Собственность

Использование земель в сельскохозяйственных целях далеко не везде составляло основное ядро фронтирной экономики. В Канаде, где отсутствовали участки такого же уровня плодородия, как на равнинах Миссисипи, а прерии не годились для ведения хозяйства, нападение белых на дикие пустынные земли и на их обитателей не было сельскохозяйственной колонизацией семьями поселенцев. Ранний канадский фронтир представлял собой смешанную среду ружейных охотников, звероловов-трапперов и торговцев мехами. В XIX веке этот фронтир сохранил свой коммерческий характер, но был переформатирован на капиталистический лад. Торговля мехами, рубка деревьев, разведение скота стали организовываться индустриально, в форме крупных производств, требующих значительных инвестиций. Основную физическую нагрузку по эксплуатации природных ресурсов несли на себе не самостоятельные пионеры-поселенцы, а наемные работники⁸⁹.

В противоположность канадскому фронтир в США долгое время был ареной перманентных конфликтов из‑за пригодных для аграрных целей земельных участков. Именно это обстоятельство, а не христианская убежденность в собственном превосходстве и не расистские воззрения, придавало особо острый характер борьбе между коренным населением и пришельцами. Торговые контакты могут быть межкультурными, тогда как контроль над земельными участками – это вопрос «или – или». Европейские понятия о собственности, которые разделяли пришельцы, оставляли мало места для компромиссов.

Можно ограничиться простой формулой, согласно которой европейские понятия о собственности являются индивидуалистическими и основанными на экономике обмена, а индейские – коллективистскими и основанными на экономике общей пользы, – хотя эта формула и упрощает сложную картину. Индейцы, как многие народы охотников, собирателей и земледельцев в мире, имели собственное понятие о частной собственности. Но она относилась не к земле как таковой, а к вещам, находящимся на этой земле, например к урожаю, пользоваться которым мог тот, кто его вырастил⁹⁰. Идея, что землю можно размежевать и поделить, была индейцам так же чужда, как и представление, что какие-то личности, семьи, кланы могут обладать на постоянной основе бóльшим количеством земли, чем они в состоянии обрабатывать. Притязание на контроль над землей необходимо, по их понятию, постоянно обосновывать работой, осуществляемой на этой земле. Тот, кто как следует обрабатывал свою землю, мог делать это безо всяких помех. Контроль над землей со стороны общины (общинная собственность), который европейцы в XIX веке повсюду в мире воспринимали как архаический, парадоксальным образом усилился в Америке именно в ответ на вторжение белого населения⁹¹. После того как чероки в конце XVIII века узнали, что их то и дело обманывают при сделках с землей, они запретили частным лицам продавать землю белым и усилили права общин⁹². Иметь дело с такими правами стало сложно, учитывая богатство и разветвленность правовых традиций Британской империи. Французы нигде в Северной Америке не признавали за индейцами прав на землю и с самого начала ссылались на право завоевателей и на факт занятия земли – так же как и британцы в Австралии. Английская же колониальная администрация в Америке хотя и объявила суверенитет Британской короны над всей землей, признавала, однако, существование частных прав индейцев на землю. Только благодаря этому индейцы вообще могли уступать землю и продавать ее. Суды США следовали этой практике. Северо-Западным ордонансом 1787 года – одним из основных документов нового государства (принятым еще до принятия конституции и известным прежде всего тем, что он ограничил распространение рабства) – была создана основа для передачи земельных участков по договорам. Это было не лучшим решением для индейцев, но и не самым плохим⁹³. Однако на практике делалось очень мало для того, чтобы защитить индейцев от агрессивности пришельцев. В этом контексте политику депортации, проводившуюся при президенте Эндрю Джексоне, можно было бы расценить как приспособление официальной линии правительства к реальности: позиции восточных индейцев к 1830‑м годам фактически уже были ничем не защищены⁹⁴.

Таким образом, историю североамериканских индейцев можно описать как историю постоянной и необратимой утраты земель⁹⁵. Даже такая грандиозная инновация, какой была конно-бизонная культура индейцев XVIII века, не обеспечила им в долгосрочной перспективе альтернативы. Коренные жители Северной Америки были отсечены от естественных для них средств производства. Это был классический пример того, что Маркс назвал «процессом первоначального накопления капитала». Индейцев как владельцев земли белые не терпели, а как рабочая сила они им не требовались; роль индейцев как поставщиков пушнины и кож со временем утратилась, и после этого им не оставалось достойного места в миропорядке, создаваемом иммигрантами. Дикая пустынная местность превратилась в национальные парки – безлюдные или только украшенные фольклорными элементами пространства охраняемых природных зон⁹⁶.

