Было что-то в наших разговорах, отчего мне становилось легче, о чем бы мы ни болтали. Мать еще говорила, что у нас с отцом мысли сходятся. Я упорно этого не понимала, пока не увидела нас со стороны, уже по воспоминаниям – когда мы глазели на небо (а такое часто бывало), мы могли непроизвольно обернуться в одном направлении и разглядеть одно и то же лицо в облаках. Тогда в парке я рассмеялась, и отец подхватил меня с бордюра – я, вечно на велике и на пайках, совсем стала худенькая, и он до самого дома нес меня на плечах.

Электричество то резко пропадало, то появлялось – иногда в связи с налетами, но подчас как будто на ровном месте, по прихоти какого-нибудь поврежденного провода. Когда это случалось днем, мы поначалу даже не замечали. А как тени начинали наползать, кто-то из нас под меркнущим светом вечернего солнца обязательно тянулся к лампе, и тут его ждало разочарование. В итоге мы привыкли к перебоям электричества, а через какое-то время перестали даже зажигать запасенные свечи, довольствуясь тем, чем можно было заниматься и в темноте.

Потом стали отключать и воду. У нас и раньше воду перекрывали, но теперь ее не было чаще и подолгу. Из открытого крана сначала шла ржавая жижа, а потом только злобно шипел под давлением воздух. Как-то утром перед школой мать разбудила меня пораньше и с парой топливных канистр отправила во двор набрать воды из колонки на суп и мытье. Власти города и остальные взрослые называли это «муниципальной водозаборной колонкой», как будто для того ее и строили, хотя на деле это был пожарный гидрант, который оснастил гаечным ключом с трубопроводом один жилец из нашего дома.

Я выбежала на забетонированный дворик, помахивая канистрами. На улице уже подмораживало, но солнце еще слегка грело. Панорама кругом преобразилась в картину запустения: ларьки, где продавали сигареты и газеты, стояли заколоченные, старик с шоколадками тоже смотал удочки, бросив свой складной столик одиноко стоять у стены в переулке. Зато колонка снова оживляла пейзаж, пусть и на каких-то пару минут. Завернув за угол, я увидела, что большинство жильцов уже столпились во дворе, прихватив уйму странных контейнеров, и бросилась бегом; воды часто на всех не хватало – за день до этого я опоздала и набрала всего полканистры. В очереди уже стояли две знакомые девчонки из школы, и они помахали мне, подзывая вперед.

– Куда влезаешь, Юрич! – прикрикнула на меня одна бабушка, но я прикрылась болезнью Рахелы и ринулась к девчонкам.

Только я подошла, как в грудь мне брызнула струя воды и растеклась вниз по телу; Вера – девочка, вечно ходившая с косичками, – зажала кран ладонью, и вода брызнула у нее сквозь пальцы, как лучики света.

– Холодно же! – вскрикнула я, но сама уже рассмеялась.

Теперь она нацелилась мне в лицо, и струя попала прямо в рот, а я пустила воду вверх, как ангел из фонтана в Зриньеваце. Я перехватила трубу, развернула в ее сторону и зарядила по икрам. Мы хохотали так надрывно, что уже не могли выдавить из себя ни звука. Терпение у бабушки лопнуло, и она заковыляла к нам на полной скорости, размахивая пустыми канистрами, пока не попала мне прямо по темечку.

– А ну кыш отсюда, не то я матери твоей позвоню, – шикнула она. – Всем вашим матерям!

Пристыженная, я быстренько наполнила канистру и метнулась домой.

Мать уперла руку в бок, а другой потрогала мокрые прядки волос, прилипших мне к лицу.

– Воду попусту тратила, Ана?

– Я тут ни при чем. Меня девчонки из школы обрызгали, – ответила я.

Повисло молчание, и я промямлила «прости», лишь бы его нарушить.

– Будем надеяться, всем хватит попить, – сказала она.

Потом слегка улыбнулась и опять провела рукой мне по волосам.

– Хотя бы на тебя теперь кипятить не придется. И так уже как из-под душа.

Тут я тоже улыбнулась и села смотреть, как мать греет воду на плите и обтирается тряпкой прямо посреди кухни. Волосы у нее были цвета паленых каштанов и поблескивали при каждом движении.

В тот день я пришла из школы и увидела, что мать с отцом стоят лицом к лицу, не отрывая друг от друга взгляда. Что-то стряслось. Отец слишком рано вернулся домой и теперь стоял, сжав кулаки. Когда дверь распахнулась и налетела на стену, они аж вздрогнули. Мать отвернулась отереть глаза. Отец принялся яростно швырять на стол тарелки с ложками. Мать тоже бросилась хлопотать, закидывая крохотную одежку, которую раньше носила я, а теперь донашивала Рахела, в чемодан на полу.

– Рахела, – проронила я.

Услышав ее имя, родители как будто немного замешкались.

– Где она?

– Она спит, – откликнулась мать.

Кроватку перенесли на порог между спальней и кухней, и я заглянула внутрь. На одеялах и спереди на футболке было много крови. Дыхание совсем поверхностное.

– Что происходит?

– Лекарство не помогает. Надо везти ее к врачу.

– В больницу?

– Тут ей никто не поможет. Но есть программа по эвакуации из Сараево. Завтра ее туда и повезем.

– Эвакуации куда? – спросила я.

– В Америку.

Я оглянулась вокруг. Чемодан всего один, и одежда внутри только детская.

– Она поедет одна?

– Это медицинская программа. Там о ней позаботятся, – сказал отец. – Подлечат и вернут обратно домой.

– Я хочу с вами в Сараево.

– Нет, – отрезала мать.

– Посмотрим, – отозвался отец.

Электричество держалось еще час-другой, и отец сделал пару звонков, прикрывая трубку ладонью, чтобы его голос не пропадал из-за дрянного соединения. Сначала я подумала, что он пытался дозвониться в «Медимиссию», но потом заметила, как он намалевал что-то наподобие карты, сложил ее и сунул в задний карман.

После ужина, когда окна в квартире содрогнулись под ожесточенным авиаударом, мать вскочила и сгребла меня в охапку, и тут я поняла, что смогу ее переубедить.

– Ты домашнее задание доделала? – спросила она, когда мы вернулись из подвала домой.

– А зачем, мне же не надо завтра в школу, – рискнула я.

Мать вздохнула.

– Я тоже хочу с ней попрощаться.

– Ну раз так, бегом в постель. Завтра рано вставать.

Я лежала на диване и слушала, как родители расхаживали по квартире.

– Не стоит ей с нами ехать, – говорила мать. – На дорогах небезопасно.

– Здесь не безопаснее, Дияна. А вдруг, пока нас нет, что-то случится? Лучше уж держаться вместе.

Я услышала шорох бумаги и вспомнила рисунок отца.

– К тому же. Смотри. Я позвонил Миро, и он мне передал последние разведданные. Придется ехать окольным путем, зато дорога свободна. Прорвемся.

Я смотрела в потолок и воображала, как мы по карте, продиктованной отцом Луки, поедем через горы, а потом какой-то выходец из «Медимиссии» заберет Рахелу в аэропорт, а оттуда на самолете она отправится в Америку. Про Америку я знала разве что из передач по телевизору – ковбойских фильмов в основном, которые крутили по субботам вечером на государственных каналах. Штаты представлялись мне страной чудес, заселенной актерами, которые питаются едой из «Макдональдса», и я подумала: а вдруг Рахелу поселят у кого-нибудь богатого и знаменитого? В новостях мужчины в костюмах все время призывали США прийти нам на помощь, только вот никто пока не шел. Может быть, им просто далеко добираться. Спала я беспокойным сном, когда по-настоящему сознание так и не отключается, и всего через пару часов услышала цокнувшие у дивана мамины туфли.

– Уже пора, – сказала она.

Руки и ноги были будто свинцовые, и я с трудом оделась, копаясь в своей одежде в утренних сумерках.

7

– Иван, molim te, не гони. Не стоит давать им повода нас останавливать.

Мать положила свободную руку отцу на колено. Другой рукой она укачивала Рахелу, у которой даже плакать не осталось сил. Рассвет на горизонте еще не забрезжил. Стоял мороз; окно на заднем сиденье заело и до конца не закрывалось, так что отец дал мне свою куртку в качестве одеяла. Каждый раз, когда он слишком резко поворачивал, чемодан Рахелы бил меня по ноге, и мать настойчиво просила отца ехать потише. В какой-то момент я уснула.

