Издавала ужасающие звуки весьма интересная особа, брюнетка. Тонкие шейка, талия, лодыжки, а что между ними располагается – очень даже полное. Расфуфырена, как оранжерейный цветок, вырез на светлом платье низкий, подол едва колени закрывает. Шляпка на ней с вуалькой – только для вида, не скрывает ни глаз – вытаращенных, широко расставленных и довольно-таки густо подведенных, ни подкрашенного рта с ехидной верхней губой, ни носа – длинного, с опущенным кончиком и вздернутыми ноздрями, точно его обладательница к чему-то принюхивается. Серьезно носик подкачал. К тому же на нем красовались очки, да не такие, как у большинства нормальных граждан, страдающих слабостью зрения, а прямо окуляры, дымчатые, да еще с крыльями на верхних углах. Очки придавали ей не солидный, а курьезный вид – то ли мудрая змея, то ли круглая дурочка. В пользу последнего свидетельствовало то, что эта дамочка терлась исключительно около мужчин, лезла и вмешивалась в их разговоры.

– Забавная фигура, – заметил Акимов, – чья-то дочурка?

Всезнающий Остапчук просветил:

– Ага, бери выше. Это, Серега, законная супруга вон этого товарища, Тихонова, который Верке подливает, справа.

– Тихонов, Тихонов, – повторил лейтенант, припоминая, – Евгений?

– Петрович. Что, встречались?

– Слыхал о нем. Я не знал, что он…

– Освобожден, ты хотел сказать? Да, досрочно.

Акимов присмотрелся.

Тихонов, значит. Фамилия его была известна еще до войны. Летчик, комбриг, участвовал в испытаниях предсерийных штурмовиков Ил‐2. Везде успевал: и избраться в депутаты, и работать испытателем, и главным инспектором, и поруководить летно-испытательной службой авиационной промышленности. Отправился на фронт, и на его счету было уже одиннадцать вылетов тогда, когда его отозвали. Он был нужен для работы над новыми штурмовиками. В декабре 1944 года Тихонов был осужден военным трибуналом за нарушение режима секретности и уволен из армии. Интересно, знает ли Вера, кто ей стаканчик подносит? Хотя дамочкам на это плевать.

Освобожден, значит. И, судя по тому, что живет тут, в поселке Летчик-испытатель, он восстановлен во всех правах. Теперь выясняется, что и женат, хотя не особо похож на счастливого супруга. Хотя он и на летчика не тянет – сутуловатый, худощавый, лицо как у утомленного жизнью высоколобого профессора, глаза, точно у старой дворняги, умные, под набрякшими веками, и углы рта уже висят, как шнурки.

– Значит, из поселка товарищ? На какой даче он живет?

– Работать надо с населением, а не варежкой торговать, – по-свойски нахамил Остапчук, – но, по правде говоря, и дачку ему недавно выделили.

– Который дом? – поинтересовался Сорокин.

– Угол Пилотной и Нестеровской, дом три. Дача, которая долго пустой стояла. Вот теперь эта заноза там и хозяйничает… – и, поколебавшись, твердо добавил: – Дура. А еще очки надела. Точь-в-точь как эта трибуна – прилично смотрится только потому, что вся разряженная, а внутри – дрянь всякая, наспех сколоченная.

– Да ты философ! Люди недавно здесь проживают, а ты уж так проник в суть вещей, – усмехнулся капитан.

Саныч насупился, но от своего не отступил:

– Непорядочная женщина. Муж с утра отбывает – замечу, на служебной машине, а она шасть в их личную «Победу» – и ну кататься по поселку, курей давить. Сама сова совой, конца клюва своего не видит. Небось и треснет для храбрости.

– Что же муж? – поинтересовался Акимов.

– Ты-то больно жене возражаешь?

– Я муж ответственного работника. А она – жена ответственного работника, к тому же он и старше. Сделал бы внушение, ключи отобрал.

– Что ты! Такую сирену врубит – он только уши зажимает. Не то слово. Нашел себе на старости лет нарост на бок.

Сорокин заметил:

– Иван Саныч, не глубоковато ты влез в чужую семью? Все-таки личное дело, не твое.

– Вот как она по новой этой дороге носиться будет – станет и наше.

