– Вот и ладно, – ответил он и поцеловал меня в лоб. – Laku noć.

Он вернул книжку сказок на полку и выключил лампу, а я уткнулась в складки дивана.

4

Два дня спустя в президентский дворец попала ракета. Мы с одноклассниками сидели в убежище и ждали сигнала отбоя, чтобы вырваться из заточения полумрака и плесени. В этом убежище койки были трехъярусные, и, дожидаясь своей очереди на велогенератор, мы затеяли игру, где нужно было вскарабкаться на самый верх и спрыгнуть, а выигрывал тот, кто громче всех шмякался подошвами кроссовок о цементный пол. Наша учительница, которая такие атлетические выходки обычно быстро пресекала, строго велела не переломать кости, но останавливать нас не стала. В этот раз все как-то затянулось. Я мельком оглядела мясника, самоназначенного караульного, с дряблой фигурой, перетянутой кровавым передником. Из нагрудного кармана у него торчала переносная полицейская рация, и он шептался о чем-то с кассиром из соседней лавки. Вдруг мясник обернулся и почти что судорожно стал возиться с дверными засовами – я ни разу не видела, чтобы он так быстро орудовал своими пухлыми руками за прилавком.

– А разве был сигнал? – спросил Лука.

Я сигнала не слышала, но дверь отворилась, и хилые детские ноги не вынесли натиска толпы, хлынувшей вверх по ступенькам. К тому же нам не хотелось пропустить все веселье. Напирая друг на друга, мы с одноклассниками выбрались по лестнице на свет.

Сначала – запах. Землистый запах горелого дерева, химозная вонища от расплавленного пластика и какой-то кисловатый, непонятный смрад. Как оказалось, запах плоти.

А потом – дым: над центром города клубились три столба, расползаясь вширь плотной темно-красной завесой.

Тут уже треволнения и веселье сменились откровенным страхом. Голова шла кругом, будто кто-то затянул посередине веревку и выкачал весь воздух. Где-то за спиной учительница кричала, чтобы мы расходились по домам. Однако все, кто выбрался из убежища, как один пошли на место взрыва. Я схватила Луку за руку, девочка сбоку вцепилась мне в футболку, и другие тоже стали подтягиваться, пока весь класс не образовал сумбурную людскую цепочку. Страшнее было оказаться порознь, чем идти в горящий город.

Мы добрались до подножия каменной лестницы, ведущей в центр города, к Банским дворам. Лестницу полиция уже оцепила, и мы просочились мимо столпившихся взрослых, взобравшись на бетонную террасу, чтобы рассмотреть получше. На неделе мой отец работал в центральном офисе транспортной службы, но по каким дням, вспомнить не получалось. Взрыв же прогремел не слишком близко, чтобы и его задело? Сквозь дымку ничего не было видно, и я вглядывалась в лицо каждого попадавшегося на глаза плечистого мужчины, но отца так и не нашла.

Отовсюду доносились обрывки противоречивых новостей:

– Слышали? Президент взорвался прямо за рабочим столом!

– Да ладно, они ж его неделю как в бункер отправили.

– А вы слышали? С ним и жена была!

Сзади послышался чей-то голос:

– Детишки, вы тут что, одни?

Мы с одноклассниками напугались, что кто-то вдруг заговорил именно с нами, а не у нас над головами, так и обожгло испугом, будто нас поймали за списыванием на контрольной по математике. Я обернулась и увидела репортера – тот держал большущий микрофон и возился с проводком от наушника. Одет он был в серый жилет с нейлонно-металлическим отблеском.

– Мы не одни, – стала оправдываться я. – Мой папа тут…

– А вам-то что? – перебил нас Лука, выпятив грудь под стать массивному жилету репортера.

Тут подоспел и оператор, думал детишек заснять, но репортер вдруг замялся.

– Шли бы вы домой, – сказал он и в смятении выдал свой французский акцент.

Его чужеродность смела последние крупицы авторитета.

– Сами домой езжайте, stranac^[3], – расхрабрившись, ответила я.

Наши все захихикали, и я стояла, упиваясь, хоть и мимолетным, одобрением девчонок. Во мне кипели отвага и даже какая-то сила.

– Stranac, stranac, – вторили наши.

Один швырнул в репортера огрызком от яблока и попал прямо в жилетный наплечник.

– Да мне-то что, хоть все тут подорвитесь, шушера цыганская! – крикнул он.

Он жестом скомандовал оператору отойти на пару метров, чтобы мы не влезли в кадр, и начал репортаж заново.

Рядом с дворцом прогремел еще один взрыв, и ударная волна прокатилась вниз по склону. Тонюсенькая, с прядку волос, трещинка в бетоне протянулась прямо у нас под ногами. Разойтись по домам показалось вдруг не самой глупой идеей. Мы пустились наутек и пронеслись с Лукой по Илице, пока наши пути не разошлись.

– Удачи! – крикнула я, и мы разбежались.

Глупость ляпнула, сразу подумала я, но тут из-за угла выехала очередная вереница скорых, и за воем сирен я уже не услышала, ответил он мне или нет.

Домой я добежала вне себя, насквозь пропахшая пожаром, и распахнула дверь с такой силой, что еще сильнее раскрошила в месте удара трещину в стене, оставленную схожими всплесками чрезмерной горячности.

– Где тебя носило? – крикнула из спальни исступленным голосом мать.

– Я в убежище была. Ты же слышала про Банские дворы?

Я думала, она меня сейчас опять обхватит крепко-накрепко, как после первого налета, но вместо этого мать смерила меня взглядом и сказала:

– Вся провоняла. Господи, Ана, ну почему ты водишься только с мальчишками? – И тут же ускользнула обратно к себе.

