, якобы слышавшие, как Синатра пел в «Rustic Cabin» в 38‑м («Мы знали, что он далеко пойдет!») Или они слышали, как он выступал с биг-бендом Гарри Джеймса в 39‑м, или с Томми Дорси в 41‑м («Да, та самая песня “I’ll Never Smile Again^[4]”, он пел ее ночью на свалке близ Ньюарка, а мы танцевали»). Кто-то вспоминал его выступления в галстуке-бабочке с девчонками в кинотеатре «Paramount», а еще «The Voice», его дебютный альбом; одна женщина припомнила, как мерзкий восемнадцатилетний сорванец Александр Дорогокупец кинул в Синатру помидором, за что стоявшие на балконе девицы чуть не убили его. Что потом сталось с беднягой Александром? Дама не знала.

Они вспоминали и его провал, когда он пел всякую пошлятину вроде «Mairzy Doats»; вспоминали возрождение… много еще чего вспомнили эти люди, стоя в тот вечер у «Салуна Джилли», куда их не пустили. Кто-то ушел, но большинство осталось в надежде на то, что вскоре пробьются или просочатся к Джилли меж локтей и задов толпы, осаждающей бар, и увидят за столом его. Больше им ничего не было нужно – только увидеть. И несколько мгновений они молча глазели и глазели сквозь сигарный дым. Потом развернулись, протолкались наружу, разошлись по домам.

Некоторым из близких друзей Синатры, которых охранники Джилли знают в лицо, удается пробраться в зал. Но уж там каждый сам за себя. В тот вечер бывший футболист Фрэнк Гиффорд в три захода продвинулся не больше, чем на шесть метров. Другим повезло приблизиться к Синатре на расстояние вытянутой руки, но, конечно, не пожать ее; в лучшем случае они коснулись его плеча или рукава, а то и просто постояли вблизи – вдруг заметит, подмигнет, помашет, назовет по имени (у него потрясающая память на имена); потом можно повернуться и уйти. Они отметились, они выразили уважение. А у меня, пока я смотрел на этот ритуал, создавалось впечатление, что Фрэнк Синатра пребывал одновременно в двух мирах, и оба они не принадлежат сегодняшнему дню.

С одной стороны, он жизнелюб старой школы – когда говорит и шутит с Сэмми Дэвисом-младшим, Ричардом Конте, Лайзой Минелли, Бернис Масси^[5] или с кем-то еще из шоу-бизнеса, кто удостоился чести сидеть за его столом; с другой – когда кивает или машет кому-то из ближних приспешников (это тренер по боксу Эл Сильвани, сотрудничающий с компанией Синатры; его костюмер Доминик Ди Бона; здоровяк Эд Пуччи, бывший футбольный судья, а ныне его адъютант). Фрэнк Синатра – Il Padrone. Или точнее, он из тех, кого на Сицилии именуют «uomini rispettati» – уважаемые люди, то есть одновременно величественные и смиренные, всеми любимые, по натуре безмерно щедрые, те, кому целуют руки, когда они шествуют из одной деревни в другую, те, кто не пожалеет себя, дабы искоренить зло.

Фрэнк Синатра все делает лично. На Рождество лично выбирает десятки подарков близким друзьям и родственникам, помня о том, какие украшения они любят, какие цвета предпочитают, какого размера носят рубашки и платья. Когда год назад беда обрушилась на лос-анджелесского друга-музыканта – его дом разрушил сель, а жена погибла – Синатра лично пришел на помощь: нашел ему жилье, оплатил все счета за лечение, не покрытые страховкой, а после сам проследил за тем, какая мебель, столовые приборы, постельное белье и гардероб закуплены для нового дома.

Но не пройдет и часа, как тот же самый Синатра-благодетель может взорваться неудержимой яростью, стоит кому-то из приспешников ошибиться по мелочи. К примеру, когда кто-то из его людей подал ему сосиску с кетчупом (Синатра ненавидит этот соус), певец тут же запустил в провинившегося бутылкой кетчупа и облил им с ног до головы. Почти все окружение Синатры состоит из верзил. Но это его нисколько не смущает и не способно умерить его гнев. Никто из них не посмеет замахнуться на него. Он Il Padrone.

Иной раз люди могут переусердствовать в желании угодить ему. Вот, скажем, он вскользь заметил, что его громадный оранжевый внедорожник в Палм-Спрингс не худо бы покрасить; прислужники спешат передать приказ по всем каналам, и он становится все более срочным, пока не раздается команда «прямо сейчас, немедленно, вчера». Для этого нанимают специальную бригаду автомаляров, чтобы она трудилась ночью, то есть сверхурочно, а значит, приказ следует передать обратно по цепочке, дабы утвердить раздувшуюся смету. Когда дело вновь доходит до Синатры, тот сперва не может понять, о чем речь, а вспомнив, с усталой миной бросает, что ему наплевать, когда именно перекрасят джип.

Пытаться предугадать, как поступит Синатра, неосмотрительно, потому что человек он непредсказуемый, и настроения у него меняются стремительно; его реакция мгновенно следует за инстинктом, никто не знает, насколько дикой и драматичной она будет и во что выльется. Юную корреспондентку лос-анджелесского бюро Life Джейн Хоуг, которая училась в одной школе с дочерью Синатры Нэнси, однажды пригласили на прием в калифорнийский особняк миссис Синатры; гостей принимал сам Фрэнк, а он с бывшей женой поддерживает теплые и сердечные отношения. В начале вечера мисс Хоуг, облокотившись на столик, нечаянно смахнула на пол одну из двух алебастровых птичек, и та разбилась вдребезги. Хоуг вспоминала, как дочь Синатры вскрикнула «Ой, это же мамина любимая…», но закончить фразу не успела – отец бросил на нее такой взгляд, что она осеклась, а сам при всем собрании в полсотни человек подошел к Джейн, обнял за плечи и очень мягко произнес: «Ничего страшного, детка».