– Насолила она тебе, – посочувствовал Акимов, – и когда успела? Где вы с ней могли встретиться да поссориться?

– Где, где! Соображать надо. С молочницей полается, почтальонше нагрубит, а они все ко мне, жаловаться. Сплетней нанесут сто бочек – потому-то и в курсе, что у них да как.

Сорокин напомнил:

– Между прочим, товарищ сержант, если б не было бытовых конфликтов, в том числе семейных, то на что мы с вами были бы нужны.

– И без них работы много, – пробормотал Остапчук, смекая, к чему дело идет. И не ошибся.

– Ваше дело, товарищ сержант, разбирать бытовые дрязги и вести воспитательную работу среди населения. Вели?

– Нет! – открестился Саныч. – Проведи с такой! Она сей секунд двери на засов и вопит из-за забора: уходите немедленно, папе… тьфу, то есть, мужу пожалуюсь, прочь-прочь, страшный дядька!

Сергей, представив картинку, прыснул.

– Говорю же – дура дурой, – уже куда мягче заметил Иван Саныч, – а вообще – пес с ними. Еще по одной?

Акимов, покосившись в сторону жены (она была занята беседой с Тихоновым, чья законная половина наседала на райкомовского деятеля) и соглашаясь, кивнул. Торжество продолжалось. Все-таки, если не принимать во внимание мрачные пророчества Саныча, событие хорошее, радостное. И хотя всем было известно, что многоопытный Остапчук никогда не ошибается, думать об этом совершенно не хотелось.

Глава 2

За прохладным, приятным утром последовал не менее замечательный весенний день, бодрый и нежаркий. Остапчук уехал на толкучку, сочтя, что пришла пора разгрести все ориентировки (конец месяца не за горами). Сорокин отправился в главк, в очередной раз пытаясь пробить или еще одну штатную единицу, или хотя бы мотоцикл.

Сергей остался за дежурного, одновременно отписывая свои материалы. Набралось их, как оказалось, немало, хотя дела копеечные, и со стороны не особо и важные. Нерадивый папаша, шабашивший на стороне, а алименты уплачивающий со скромной зарплаты слесаря, попытался скрыться, завербовавшись на восстановление Днепрогэса. Снова пошли сигналы о беспорядках в доме культуры – что за люди, право слово, всегда найдут новые места для шабаша. Стоит разорить одно осиное гнездо, так немедленно оно образуется в другом месте.

От родителей летчика-героя Луганского поступило заявление. Вот, накаркал Саныч, по факту наезда на курей. И ладно бы обычные были, рябы, так нет, какие-то вестфальские… тотлегеры! Барневельдеры. Чего только на геройских этих дачах не встретишь. Разведут барневельдеры да прочих трофейных кур, каждая – дороже коровы стоит, а просвистит мимо с ветерком жена соседа Тихонова – и нет курочки, не то двоих и более.

Вообще, Акимов после застолья по поводу дороги наведался в дачный поселок и, застав Тихонова на даче, попытался его уговорить как-то повлиять на супругу. Однако тотчас выяснилось, во‐первых, кто в доме настоящий хозяин – не сказать диктатор, во‐вторых, комбриг, депутат, летчик и прочая-прочая на земле оказался сущей размазней. Тихий, мягкий, в халате, вышел демократично покурить с гостем, безропотно выслушал претензии, но лишь руками развел:

– Сергей Палыч, голубчик, ну что же я могу сделать? И так у нас в семействе нелады. Признаться, со средствами стало туго, пришлось урезать расходы, отпустить домработницу, – Евгений Петрович улыбнулся, – вам не понять, у вас жена не просто самостоятельная… замечательная у вас Вера Владимировна.

«Забирайте», – чуть не сорвалось с языка. Разумеется, Сергей промолчал, лишь заметил, стараясь быть объективным:

– Все они замечательные, до поры до времени. И все-таки, Евгений Петрович, так и до беды недалеко. Машина мощная, дорога новая. Запретили бы вы ей.

– Запрещал. А толку?

– Ну так ключи отберите.

– Я постараюсь, – пообещал Тихонов, но по нему было видно, что результат этих стараний будет нулевой.

Может, и попытался, только вот и еще одно заявление на нее – кошка на этот раз. «Что за колдун этот Саныч», – подумал Сергей, точно Остапчук имел какое-то отношение к этому грязному делу.