Я пошла было следом, но остановилась у порога. Хотя сперва ее реакция меня озадачила, я распознала наживку, призванную вовлечь меня в уже заезженный спор; ей хотелось, чтобы я болтала по пустякам, прыгала на скакалке, готовила выпечку; а мне хотелось кататься на велике, купаться в Саве и гонять в футбол. Мне так нравилось, когда на руках растрескивалась засохшая грязь, а джинсы на коленках были перепачканы травой, мне как бы придавали значимости оставшиеся на одежде следы моих дневных похождений. Почти все вещи в моем распоряжении, велосипед в том числе, достались мне от мальчика этажом выше. Но, хоть матери и претили мои мальчишеские замашки, может, ее утешало, что буквально все необходимое для моего содержания нам отдавали бесплатно.

Существовала сложная система передачи вещей на доноску, объединявшая соседей с чужими людьми на другом конце города. Мне всегда было любопытно, кто изначально покупает все эти вещи, и я воображала, как на верхушке цепи какая-нибудь королевская семья заказывает целые кипы одежды, а потом распространяет их по разным родственным каналам сбыта. Мы то и дело подмечали где-нибудь на улице знакомую футболку на ком-то из общего круга друзей, только у нас было негласное правило не упоминать об этом. На выходных по утрам мы отскребали пятна с наших новых старых вещей, вымарывая друг у друга воспоминания.

– Девочки там тоже были, – еле слышно ответила я.

Но мать не стала дальше спорить и с деловитым видом продолжала ходить из угла в угол. Перетащила с прикроватной тумбочки на стол стопку домашних работ, поправила карандаши, стоявшие навытяжку в кофейной кружке рядом. Верный признак: что-то стряслось. Я уже заметила, что мать забирала Рахелу к себе на кровать, но теперь присмотрелась внимательней. Рахела полулежала на кипе подушек, а на слюнявчике у нее проступали красные пятнышки.

– Мама? Это что, кровь?

Рахела закашлялась, и на губах у нее выступила слюнка зловеще-розового цвета.

– Это из-за нового лекарства. Доктор Карсон нас предупреждала.

– Значит, оно помогает? – спросила я.

Мать с размаху задвинула ящик комода.

Когда отец вернулся домой, завязалась ссора. Родители кричали что-то про больничные счета и пограничный контроль, про Банские дворы, убежища и Америку. Кричали про Рахелу, потом про меня.

Я с Рахелой на руках вышагивала взад-вперед по гостиной. Ор доносился из-за смежной стены.

– Мне надоело ждать! Надоело, что ты постоянно просишь меня подождать! – кричала мать.

– От меня-то ты чего хочешь? Что нам еще остается – только смотреть, поможет ей лекарство или нет.

– Не помогает оно! Надо ехать.

– Никто не даст нам визу, мы же потенциальные беженцы.

– Но ведь у нас надежная работа. И квартира.

– Дияна, весь город в огне. Так что мы – потенциальные беженцы.

Кто-то из них с грохотом раскидывал лежавшие на столе вещи.

– К тому же, – добавил через некоторое время отец. – Я и так уже подал документы. На всех.

Я очень смутно понимала правила с паспортами и визами и в чем суть подачи документов, но что в ссоры лучше не встревать – это я уяснила давно. А потому, закутав Рахелу вторым одеялом, я со всей силы дернула дверцы, крест-накрест укрепленные двойным слоем скотча, и сбежала на балкон. Вид с высоты девятого этажа охватывал большую часть города. Кучка небоскребов вдалеке по правой стороне служила наглядным образчиком самой современной, неприглядной архитектуры Загреба. Называли их высотками «братьев Домани», хотя никто и знать не знал никаких братьев Домани и почему их именем назвали многоэтажки. В тот жилой комплекс заселили стольких людей, что по городу ходила шутка, мол, если знакомого не удается выследить, надо всего-то выслать письмо на любой адрес в высотках.

По левой стороне выше всех зданий в округе вздымались шпили-близнецы Кафедрального собора Загреба. Я не могла припомнить случая, чтобы собор хотя бы частично не был спеленут лесами с брезентом, но это даже добавляло его образу величия, будто все эти раны напрямую воплощали исповеди и печали города. По вечерам, еще до войны, два прожектора подсвечивали каменные башни парными лучами теплого золота. Теперь же свет в преддверии очередного затемнения гасили, и на фоне ночного неба стало трудно четко провести очертания шпилей.

В воздухе еще витал остаточный запах дыма, но облако над центром города понемногу рассеялось. Я легла на спину, свесив ноги между железных прутьев перил и крепко прижав Рахелу к груди. Она не спала, но притихла. Когда меня что-то расстраивало, на балконе всегда становилось полегче, и я подумала: вдруг у нее то же самое.

Потом мать позвала меня домой и отругала за то, что я вынесла Рахелу на холод. Я попыталась вспомнить, какой мать была до рождения младшей сестренки, всегда ли так на меня раздражалась, но на память ничего не приходило, кроме всегдашней суеты вокруг вопящей малышки.

– Поправляйся скорей, – шепнула я Рахеле.

Но тут я поняла, что надеюсь на это не только ради сестры, но и ради самой себя, и мне стало стыдно.

Я отдала Рахелу на руки матери, и та ушла в спальню, закрыв за собой дверь. Через пару минут в комнату зашел отец и сел за пианино. Он сыграл пару первых тактов одного из риффов Спрингстина, набравшего популярность еще до войны, но сфальшивил и бросил играть. В лучшие времена он частенько играл – доставал из ящика в скамье целую кипу желтеющих нотных листов мне на выбор. Идеально у него не выходило, но получалось всегда узнаваемо, а ведь он в жизни уроков не брал.