Лежа в жилой комнате – там было теплее и меньше всего сквозняков, – Сюзан могла заглядывать через арочный проем, где висели нож, шпоры и револьвер, в столовую. Когда там шла трапеза, мисс Праус, как услужливая младшая сестренка, то вскакивала, то садилась, то опять вскакивала, Лиззи подавала, Оливер сидел во главе стола, Джорджи по прозвищу Чума колотил по своему самодельному высокому стулу. С “мальчишечкой” (фу) мисс Праус, когда купала его и меняла ему подгузник, обращалась нежно, бережно и ловко. Скромная, мягкая, она с Сюзан вела себя по‑сестрински. Оливер, которого сильно занимали испытания нового подъемника, был заведен и раздвоен, он проводил дома меньше времени, чем им всем хотелось, но Сюзан было хорошо, когда он вечером растягивался с ней рядом и они разговаривали, и даже его привычка курить трубку, лежа в ее кровати, не пробуждала желания его выпроводить. На ребенка он смотрел со священным восторгом и обращался с ним так, словно чуть что, и он разобьется.

К концу третьей недели “мальчишечка” уже качался в своей колыбели, подвешенной к потолку веранды, она летала широко, свободно – миссис Эллиот, думалось им, наверняка бы одобрила. Не то что эти ваши обычные колыбели с их жалкими рывками. Нет, у нас космические волны. Сюзан была твердо намерена обеспечить ребенку лучшее здоровье на свете. Ни малейших простуд, если забота способна их предотвратить. Она хвасталась матери и Огасте, что он с двухнедельного возраста спит на свежем воздухе. (Небольшой сеанс западной похвальбы? От тебя, бабушка?) Разглядывая его, она решила, что он не миловиден (красота была зарезервирована за детьми Огасты), но что в его лице уже проглядывает характер. Глаза, неохотно сообщила она волоокой Огасте, фатально голубые.

Пока она оправлялась от родов, окруженная письмами, подарками и вниманием тех, кто любил ее и о ней заботился, пришел запрос от Томаса Хадсона, как всегда, тонко выбравшего момент, на три иллюстрации к балладе норвежского поэта Ялмара Бойесена. Не без иронии он написал ей, что ее опыт с викингами у Лонгфелло должен позволить ей справиться без моделей; возможно, эта работа станет для нее приятным отвлечением от материнских обязанностей. Она поняла его превосходно: он верит в нее не только как в женщину, но и как в художницу. Так что она усаживалась и одной рукой рисовала осликов и сеньорит для нью-альмаденского очерка, а другой творила синтетическую продукцию, в которой люди утонченные могли бы узреть мужское начало. К ее чести, она посмеивалась над собой.

Еще пуще она смеялась, когда окрепла настолько, что стала выходить для зарисовок из дома и выискивать местный колорит в поселках мексиканцев и корнуольцев и около рудника. Шахтеры и их жены, встречая ее на тропах, должно быть, сводили брови. Вот она идет, инженерская миссус, в саржевом прогулочном платье и большой шляпе. За ней шла мисс Праус, почти такая же леди на вид, толкая коляску с “мальчишечкой” сквозь пыль киноварного цвета – цвета ртутной руды. (Он должен был, так сказать, следовать за своей походной кухней.) Позади мисс Праус тащился паренек, корнуолец или мексиканец, с рисовальными принадлежностями, табуреткой и зонтиком. Люди сходили с тропы, чтобы дать им пройти. Иные, возможно, похохатывали в кулак, когда процессия отдалялась. Но не все и, как бы то ни было, всякий раз не без уважения – не столько к искусству Сюзан, сколько к ее личности.

О раннем Западе бытует несколько предрассудков. Один из них в том, что он был царством своевольной, неподатливой самодостаточности, доходящей до анархии, – тогда как на самом деле крупными его кусками владел восточный и заграничный капитал и управляли боссы с железными кулаками. Другой в том, что он был груб, бесцеремонен, неопрятен и склонен к похабству в отношении всего, что было опрятней, нежели он сам, – тогда как на самом деле никогда и нигде утонченность, особенно женская, не пользовалась бóльшим уважением. Ее уважали, если она была подлинная, и никто в Нью-Альмадене не сомневался, что у Сюзан это именно так. Горняцкие поселки только что шляпу не снимали перед Сюзан Уорд, как будто она была дамой из замка, а не из простого коттеджа.

