Дня три, а то и все пять я даже к двери не подхожу. После двух лет в компании роковух, неудачниц и мужчин с оружием именно здесь, в городе, я не знаю, где небезопасно. Я пью много воды, ведь это бесплатно, а апельсиновый сок может закончиться. Здесь есть микроволновая печь, в морозильнике пачки готовой замороженной еды и ведро мороженого «Гиффорд» с мятой и шоколадной крошкой, еще есть кое-какие овощи, яблоки и бананы, десять банок куриного супа с лапшой, упаковки спагетти, рис и лапша быстрого приготовления. В этих трех комнатах я могла бы прожить довольно долго, но к еде я почти не притрагиваюсь.

Вики оставила мне одноразовый предоплаченный телефон и положила довольно много денег на его счет. Для начала я смотрю контакты – ни одного. Нет даже Вики. Я рассчитывала на тетю Линду, но нет. Тети Пэмми точно нет. Мама умирала медленно и тяжело, а горе делает с людьми странные вещи.

В квартире нет телевизора. И ни единой книги. Вики книг в руки не брала, и мама, которая читала мне по вечерам, даже когда я уже училась в старшей школе, переживала, что Вики, еще до Билли, отчаянно гуляла, как она говорила, «пугая мертвых». Это трудно представить, глядя на Вики сейчас: прическа из дорогого салона и пасхальный маникюр.

Здесь тихо, только неприятно гудят водопроводные трубы и не смолкает гул улицы. В окно видно, как на работу и с работы спешат люди, как едут детишки на трехколесных велосипедах, а за ними, уткнувшись в телефоны, семенят мамаши, вот проходят несколько групп африканцев в яркой цветастой одежде – женщины с сумочками, мужчины с авоськами, наполненными непонятно чем. Уж не поселила ли меня Вики в Портленде – том самом месте, где должна была начаться моя новая, полная романтики жизнь, – в качестве прощального «иди ты к черту» за то, что разбила мамино сердце?

Среди кучи магнитов на холодильнике, явно Вики позаботилась (ИИСУС ЛЮБИТ ТЕБЯ; ОТПУСТИ СИТУАЦИЮ И ВПУСТИ БОГА; БОГ ВЕДАЕТ; БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ), я нахожу грязную наклейку с паролем Wi-Fi. Сразу возникает чувство, что я не одна, и становится немного легче дышать. Гуглю все подряд, наверстываю упущенное время. Я провожу час за часом на «ютюбе» – так проходят целые дни. Я засыпаю под видео о ребенке принца Гарри и Меган Маркл, под ураган «Дориан», разрушающий Багамские острова, под новые (для меня) песни Рианны, Леди Гаги, всех моих прежних любимцев, все это я заедаю разогретой пачкой замороженной еды, выпиваю большой стакан воды – и давай по новой.

Я нарочно долго мою посуду, стараясь наполнить время смыслом. Я обнаруживаю ключевые эпизоды Супербоул LIII^[8], которые мне вовремя посмотреть не удалось, потому что Дженни Большая принялась трепать языком, что, мол, Том Брэди – подкаблучник, не мужик и что он мухлюет; что ее собака Элмо и то бегала ловчее; «Рэмс»^[9] рулит, «Рэмс» рулит, «Рэмс» рулит – снова и снова, во все горло, хотя ее и просили заткнуться, поэтому еще до перерыва надзиратель сказал: «Так, ладно, дамы, – все, хорош».

Как бы то ни было, пока мы сидели за решеткой, Том Брэди получил свой шестой перстень. Целый месяц мы все были не в духе, и, сказать честно, я с этим так и не свыклась. Трой – футболист, принимающий игрок с длинными руками и ладонями, к которым мяч так и притягивается, неоднократный чемпион штата в классе «С», и игру я полюбила именно благодаря ему.

Где-то на пятый день, а то и на восьмой, проснувшись с каким-то противным ощущением в животе, я понимаю, что перебрала с интернет-серфингом. Впереди целый день, который надо чем-то заполнить, а потом еще дни, и мне кажется, что время имеет цвет, и цвет этот – бежевый. От меня уже пахнет, ведь я все в той же одежде, в какой пришла. Снимая ее, я недоумеваю, почему раньше этого не сделала. Зачем хранила тюремный запах? Но все-таки хранила. А теперь пора, и я принимаю душ, даже немного удивившись, что не рассыпалась на части. Вода очень горячая, а шампунь – вообще премия победительнице на конкурсе красоты. Я убираю свою вонючую одежду и открываю дорожную сумку.