Сейчас Синатра наконец сказал несколько слов блондинкам, потом отвернулся от бара и направился к бильярдной. Один из его друзей занял его место, чтобы составить дамам компанию. Брэд Декстер, что вел в углу какие-то разговоры с какими-то людьми, тут же последовал за Синатрой.

В соседнем зале щелкали бильярдные шары. Там собралось около десятка зрителей, в основном молодых мужчин, с интересом наблюдавших, как Лео Дюроше размазывает по стенкам двух неофитов. Среди членов этого частного клуба в Беверли-Хиллс много актеров, режиссеров, писателей, манекенщиц – почти все куда моложе Синатры и Дюроше и не столь щепетильны в вечерних туалетах. У многих женщин волосы свободно струятся по плечам, почти все облачены в плотно облегающие брюки и очень дорогие свитера; а несколько молодых людей одеты в голубые или зеленые велюровые водолазки, узкие брюки, на ногах – итальянские мокасины.

По взгляду, каким Синатра обвел общество в бильярдной, было видно, что оно не в его вкусе, однако он ничего не сказал, а облокотился со стаканом в правой руке на высокий табурет у стены и тоже стал смотреть, как Дюроше бьет по бильярдным шарам. Завсегдатаи клуба, привыкшие видеть здесь Синатру, не выказали ему особого почтения, но от язвительных реплик все же воздержались. Это была расслабленная, стильная калифорнийская молодежь и наиболее непринужденно выглядел паренек небольшого роста, порывистый, с резко очерченным профилем, бледно-голубыми глазами, белобрысый, в квадратных очках. Одет он был в коричневые вельветовые слаксы, зеленый лохматый свитер шетландской шерсти, желто-коричневый твидовый пиджак и охотничьи сапоги, за которые не так давно выложил шестьдесят долларов.

Фрэнк Синатра – он прислонился к табурету и постоянно шмыгал носом – не мог оторвать глаз от этих сапог. Один раз вроде бы отвернулся на мгновение, но тут же снова сосредоточил на них взгляд. Их владельца, который спокойно наблюдал за игрой в пул, звали Харлан Эллисон, он писал книги и сценарии, только что закончил работу над фильмом «Оскар».

В конце концов Фрэнк Синатра не стерпел.

– Эй! – крикнул он, и в его обычно мягком голосе проступила резкая хрипотца. – Итальянские сапоги?

– Нет, – ответил Эллисон.

– Испанские?

– Нет.

– А какие, английские?

– Да не знаю я, приятель, – огрызнулся Эллисон и, нахмурившись, отвернулся от Синатры.

Бильярдная вмиг погрузилась в гробовую тишину. Лео Дюроше наклонился над кием, изготовившись к удару, да так и застыл в этой позе. Никто не шелохнулся. Тут Синатра отлип от табурета и медленно, вразвалочку двинулся к Эллисону; стук его ботинок гулко отдавался в замершем помещении. Слегка приподняв бровь, искривив губы в легкой усмешке, он посмотрел на Эллисона сверху вниз и спросил:

– Ждешь бури?

Харлан Эллисон шагнул в сторону.

– Что ты ко мне прицепился?

– Мне не нравится, как ты одет, – сказал Синатра.

– Жаль тебя огорчать, – ответил Эллисон, – но я одеваюсь так, как нравится мне.

Люди зашевелились, и кто-то сказал:

– Пошли отсюда, Харлан, пора.

А Лео Дюроше завершил удар и добавил:

– Да уж, ступайте.

Но Эллисон не двинулся с места.

– Кем работаешь? – поинтересовался Синатра.

– Водопроводчиком, – ответил Эллисон.

– Ничего подобного! – крикнул из другого угла какой-то парень. – Он написал «Оскара».

– А-а, да, – кивнул Синатра, – я видел. Дерьмовый фильм.

– Это странно, – сказал Эллисон, – ведь он еще не вышел.

– А я видел, – повторил Синатра. – Дерьмовый фильм.

Тут над коротышкой Эллисоном всей своей массой навис Брэд Декстер.

– Слушай, парень, вали-ка отсюда по-хорошему.

– Ты что, – прервал его Синатра, – не видишь, я разговариваю с человеком?

Декстер смешался. В мгновение ока изменив тон и тембр голоса, он обратился к Эллисону почти с мольбой:

– Ну что ты меня так мучаешь?

Эпизод становился смехотворным; похоже, Синатра и сам был не вполне серьезен, просто дурачился – от скуки, а то и из-за глубокого уныния; во всяком случае, обменявшись с ним еще несколькими репликами, Харлан Эллисон покинул бильярдную. Однако слух о сцене между Синатрой и Эллисоном уже достиг танцпола, и кто-то ринулся на поиски управляющего клубом. Но его остановили, сказав, что управляющий уже знает, а потому вышел через черный ход, прыгнул в машину и был таков. Идти в бильярдную выпало помощнику управляющего.

– Никого сюда не пускать без пиджака и галстука! – рявкнул ему Синатра.

Помощник закивал и удалился в свой кабинет.