6

Спустившись по прогретой тропе, они стояли и разговаривали у входа в надшахтную постройку. Трегонинг, машинист подъемника, одарил их сквозь свое окошко ухмылкой, откуда были изъяты все верхние передние зубы. Обычно он сопровождал ухмылку струей табачной жижи из темноты в ее середине, но сегодня надо было вести себя прилично: в шахту спускаются большие шишки. Оливер вошел внутрь, облокотился на ограждение и непринужденно заговорил с ним поверх механизмов.

Мисс Праус, мягкая, грузная и взволнованная на вид, откатила коляску с истоптанной, солнечной, пыльной площадки в тень ближайшего дуба. Но когда Сюзан, издав некий оживленный, вопросительно-прощальный возглас, двинулась в ее сторону, Конрад Прагер спросил со своей снисходительной улыбкой:

– Сюзан, а вы были когда‑нибудь в шахте?

– Никогда.

Она перевела взгляд на мистера Кендалла – тот смотрел на Оливера и Трегонинга, которые беседовали в помещении. Кендалл повернул голову, и глаза Сюзан отскочили от его бесстрастного лица, словно камешки от скалы. Из-за него‑то она и не спускалась ни разу в шахту. Женщинам, он считал, там не место. Шахты предназначены для добычи руды.

– Может быть, это даст вам что‑нибудь интересное для вашего очерка?

На лице мистера Кендалла было так отчетливо все написано, что она повернулась к Оливеру. Он перестал говорить с Трегонингом – стоял и слушал, внешне такой же бесстрастный, как управляющий. Если его зять и управляющий в чем‑то не согласны, ему лучше не встревать. Она понимала это.

– Я там буду мешать, – сказала она. – Да и рисовальных принадлежностей у меня с собой нет.

– А пополнить лексикон? – спросил мистер Прагер.

– Прошу прощения, не поняла?

– Я не имел в виду, что вы могли бы там рисовать. Там слишком темно. Я хотел сказать, что это может дать вам материал, полезный для самого очерка. – На нем была холщовая куртка, карманы оттопыривались – казалось, собрался лежать в засидке на уток, а не осматривать рудное тело, внушающее сомнения. Он спросил: – Оливер, вы не думаете, что жене инженера следует хотя бы раз спуститься вниз – просто чтобы проникнуться еще большей симпатией?

Чуть заметно улыбаясь, приглядываясь к выражениям сразу трех лиц, Оливер вышел из постройки.

– Я, конечно же, не против, если мистер Кендалл не возражает.

– Значит, решено, – сказал Прагер. – И ради семейного взаимопонимания, и ради искусства. Ведь вы не будете возражать, Кендалл?

– Не буду, – ответил мистер Кендалл. Он сказал это без промедления и даже не без сердечности, но Сюзан, с содроганием подставляя голову, чтобы мистер Прагер водрузил на нее шахтерскую шляпу (боже мой, на каких она побывала головах!), обратила внимание на бдительные глаза управляющего и на его губы, сомкнутые нарочито приятным образом. Все же, если он это не одобряет, он не может отыграться на Оливере, ведь все затеял мистер Прагер, а он не только влиятельный специалист по горному делу, но и один из начальников мистера Кендалла.

Ей было жаль, что она не может относиться к мистеру Кендаллу лучше, он и его жена всячески старались проявлять дружелюбие, и он дал Оливеру все возможности хорошо себя зарекомендовать. Всего неделю назад он освободил Оливера от маркшейдерских работ, от которых он устал, и перевел на шахтное строительство, где он мог показать свою изобретательность. Ничего, если вдуматься, кроме доброго отношения вот уже почти год. И все‑таки у нее не получалось по‑настоящему к нему расположиться, и она не знала человека, у которого получалось бы. Какой‑то малости не хватало ему, чтобы быть джентльменом, но не хватало фатально.

Мистер Прагер заправлял ей волосы под шляпу.

– Мы же не хотим вас подпаливать. Без волос вы потеряете половину обаяния.

Ощупывая кромку незнакомого головного убора с гнездом для свечи, она вдруг пришла в смятение.

– А ребенок‑то! Мы надолго туда?

– На час, не больше, – ответил Оливер. – Если мы только в этот забой на глубине четыреста.

– Только в этот, – сказал Прагер. Кендалл молча кивнул.