Кошка тоже какая-то не такая, королевских кровей. Все-таки золотые, интеллигентные люди эти Луганские – вот, пишут всего-навсего в местное отделение милиции. А ведь их сын товарищ Луганский – фигура не то что равная Тихонову, а куда могущественнее. И биография у него отменная, и послужной список не прерывался отсидкой, и вхож он в самые высокие кабинеты. Старики его могли бы просто нажаловаться сыну, он одним звонком способен обеспечить столько неприятностей, что хватит на всех и еще деткам останется.

В коридоре по-слоновьи затопали, Акимов глянул на часы: время почты. Так и есть, по-хозяйски, без стука, отворила дверь и вплыла дредноутом^[1] почтальон товарищ Ткач. Вошла, осанистая, монументальная, пополневшая еще больше – хотя, казалось бы, куда уж больше? – и, степенно поздоровавшись, принялась выкладывать на стол корреспонденцию.

– Чего слышно на белом свете? – поинтересовался Акимов, разворачивая «Вечерку».

Она без особого почтения рассеянно отозвалась:

– Поскольку вы, товарищ лейтенант, грамотный, то сейчас сами все и увидите. – И продолжила ревизию в своей сумке, выясняя, не забыла ли чего интересного для возмутительно скучающего лейтенанта. Сидит тут барином, пока другие трудятся.

Он зашуршал газетой:

– Увижу? И где?

– На последней странице, где кино и фельетоны.

Вывалив все нужное и проверив еще раз, чтобы все надлежащие подписи были проставлены на подобающих местах, письмоносица Ткач распрощалась, отчалила далее по своим почтовым делам. Акимов, ощущая неприятный холод в желудке, открыл последнюю страницу.

Удивительно, но на страницах «Вечерки», органа Моссовета, солидного издания, в самом деле нашлось место для строк двадцати, целиком посвященных работе родного отделения. А именно гнусь гнусная под названием «Была и нет!». Интересно, решил Акимов, и принялся изучать. Однако с каждой усвоенной строчкой, по мере того как печатное слово доходило до понимания, лицо у лейтенанта вытягивалось, клыки лезли изо рта, а глаза – на лоб.

Это была паскуднейшая кляуза, изложенная к тому же в самом похабном, пошлом, балаганном тоне. Мол, в некотором царстве-государстве, на кое-какой окраине славной столицы нашей Родины иные милиционеры до такой степени потолстели, обленились и распустились, что не в состоянии предотвратить самого элементарного похищения автомобиля.

«Угон средства передвижения – всегда трагедия для его владельца. Но когда речь идет о пропаже машины у заслуженного человека, это становится позором для всей системы охраны общественного правопорядка! Летчик-испытатель Т., отправившись с супругой на колхозный рынок за провизией, и не подозревал, чем обернется для его семейства этот визит. Совершив покупки, семейство обнаружило, что его автомобиль бесследно исчез!»

Сергей со свистом втянул воздух сквозь зубы, закурил, желая успокоиться: «Ткач сказала, что это про нас. Надо думать, летчик-испытатель Т. – это Тихонов. Стало быть, угнали этот чертов автомобиль от нашей толкучки. Стоп. Разве заявление было об угоне?»

Он даже на всякий случай пересмотрел бумаги, хотя не прошло получаса, как все было прочитано и усвоено. Нет заявления, только куры и кошка, задавленные этой самой угнанной машиной.

«Так, а знает ли об этом Саныч? Или он, шалунишка, поперся уже работать, на опережение, своим порядком? Мол, придет поручение, а у него уже все готово. Нет, быть не может. Не его метод, да и незачем. Что за дрянь это начирикала?»

Он еще раз перечитал фельетонишко. Поостыв, был вынужден признать: ничего так, бойко накалякано. На голубом глазу излагалось, что случай, оказывается, уже вызвал большой резонанс. И что общественность, – ну надо же, – давно негодует: как так получилось, что наша народная милиция не смогла защитить заслуженного пострадавшего? Как милиционеры допустили столь вопиющее нарушение законности? Разбирая мимоходом различные версии и небрежненько эдак подчеркивая недостаток квалифицированных кадров, неведомый борзописец выдавал напоследок такое, от чего у Сергея дым из ушей повалил: