Потом его отвели в полуподвал, где оказалось что-то вроде КПЗ с несколькими камерами. У Невструева отобрали ремень и закрыли в камере, в которой стояли аж три пустые двухъярусные шконки с грязными матрасами и без подушек.

При камере оказался отдельный санузел, правда, без двери. В нём были железная раковина и фаянсовая дырка в полу, по бокам от которой возвышались два рифлёных постамента для ног – как в советском общественном туалете.

Засыпая, Александр надеялся, что, когда он проснётся завтра, у него уже не будет болеть голова. А ещё он подумал: «На самом деле круто. Я всю жизнь искал какого-то нового опыта, а тут на тебе, пожалуйста: и измена, и фашистские застенки, и тюрьма, и суд ещё будет… Вот посадят меня ни за что на полгодика, тогда точно книгу наконец напишу…»

Утром он действительно проснулся без головной боли и почти без следов похмелья. В зарешеченное окно светило сентябрьское солнце, здесь, в Израиле, такое же яркое, как в любой из летних месяцев.

Кроме него в камере оказались ещё два человека. Какой-то арс^[13] и молодой араб с ободранной мордой и правой рукой в гипсе. Невструев пожелал им доброго утра, оба неохотно ответили и больше не проронили ни слова. «Что ж, наверное, так даже лучше», – решил Невструев.

Им принесли по сэндвичу с тунцом и по баночке чего-то среднего между творогом и сметаной. Когда Невструев спросил по-английски, нельзя ли запить чаем или кофе, полицейский лишь пожал плечами и кивнул на стопку пластиковых стаканчиков:

– Рак маим.^[14]

А арс заметил:

– What a princess!^[15] – и рассмеялся.

Александр пошёл набирать воду из-под крана.

После завтрака часа три ничего не происходило.

Невструев грезил будущей книгой на своей шконке, периодически впадая в забытьё. «Как это прекрасно быть писателем, даже начинающим, – посещала его мысль. – Я как настоящий философ, даже лишённый свободы, могу путешествовать хоть в космосе».

Наконец заключенных подвое соединили наручниками и повели на улицу к автозаку. Невструеву в пару достался травмированный араб.

Внутри кузова были малюсенькие ячейки с парными металлическими сиденьями. Узкое окошко под потолком показывало только верхушки деревьев и крыши домов. Понять, где едет автомобиль, было почти невозможно.

Видимо заскучав, араб решил поболтать.

– Ата́ оэ́в водька?^[16] – задал он неожиданный вопрос.

Невструев лишь плечами пожал.

– Они́ оэв водька,^[17] – араб расплылся в блаженной улыбке и смачно причмокнул. – Водька. Ммм.

– Зе, – Александр указал на его гипс. – Водька?

– Кен, – обрадованно закивал араб и начал, обильно жестикулируя, рассказывать о том, как выпил водьки, как упал и катился почему-то по улице. Невструев всего недопонял, но уточнять не стал.

Поняв, что разговор не клеится, араб потерял интерес к попутчику и стал отвратительным голосом напевать абсолютно немелодичную песню на арабском или, обладая таким же отвратительным слухом, как и голосом, безбожно перевирал её мотив. При этом ещё принялся в ритм хлопать себе по бедру здоровой, то есть пристёгнутой к Невструеву рукой.

– Маспи́к^[18], – попросил Невструев.

Тот лишь улыбнулся и продолжил, как будто издеваясь.

– Маспик, ну! – потребовал Александр.

Араб продолжал игнорировать претензии.

Невструев пару минут потерпел. Запястье уже натёрло. Араб вроде закончил песню, но через небольшую паузу затянул её сначала.

Тут Александр не выдержал и саданул его локтем в рёбра. Араб ойкнул, посмотрел отсутствующим взглядом и заткнулся наконец.

«Он же психически ненормальный, – подумал бывший психиатр. – Зачем такого в тюрьму везут?»

Глава 5

Двор следственного изолятора Абу Кабир был пылен, тесен и навевал тоску. Подследственных высадили из автозака и загнали в большую клетку на улице, где сняли наконец наручники. Всего там набралось около двадцати в большинстве своём угрюмых типов.