А проснулась, когда в лобовое стекло сквозь разводы вовсю светило полуденное солнце и мы уже пересекли боснийскую границу; надписи на дорожных указателях дублировались на кириллице и на латинице, а дорога змейкой петляла у подножия Динарских Альп. Дорогу ту мы называли шоссе, хотя шоссе – это сильно сказано: никаких тебе фонарей по сторонам, а в промежутках, где не пролегало важных пунктов назначения, было всего две полосы.

Как и Хорватия вдали от Загреба, Босния представляла собой сплошную глухомань: одни бескрайние просторы каменистой почвы, где даже трава растет так, как будто с радостью пустила бы корни где-нибудь в другом месте. Мимо то и дело проносились кучки бетонных многоэтажек, но и те на скорости словно бы растворялись на фоне ослепительно-выбеленного неба. Наконец, дорожные знаки стали отражать доходчивый остаток пути до Сараево: 75, 50, 25 километров.

«Алла-а-а-а-а-аху акбар», – раздался азан, когда мы проезжали мимо мечети на задворках столицы. В Загребе мечетей не было или, по крайней мере, о себе они не заявляли, поэтому я приоткрыла окно и всю дорогу впитывала загадочный надсадный призыв муэдзина. Рахела это все проспала, и я выглянула из-за спинки сиденья понаблюдать, как поднимается и опадает у нее грудь.

В Сараево все были на взводе, предчувствия и тревога были почти осязаемы. До Боснии война еще не добралась, и смутный силуэт замершего в ожидании города выглядел знакомо, хотя напоминал скорее отголосок сновидения, чем место, где я когда-то жила. Мы проехали по центру, мимо плавных линий куполов мечетей и рваных очертаний остроугольных югославских небоскребов. И все-таки Сараево и его обитатели походили на жителей Загреба, только слегка повеселевших. Рынок Mapкале еще не приобрел свою печальную известность, и здание парламента стояло крепеньким кубиком, хотя в итоге именно здешнее кровопролитие, а не хорватское, привлекло внимание международного сообщества. Я глазела через заднее стекло на детей моего возраста, гонявших в уличную версию бейсбола, и, вспомнив нашу войнушку и схватки за велогенератор, подумала: вдруг то, что для меня уже в порядке вещей, все же не совсем обычное дело?

Мать водила пальцем по бумаге с картой проезда, и отец петлял по переулкам согласно ее указаниям.

– Вот оно! – вдруг вскрикнула она, и отец припарковался на краю тротуара, чтобы не мешать проезжим машинам на узенькой улочке.

Я опознала эмблему «Медимиссии», в броской красно-серой гамме, прилаженную на углу бетонного здания. Вцепившись в Рахелу, мать понеслась через улицу, даже не посмотрев по сторонам.

– Закрой машину, – скомандовал отец, кинув мне ключи, и нырнул под низкую притолоку.

В приемной складывалось впечатление, что раньше в этой комнате все было иначе, прежде чем ее впопыхах переделали под врачебный кабинет. Ковер был весь в пятнах, пластиковая обивка на стульях – вся затверделая и в трещинах. Пахло антисептиком и подгнившими фруктами. Но даже так тут все выглядело официальнее, чем в перекроенной под клинику гостиной, где мы были в Словении, и формальность эта несколько утешала. Вот только Рахелу трясло в лихорадке, и медсестра взяла ее у матери и отнесла в смотровую. Вскоре доктор Карсон, врач с невыносимо белыми зубами и в халате под стать, показалась из задней двери и провела нас внутрь.

– Рада снова вас видеть, – сказала она.

Ей никто не ответил.

Когда мы пришли в кабинет, Рахела уже лежала на кушетке, стянутая ремнями, а из носа у нее торчала пластиковая трубка, и еще одна из ноги. Грудь и губы у нее шевелились, как если бы она плакала, но слышали мы лишь слабый отголосок прежних отчаянных завываний. Я отщипнула от кушетки кусочек бумаги и смяла в шарик.

– Ну что, переворачиваем, – сказала медсестра.

– Что происходит? – спросила мать у врача.

Медсестра перекатила Рахелу на живот и заново затянула ремни у нее на руках и ногах.