Все не моего размера. В тюрьме размеров всего шесть: огромный, толстый, нормальный, худой, скелет и призрак. Когда меня привезли, у меня был нормальный, а когда вышла – скелет, потому что там даже яблоки на вкус были как бумага. Я беру розовую рубашку на пуговицах (розовый цвет мне подходит меньше других, и Вики это знает) и черные джинсы. Ничего голубого, слава тебе господи. Никогда больше не надену ничего голубого. Есть еще рубашка, тоже розовая. И черная джинсовая куртка Вики, еще со времен старшей школы, – раньше она была вся пропахшая сигаретным дымом «парня месяца», но не сейчас. Ни белья, ни обуви, и приходится надеть что есть: трусы недельной давности, потные носки и обувь, в которой ходила до тюрьмы. Обувь из прошлой жизни. Пара кроссовок New Balance, в которых мне не пришлось побегать.

– Я беглянка, Вайолет, – шутила сестра, когда ускакивала рысью, чтобы встретиться с очередным парнем, с рокотом носиться по проселочным дорогам, выпивать в подворотне, пока мама, не ложась спать, молилась за свою старшенькую, за ее раскаяние и возврат к праведной жизни.

Однако в конце концов беглянкой оказалась я. Втюрилась я жестко, по самые уши.

– Не надо тебе ехать, Вайолет, – шептала мне Вики накануне вечером – мы обе в пижамах, наши кровати рядом, – когда я открыла ей наш с Троем план. – Не надо. Это я беглянка.

Я сбежала прямиком в непоправимое, и впоследствии Вики пришлось быть хорошей дочерью, той, которая сидела рядом с мамой в зале суда, той, которая должна была держать ее за чахнущие руки. Той, которая вышла за скучного парня с деньгами. Может быть, Вики не нравятся ее вещи, в которых она похожа на агента по недвижимости. Может быть, поэтому она положила в мою сумку розовое.

Я надеваю розовые вещи, потому что пришло время выходить и начинать дышать воздухом свободы. Вики Портленд не испугал бы – тут одностороннее движение, есть светофор, а мне вот страшно. Здесь магазины, рестораны, музеи и красивые, модно одетые люди на улицах, и это вам не Эбботт-Фоллз – тихий городишко, расположенный на реке, которому после сокращений на бумажной фабрике, кроме «Данкин Донатс» (там я познакомилась с Троем), церкви и спортивных секций в старшей школе, и похвастать-то нечем.

Итак, едва добравшись до конца квартала, я отступаю. Собственности у меня немного, но она позарез мне нужна, вот прямо немедленно, и я несусь назад, потом вверх по лестнице, отпираю дверь, тяжело дышу и принимаюсь касаться своих вещей. Стул, стол, куртка, вилка, полотенце, шампунь Paul Mitchell – мое, мое, мое. Потом хватаю мамино кольцо и сжимаю его в кулаке, крепко, еще крепче, и мамин бриллиант впивается в ладонь, словно шип утешения и вины.

Два дня спустя я предпринимаю еще одну попытку и крадучись спускаюсь мимо двух других квартир. Кажется, что там никогда никого нет, однако по вечерам с лестницы тянет запахом вареного лука. Не такой уж и ужасный запах. Выйдя на улицу, я какое-то время стою на крыльце, как будто это трамплин для прыжков в воду, а улица – бассейн с шестиметровой глубиной. Над дверными звонками наклейки: Амузу, Стюарт/Дрисколл, Слейтер, Ругаба, Тумбли/Харрис, Абди. Звонок «Три Б» без наклейки – это я.

Растущие вдоль улицы старые деревья пустили почки и уже начали покрываться весенней зеленью, от которой мне всегда почему-то грустно. Из-за широко раскинувшихся ветвей здания на улице выглядят не такими облезлыми. Книжная дама из Книжного клуба научила нас заклинанию, которое мы произносили хором: «Я читаю. Я мыслю. Я обсуждаю прочитанное».

Наконец я схожу на тротуар и иду. Два квартала, потом направо, здесь улица более оживленная, с интенсивным утренним движением и сердитым бибиканьем, но есть булыжная мостовая и торговый центр со скамейками и парапетом. На той стороне площади художественный музей, перед входом неказистая скульптура – приземистая ржавая семерка. Цифра семь. Видимо, знаменитая.