Последними люди в оливковой форме солдат ЦАХАЛа привели двоих пленных с мешками на головах. Это было пугающе странно. «Наверное, террористы», – предположил Александр. В клетке мешки сняли, обнажив головы двух молодых арабов, почти мальчишек. Они сели прямо на землю и, в отличие от остальных, принялись болтать и веселиться. Наверняка напоказ. Это тоже было странно. Соседство с ними было неприятно, однако терпеть его долго не пришлось – их увели внутрь тюрьмы первыми.

Потом стали уводить остальных. Как это принято в Израиле, все начали толпиться и пытаться прорваться вперёд, как будто там их ожидало нечто приятное. Александр же, как всегда в таких случаях, никуда не спешил. Кроме того, всё это время в полицейском участке он опасался обыска перед водворением в камеру. Он гадал: заставят ли раздеться и предоставить для досмотра задний проход. Александр пытался заранее относиться к этому как к медицинской процедуре, но у него никак не получалось… Он понимал, что сопротивляться, конечно же, бессмысленно, если у них здесь такие правила.

Досмотр оказался формальным, в задницу ему никто, слава богу, не полез. Тюремной полосатой робы ему также не предоставили, повели по коридорам как был: в футболке, джинсах и сандалиях.

Следующим пунктом был медосмотр. Пока русскоговорящий доктор или – кто он там, фельдшер? – мерил температуру и давление, Невструев рассказал о своём вчерашнем недомогании.

– Мне это всё малоинтересно, – отвечал неприятный старикашка с затхлым запахом изо рта. – Своему семейному врачу расскажешь, когда освободишься. В сопроводиловке вот написано: угрозы здоровью нет. Сейчас у тебя давление почти как у космонавта. А вчера выпил небось, вот оно и скакануло? Так?

Александр смутился и пожал плечами.

– Так ступай и позови следующего, – махнул на него рукой старикашка.

В камере оказались туалетно-зелёные стены, двухъярусные кровати и запах как в спортивной раздевалке с нотками восточных пряностей. С десяток арабов сидели кучкой и разговаривали. Чёртов любитель водки из автозака оказался одним из них. Он зловеще посмотрел на Невструева и начал быстро-быстро лопотать по-своему.

– Шало́м ле куля́м! – поприветствовал всех вновь прибывший. – Они Александр.^[19]

– Ас-саля́му але́йкум, – ответил за всех один из арабов, развалившийся в самой вальяжной позе, по-видимому, старший. Он не представился и стал что-то выспрашивать у вновь прибывшего.

– Они лё медабе́р иври́т, – перебил его Александр. – Англи́т, бевекаша́.^[20]

– Лё англит, лё русит рак иврит вэ аравит,^[21] – ответил старший и встал со своего места.

Он подошёл к самой дальней кровати и похлопал по верхней её части.

– Ата́ по.^[22]

Александр поблагодарил и полез наверх. Это оказалось не так-то просто – вспомогательных лесенок не обнаружилось. В отличие от КПЗ в СИЗО были подушки. Хлипенькие, серые, как будто грязные, без наволочек, но всё-таки подушки. Он проложил руки между серой тканью и головой и растянулся с комфортом. «А что, жить можно», – подумал, но не тут-то было…

Старший вернулся к своим, и они продолжили общение. Очень активное. Пожалуй, даже слишком. Ранее, когда Невструев слышал арабскую речь, она казалась ему экзотической и местами даже мелодичной. Теперь же это было сплошное, безостановочное «гыр-гыр-гыр», периодически прерываемое грубым смехом. Один замолкал, и его тут же подхватывал другой. Они даже умудрялись говорить одновременно вдвоём, а то и втроём. Причём происходило это исключительно на повышенных тонах, как будто участники полемики спорили, или ругались, или находились друг от друга очень далеко, а не на соседних койках. Александр попытался абстрагироваться, подумать о будущей книге, но это оказалось невозможно. Как если бы он находился в палате для буйнопомешанных.