3. Южная Америка и Южная Африка

Аргентина

Имелись ли в Южной Америке, с ее еще более старой историей колонизации, фронтиры?⁹⁷ Там существовали две основные страны, где можно было бы предположить присутствие пионеров Запада. Это Аргентина и Бразилия. Самыми ранними в Южной Америке были горнодобывающие фронтиры, прежде всего по добыче серебра и золота. Сельскохозяйственные фронтиры добавились к ним позже. Наибольшее подобие фронтиров США находят в Аргентине. Пампасы (субтропические степи) простираются от региона Гран-Чако на севере до Рио-Колорадо на юге, на расстояние около 1000 километров от побережья Атлантического океана к западу. Конечно, там отсутствовали реки, такие как Миссисипи, по которым иммигранты могли бы проникнуть в сердце континента. Почти вплоть до 1860‑х годов там не было заметно каких-либо природных изменений: та же дикая природа, в принципе плодородные почвы. В 1820‑х годах началось «открытие» пампасов – занятие земельных участков в больших масштабах⁹⁸. В отличие от США землю в Аргентине не разбивали на небольшие участки. Правительства продавали или передавали землю большими кусками, в качестве политических подарков. Так возникали крупные скотовладельческие поместья, хозяева которых сдавали землю в аренду в виде небольших ранчо. В самом начале на них только выделывали шкуры. Пшеница не играла никакой роли и даже импортировалась⁹⁹. Подобно австралийскому фронтиру – и в отличие от США – аргентинский фронтир был царством крупных хозяев (big man’s frontier). Каких-либо правовых регламентов, благоприятных для небольших самостоятельных поселенцев и их семей, не вводили. Права на собственность формировались очень медленно и охватывали не всю землю¹⁰⁰. Итальянцы, которые в конце XIX века устремились в Аргентину, встраивались в существующую систему прежде всего как арендаторы, а не как хозяева своей собственной земли. Только немногие из них становились аргентинскими гражданами. Поэтому политически они ничего не могли противопоставить владельцам латифундий. Со временем происходило дальнейшее укрупнение владений латифундистов. Не существовало никаких условий для создания стабильного среднего класса, слоя аграриев, благодаря которым в обществе возникла бы, как на Среднем Западе США, солидарность. В Аргентине отсутствовал типичный для Запада США феномен небольшого города с системой услуг и постепенно развивающейся инфраструктурой.

Поэтому в аргентинском понимании фронтира (frontera) проводилась особенно резкая граница между «варварской» сельской территорией и «цивилизованным» городом. Отсутствие системы кредитования для мелких сельских хозяев и кадастрового учета земель сильно затрудняло дальнейшее распространение мелких фермерских хозяйств и аграрных предприятий. Строго говоря, в Аргентине не было никакой границы заселенной территории и никакого фронтирного социума как общества со своим политическим весом и мифообразующим потенциалом. Нигде на периферии не было, в отличие от городов на Миссисипи и Миссури, притягательных центров. Когда в стране проложили железные дороги, они скорее облегчили доступ к городам побережья Атлантики, нежели доставку поселенцев в глубь страны. В Буэнос-Айресе опасались возвращения невоспитанных и грубых мигрантов из пампасов и их варварского влияния на граждан. Таким образом, железная дорога привела скорее к сужению, чем к расширению границ фронтиров¹⁰¹.

Характерным типом личности для Аргентины был гаучо – свободный работник, батрак, ковбой в пампасах¹⁰². (В основе своей ковбой – латиноамериканское изобретение. Впервые ковбои появились в скотоводческих хозяйствах севера Мексики, а уже оттуда распространились на остальную территорию «Дикого Запада». Свою главную и последнюю в истории политическую роль ковбои также сыграли вне США – в образе солдат под руководством революционного генерала Панчо Вилья, во время Мексиканской революции после 1910 года¹⁰³.) Как заметная социальная группа гаучо исчезли в последней трети XIX столетия. Они были вытеснены вследствие заключения союза между влиятельной элитой латифундистов и государственной бюрократией. Это один из основных процессов аргентинской истории XIX века. Гаучо (этот термин появился, как кажется, около 1774 года) возникли в XVIII веке из охотников на диких животных. Они были смешанного испано-индейского происхождения и поэтому становились жертвами расизма, который был распространен в колониальной и постколониальной Аргентине. Сохранить положение, которое они приобрели, борясь за независимость в войне 1810–1816 годов, гаучо не смогли. Уже в 1820‑х годах время охоты на дикий скот и лошадей, как и время забоя дикого скота на мясо, жир и шкуры, прошло. Возникли простейшие перерабатывающие производства, где изготавливали соленое сушеное мясо, которое большей частью продавалось на рабовладельческие плантации в Бразилии и на Кубе.

В течение следующих двух или трех десятилетий в Аргентине возник новый экономический фактор: там стали разводить нетребовательный к условиям выращивания скот – овец; чтобы получать от них прибыль, их не нужно было забивать. Установка заборов и строительство специальных скотоводческих ферм превратили стадное скотоводство в смешанную экономику. До 1870 года в провинции Буэнос-Айрес, наиболее густонаселенной провинции Аргентины, около четверти населения составляли гаучо. Затем их число стало резко уменьшаться. Благодаря заборам отпала необходимость в конных пастухах. Около 1900 года большое значение приобрела новая технология охлаждения и упаковки мясных продуктов, так называемая «фригорифико». В ходе дальнейшей индустриализации потребность в рабочей силе при производстве мясных продуктов быстро падала. Гаучо потеряли последние остатки своей независимости. Их ценность была минимальной. Одновременно с кампанией генерала Хулио Архентино Рока (ок. 1879 года) против арауканов (мапуче), главной индейской народности Аргентины, бóльшая часть которой была уничтожена, власти нейтрализовали анархические элементы в среде гаучо. Общественная элита рассматривала гаучо как среду потенциально криминальную и принуждала их стать арендаторами или идти на военную службу. Законы об ограничении передвижения лишили гаучо мобильности. Городские интеллектуалы стали романтизировать гаучо как раз в то время, когда они как реально существующий социальный тип уже исчезли. Гаучо, исчезая, стали постфактум овеществленным символом аргентинской нации¹⁰⁴.