– Можно тогда отвезти его домой, – сказала Сюзан, обращаясь к Мэриан Праус, и позволила Прагеру помочь ей войти в клеть. Клеть шевельнулась под ее весом, жалобно простонав чем‑то железным. Как птичья клетка висит на веревочке, она была подвешена на тросе над немыслимой глубиной: эта шахта уходила вниз на шестьсот футов, а были и вдвое глубже.

Управляющий зажег свою свечу и снова надел шляпу.

– Можно, Трегонинг, – сказал он.

Звякнул колокол, пыхнул пар, пол пошел вниз, медленно свет сделался серым, еще серее, сумрак, темнота. Цепляясь за руку Оливера, Сюзан запрокинула лицо и стала смотреть вдоль троса на сужающийся квадрат дневного света, слепо глядевшего им вслед. Ей хотелось увидеть звезды, которые, она знала, и днем видны из глубоких колодцев, но звезд не было. Прошло несколько секунд, прежде чем она сообразила, что смотрит не на небо, а на крышу надшахтной постройки.

Квадрат стал уже совсем тусклым и маленьким, воздух был теплый, сырой, и пахло креозотом. Она почувствовала, что дышит ртом. Под колеблющимся светом свечи на шляпе управляющего вверх тянулась полоса желтоватой породы. Чем глубже они погружались, тем уже казалась шахта, стены норовили сомкнуться, стиснуть хрупкую клеть. Если что‑нибудь подастся, рухнет, они все будут вдавлены в каменную толщу, будто окаменелости.

– Все хорошо? – спросил Оливер.

Сплошная тень, он с высоты своего роста, наверно, смотрел на нее; почему‑то она чувствовала, что он улыбается. Он теснее прижал к себе локтем ее ладонь.

– Разумеется, все с ней в лучшем виде, – сказал Прагер. – Она крепкого десятка. Не из тех дамочек, что взвизгивают.

– Я не смею, – пролепетала Сюзан. – Если взвизгну, то буду визжать без остановки.

Их смех успокоил ее. Для них этот спуск в Аид был как по лестнице сойти с этажа на этаж.

Пламя единственной свечи подрагивало, их тени скользили по плывущему вверх камню. Потом камень сменили доски, клеть качнулась, зацепившись за что‑то, Сюзан обмерла, клеть высвободилась, продребезжала мимо какого‑то препятствия. Открылась широкая дыра в стене, тускло высвеченная из кромешного мрака, и в ней она увидела полную руды вагонетку, рядом стоял мужчина, но все это уже, скользя, уходило из глаз, полуувиденное.

– Здорово, Томми! – сказал Оливер медленно уплывающему призраку. – Мы дальше, на четыреста. Подожди маленько.

Дыра уже закрылась, призрак стерся, начиная с головы. Чумазое лицо, белки глаз, желтое пятно света, темное туловище, темные ноги, вагонетка – все исчезло. Вместо досок опять мокрый камень.

– Вот была натура для вашего карандаша, – сказал Конрад Прагер.

– Скорее для кисти Рембрандта.

Ее сердце все еще испуганно стучало из‑за качнувшейся клети; нежданная встреча повергла ее в дрожь. Как будто в доме распахнулась ставня и на ужасный миг внутрь заглянуло дикое лицо, а затем вновь кануло в свою черноту. Жутко было подумать, что вся изрытая гора кишит такими людьми, как этот. Под ее ногами, когда она ходила наверху, под ее табуреткой и зонтиком, когда она рисовала, под верандой, когда она качала младенца, подобные ему существа махали кайлами, бурили скважины, гребли лопатами, толкали вагонетки, опускались в клетях еще глубже, чем она, пробирались ощупью по темным выработкам с муравьиной энергией. От этой мысли по рукам поползли мурашки; словно она вдруг обнаружила, что ее кровеносные сосуды полны крохотных, деловитых, видимых глазу вредителей.

Еще одна дощатая стенка, еще один проход, на этот раз пустой, только с уходящими в глубину рельсами – с парой радиусов, вырезанных из темноты, исчезающих задолго до неведомого центра, к которому их протянули. Отверстие закрылось, они опускались глубже, клеть стонала. Желтоватый камень кончился, теперь пошли мокрые черные поверхности, дававшие зеленоватые отблески.

– Тут начался серпентинит, – сказал Оливер Прагеру.