Последствия были поразительными. Денежная реформа и либерализация цен вызвали огромный скачок экономического роста. Но в то же время это породило резкое социальное неравенство в исходной точке нового западного государства, которое надолго определило денежные и властные отношения в этом обществе. Хотя в 1950‑х годах предпринимались попытки смягчить эти события социально-политическими средствами, решения 1948 года тем не менее предопределили основной экономический порядок нового государства, с точки зрения как его динамики, так и социального характера. «По разным причинам лишь ограниченное число людей смогли получить большие прибыли, – писала комиссия США в 1951 году о социальной ситуации в Западной Германии. – Необходимо позаботиться о том, чтобы новая республика не погибла от жажды наживы»⁵⁸.

Советский Союз правильно расценил западногерманскую денежную реформу как отказ американцев от продолжения совместной ответственности за Германию и как решение в пользу создания самостоятельного западного государства. Последующая денежная реформа в восточной зоне, проведенная по указанию СВАГ, стала ответным шагом. Однако положение Берлина теперь было проблематичным – он находился на территории СОЗ, но на него распространялся особый статус четырех держав. Чтобы предотвратить перенос западногерманской денежной реформы в Западный Берлин, Советский Союз решил отрезать Берлин от всех связей с Западной Германией с целью вытеснить западных союзников из города и передать Западный Берлин СОЗ – «масштабная, довольно варварская попытка шантажа голодом»⁵⁹.

После блокады Берлина западный проект создания единого западногерманского государства, действительно, оказался под серьезной угрозой. Прорыв блокады силой со стороны западных держав означал бы риск вооруженного конфликта. Если бы Запад договорился с Советским Союзом, например, об отказе от денежной реформы, это, возможно, означало бы конец западного варианта государства с открытым исходом. В этих условиях решение британцев и американцев снабжать 2,2 миллиона жителей Западного Берлина по воздуху было смелым компромиссом, потребовавшим огромных усилий – до 1300 полетов в день в течение десяти месяцев – и конец которого был непредсказуем. То, что подобная тактика в конце концов оказалась успешной и Советский Союз был вынужден отступить, стало результатом огромных усилий, приложенных прежде всего США, как теперь уже было бесспорно, ведущей державой Запада.

Для западных немцев, а также для отношений между немцами и западными союзниками блокада Берлина стала переломным моментом в политической жизни и в психологии. За эти десять месяцев Берлин, столица Германского рейха, центр нацистского террора, стал символом свободного мира, а также видимым символом американской внешней политики, о чем Трумэн объявил годом ранее: оказывать помощь любой стране, которая сопротивляется «порабощению, к которому стремятся вооруженные меньшинства или любые внешние силы». Таким образом, Берлин стал городом, борющимся за свою свободу – и, согласно громкому заявлению обер-бургомистра Западного Берлина Эрнста Ройтера («Народы мира, посмотрите на этот город!»), даже образцом для всего мира. Блокада и воздушный мост продемонстрировали и углубили разделение мира на Восток и Запад; в глазах западных немцев агрессивность и жестокость Советского Союза контрастировали с отважным желанием помочь британских и американских пилотов – тех самых пилотов, которые всего за несколько лет до этого своими бомбами превратили Берлин в руины.

Наверное, ни одно другое событие в послевоенный период не связывало немцев в западных зонах эмоционально так тесно с Западом, как это. Быть на стороне свободы и в то же время на стороне более сильного в такой угрожающей ситуации – этот опыт конституировал их принадлежность к Западу и создавал эмоциональные предпосылки для принятия государства, созданного западными союзниками. Основой этой эмоциональной связи было, с одной стороны, резкое неприятие политики насилия, проводимой Советским Союзом. Это стало мостом к военному времени, к борьбе вермахта против Красной армии и создало новую, охотно принимаемую уверенность немцев в себе как в защитниках западной свободы. С другой стороны, предложение, которое должны были сделать западные державы, прежде всего американцы, было несравненно более привлекательным, чем предложение Советского Союза: перспектива скорого и устойчивого экономического подъема была реалистичной в то время только вместе с американцами. Объявленное восстановление демократической формы правления, которую пятнадцать лет назад отвергли две трети населения Германии, теперь встретило одобрение большинства, пусть и без особого энтузиазма, о чем свидетельствует высокая явка избирателей и количество голосов за демократические партии, а также данные всех опросов⁶⁰.

ПРОШЛОЕ И БУДУЩЕЕ

Во всей Европе левые пережили подъем после окончания Второй мировой войны. На первых послевоенных выборах во Франции коммунисты получили 26 процентов голосов, социалисты – 24 процента, аналогично в Италии и Финляндии. В Чехословакии коммунисты даже выиграли выборы с 38 процентами, в скандинавских странах социалистические партии получили от 30 до 40 процентов, коммунисты – от 10 до 15. В Австрии социал-демократы победили на выборах с 45 процентами, в Великобритании лейбористы – с 48 процентами голосов. Это развитие потеряло динамику с начала 1950‑х годов, но в первые послевоенные годы произошло значительное усиление левых сил – неудивительная реакция на доминирование правых в межвоенный период и ввиду войны, которую вели праворадикальные режимы в Германии и Италии.

Левые настроения также доминировали среди интеллигенции. Представители радикальных правых почти везде были изолированы, заключены в тюрьму или мертвы. Их мировоззрение формировалось под влиянием борьбы с современной культурой и Первой мировой войной, которая теперь казалась более далекой, чем XIX век. Их представления о людях, чистоте крови, борьбе и смерти ушли в прошлое; их потенциал был исчерпан. Среди немецкой интеллигенции, как и в новообразованных партиях, вопрос вины и ответственности за национал-социалистическую диктатуру был на переднем крае всех дебатов в первые годы после войны, и чем больше становилось известно о преступлениях нацизма и их размерах, тем острее они становились. То, что после краха диктатуры радикальные правые доминировали над левыми, не может не удивлять, тем более что союзники строго препятствовали распространению националистических настроений, героизирующих войну. Но эти дебаты касались не только недавнего прошлого. Было очевидно, что анализ нацистской диктатуры и причин краха Веймарской республики также определял все политические ориентации на будущее.

Это в первую очередь касалось коммунистов, которые в Германии, как и во всей Европе, в своих притязаниях на власть больше не основывались на истории классовой борьбы, а исходили из войны и нацистской диктатуры. Антифашизм стал основой легитимности коммунистического правления и оставался таковым до его конца. Тот факт, что почти все высшие функционеры немецких коммунистов были противниками национал-социализма и что многие из них подвергались преследованиям со стороны нацистов, также придавал антифашизму авторитет далеко за пределами его собственных рядов. Это также в значительной степени обусловило перспективный идеализм нового поколения СЕПГ, которое, учитывая постепенное возвращение многих бывших национал-социалистов на руководящие должности в Западной Германии, исходило из твердой уверенности, что они учтут уроки истории и создадут морально «лучшую Германию». Согласно коммунистическому взгляду на историю, на котором основывалась эта уверенность, определенные, особенно реакционные слои финансового капитала пришли к власти с нацистами в 1933 году, а национал-социалисты были их исполнительным органом. Но если капитализм принес с собой «фашизм», то не является ли логическим выводом из преступлений нацистского режима требование отмены капитализма? Таким образом, в конечном счете создание социалистического государства также должно было быть понято как следствие победы над фашизмом.

Более того, при таком взгляде на историю немецкий народ, особенно немецкий рабочий класс, представал в основном как жертва национал-социализма, в то время как ответственные за это были отождествлены исключительно с элитой, особенно с крупной промышленностью. Немецкий народ, утверждало руководство СЕПГ, подвергся «насилию» или «искушению» со стороны сильных мира сего, и в этом одновременно заключалось обоснование необходимости антифашистской образовательной диктатуры.

Эти позиции нашли поддержку среди многих представителей левой интеллигенции, большинство из которых находились в эмиграции во времена нацизма. Многие вернулись из эмиграции не в Западную Германию, а в восточную зону, в том числе Анна Зегерс, Бертольт Брехт, Стефан Хермлин, Эрнст Блох, Людвиг Ренн, Альфред Канторович или Иоганнес Роберт Бехер, который, инициировав создание «Культурного союза за демократическое обновление Германии», основал движение, получившее широкое распространение в первые послевоенные годы, в котором буржуазно-гуманистические традиции немецкой высокой культуры должны были сочетаться с духом антифашизма. «Мы хотим сделать гуманизм лучших немецких умов снова нашим – духом справедливости, любви к истине, мужества признания», – такова была программная формулировка Фридриха Вольфа в конце 1945 года⁶¹.

Также и среди евреев, вернувшихся в Германию, были те, кто нашел свой новый дом в Восточном Берлине и Дрездене, а не в Гамбурге или Кёльне. Только коммунизм, были убеждены они, мог спасти их от повторения катастрофы. Так, в конце 1945 года вполне себе буржуазный профессор романистики Виктор Клемперер, который пережил нацистский период только благодаря большой удаче, будучи евреем, женатым на нееврейке, подал заявление о вступлении в КПГ, объяснив свои мотивы следующим образом: «Я считаю, что мы можем выбраться из нынешнего бедственного положения только с помощью самой решительной левой ориентации. Будучи преподавателем университета, мне приходилось видеть вблизи, как прежние реакционные настроения захватывают все больше людей. Нужно действительно попытаться устранить их снизу вверх. И я вижу только у КПГ решительную волю к этому». Исходя из этого, Клемперер вскоре возглавил «Культурбунд» и Объединение жертв преследования нацистским режимом. Его отношение, однако, оставалось двойственным. «В глубине души я ни во что не верю, и все кажется мне одинаково фальшивым, – заметил он четыре года спустя. – Нельзя не заметить жуткого сходства с нацистскими методами в общественной пропаганде, в шумихе по поводу дня рождения Сталина»⁶².

Подобно коммунистам, социал-демократы также рассматривали крах Веймарской республики как следствие безжалостной политики интересов крупных промышленников и военных, но в то же время и как победу правых и левых врагов демократии. Опыт Веймарской республики, а также гражданской войны в Испании и особенно сообщения о сталинском терроре в Советском Союзе сделали любую мысль о союзе с коммунистами абсурдной для большинства социал-демократов. Поэтому термин «тоталитаризм» как общее обозначение диктатур левых и правых изначально был скорее категорией левых, а затем стал применяться преимущественно для делегитимации советского коммунизма правыми.