Скоро это превратилось в пытку. Александру захотелось закричать, потребовать заткнуться. Вместо этого он спустился с полки и пошёл в туалет. За стеклянной стеной, завешанной простынями и полотенцами так, чтобы посетителя заведения не было видно, располагался самый обыкновенный унитаз, а не какое-нибудь очко и самый обычный душ. Это немного порадовало.

Когда Невструев вышел из санузла, его караулил старший. Очень возмущённо, на смеси английского, иврита, арабского языков и даже одного русского слова «биля́ть» он принялся объяснять, что в туалет ходить нельзя, когда в камере кто-то ест.

– Ми охе́ль? Они лё роэ́,^[23] – удивился Александр.

Араб указал на травмированного. У того в здоровой руке был очищенный мандарин.

– А… Слиха́,^[24] – извинился Александр.

Старший укоризненно покачал головой, зыркнул гневно и отошёл.

Невструев вернулся на свою полку, и пытка арабским продолжилась.

Они говорили и говорили, не оставляя тишине ни одной миллисекунды. Приходилось только удивляться скорости мышления этих людей, которым совсем не нужно было время на обдумывание очередной фразы. Мука усугублялась тем, что Александр не мог определить время, сколько он уже находится в этом кошмаре – полчаса, час или два.

Принесли обед. Он был ужасен: хлипкое пюре на воде и кусок рыбы в омерзительнейших специях. Арабы поглощали эту снедь с аппетитом и при этом умудрялись продолжать свою бесконечную дискуссию.

«Да не может же такого быть, чтоб над русским человеком так издевались… Ещё немного, и я их понимать начну, – отчаялся Александр. – Да и потом, шайтан их знает, арабов этих, зарежут ещё ночью во имя Аллаха за то, что мочился, когда они трапезничали. Или вообще опустят… «Водька» этот ещё наверняка на меня нажаловался. Прибил, дескать, калеку за песенку».

Он подошёл к двери в виде решётки и стал звать надзирателя. Тут арабы наконец замолчали. Александр затылком ощущал, как они наблюдают за ним. К счастью, вертухай не заставил себя долго ждать. Он ещё и говорил по-английски.

Невструев произнёс прочувствованную речь, в которой посетовал на условия содержания арестантов в чужеродной культурной среде, и поинтересовался, не найдётся ли в этой тюрьме камеры с более близкими ему людьми по духу и воспитанию.

– You want to Russians? Why didn’t you say it earlier?^[25] – усмехнулся вертухай, отпёр камеру и повёл заключённого вон из арабского плена.

«Это они так пошутили, что ли?» – подумал Александр.

Глава 6

Смотрящий «русской» камеры бухарский еврей Гриша принял его радушно. Со снисходительной улыбкой выслушал невструевскую историю.

– Ты здесь по недоразумению, брат, – резюмировал он с лёгким азиатским акцентом. – Если твоя жена на суде покажет, что сама порезалась, тебя сразу отпустят. Ну а если нет, на полгода присядешь минимум.

– Тебе ещё повезло, – заметил один из сокамерников с живым лицом и модной причёской. – Может быть, полицейские и жену твою, и тебя спасли. Я вот, например, от синьки совсем дурной делаюсь. Могу и зашибить кого ненароком. Потому и не пью. Почти.

На что бухарский без особой злобы поинтересовался:

– Да ты, Артист, никак за мусоро́в впрягаешься?

Невструев на всякий случай заступился:

– Гриша, а ведь он прав, в натуре. Всякое могло быть.

Откуда только словечко это в лексиконе доктора взялось – «в натуре», да и вся эта интонация приблатнённая? Видимо, недаром фильмы смотрел да книги про места заключения разнообразные читал, въелись они в подкорку и лезли теперь в его активный словарь.

Смотрящий спорить не стал.

– Я тебе одно скажу: если бы ты был местный, они бы тебя не тронули и извинились бы ещё за причинённое беспокойство.

– Да конечно, – усмехнулся Артист. – Мало местных, что ли, за домашнее насилие сидят?

– Не мало, но должно бы гораздо больше, – урезонил его смотрящий.