Когда мы с Троем ехали в Портленд, горланя песни так громко, что звенели стекла, впереди у нас была жизнь, где могло найтись место и этому музею. Мы бы пошли туда и были бы без ума, причем оба, от какой-нибудь особенно офигенной картины. Небольшой, с глянцевой поверхностью, но неизвестной. Мы были бы теми единственными, кто оценил ее величие. И картина потом навсегда стала бы «нашей» картиной, а художник – «нашим» художником.

Вот какие мысли меня тогда занимали.

Везде люди, ни одно лицо не кажется знакомым, некоторые подчеркнуто спешат, в портфелях и сумках у них очень важные бумаги. Встречаются и типы, претендующие на артистическую натуру: кольца в носу и навороченные татуировки. У Троя их было шесть, а я иголки терпеть не могла. Не было, а есть. У Троя, где бы он сейчас ни находился, шесть татуировок, но для меня он теперь в прошедшем времени.

Я двигаюсь в потоке людей, боясь, что кто-то из них выхватит у меня банковский чек, который я крепко сжимаю в руке, стараясь при этом запомнить дорогу, чтобы вернуться – а вдруг заблужусь? Оказывается, я живу в той части центра города, которая называется «полуостров». Считай, в историческом центре. Который, видимо, и расположен на полуострове. Здесь пахнет океаном. Я миную «Ренис», эту сеть магазинов по сниженным ценам я знаю по родному городу («Ренис: приключение Мэна»), и сердце у меня слегка подпрыгивает, когда я, резко развернувшись, вваливаюсь в магазин. Женщина за прилавком, вздрогнув от неожиданности, оглядывает меня с ног до головы и сбрасывает со счетов, решив, что я безвредна. Я рада, что внешне безвредна.

Взяв тележку, я с минуту медлю – дышу. Потом выбираю кошелек, две упаковки трусов, в каждой по шесть пар, с кружевной отделкой. Прощайте, провисшие старушечьи панталоны из хлопка. Добавляю упаковку из трех пар носков с кроликами, причем кролики в очках, и две футболки с длинным рукавом моего нового размера «скелет», одна зеленая, другая черная в тонкую фиолетовую полоску. После чего выбираю сумочку, маленькую и недорогую, надеясь, что она не выглядит уцененной. Нахожу на распродажном стеллаже юбку и пару туфель без каблука – вдруг попаду в приличное место. Там же есть блузка со сборками на рукавах, но она один к одному тюремного голубого цвета. Так что нет.

Подойдя с тележкой к кассе, я достаю из кармана наличные и протягиваю их кассиру левой рукой, потому что из правой ни за что не выпущу чек. Ни на одну наносекунду. Мне страшно тратить деньги. Я даже не знаю, сколько стоит аренда моей квартиры. Или возьмут ли меня на работу. В последнюю минуту добавляю бутыль средства для стирки, чтобы вручную постирать все, что купила. Прачечная самообслуживания в Эбботт-Фоллз стоила довольно дорого, и я даже представить себе не могу, во что это обойдется здесь.

В соседнем квартале мне попадается банк, где женщина с рядами тугих косичек и помадой цвета сливы помогает мне открыть два счета, текущий и сберегательный, на сумму банковского чека в моем конверте. Но сначала я должна объяснить свое положение.

– Всем нам приходится с чего-нибудь начинать, мисс Пауэлл, – говорит банковская служащая по имени Лиллиан.

Хотя я призналась, что совершила непреднамеренное убийство, она мне улыбается, и ее доброе лицо чуть ли не полностью меняет мое восприятие настоящего. У нее легкий акцент – видимо, она знает, как начинать с нуля.

– Сестра оставила меня здесь одну, – рассказываю я. – Я видела, как ее машина скрылась за поворотом.

У меня так сильно трясутся руки, что я не в состоянии открыть конверт.

– Давай помогу. – Лиллиан берет у меня конверт и вскрывает канцелярским ножом. – Вот видишь? Трудно будет не всегда.

Я говорю Лиллиан, что все, что у меня осталось от мамы, – кольцо не по размеру и этот чек, и спрашиваю, нельзя ли сделать копию чека, чтобы оригинал оставить себе.

– Ой, нет, – отвечает она, искренне расстроившись за меня. – Могу отдать тебе копию, но не оригинал. – Она разглаживает чек на чистом столе. – Вот как надо сделать, – говорит она, проводя пальцем по маминой подписи. – Теперь давай ты.

Я провожу пальцем по маминому имени, написанному замысловатым почерком, – Элеанор В. Пауэлл, – воображая, что ощущаю тепло ее руки.

– Вот так, – говорит Лиллиан. – Чувствуешь?