АНОНИМУС: Калифорния на Амуре

© текст АНОНИМYС

© ИП Воробьёв В. А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

Глава первая. Жандарм и дипломат

23 июля 1885 года, утром, однако не так, чтобы очень ранним, а соответственно приличиям и служебному распорядку, то есть часов около девяти, из Главного дома Нижегородской ярмарки вышли два человека, или, точнее сказать, два служащих городского жандармского управления. Первый, повыше и более изящного сложения, был жандармский вахмистр Песцов, вторым шел унтер-офицер Огольцев. Оба были одеты в полную форму: при синих мундирах, той же расцветки фуражках, белых портупеях и красных аксельбантах, что, с точки зрения обывателя, делало их похожими друг на друга, как родные, или, по меньшей мере, двоюродные братья. Впрочем, человек опытный прекрасно умел различить детали и видел, что на погонах у вахмистра располагается широкий фельдфебельский галун, а подчиненный его может похвастаться лишь двумя узкими полосками, не говоря уже о таких очевидных вещах, как белый воротничок старшего по званию и белые же перчатки, каковых не было и быть не могло у нижнего чина. Кроме того, Песцов имел изящные, почти офицерские усики, а подносье унтера украшали два толстых пшеничных колоса, производивших необычайное по силе впечатление на женское население Канавинской слободы – как крестьянского, так и мещанского сословий. В остальном же, действительно, бравых служак трудно было отличить друг от друга, если только не иметь в виду чина и получаемого соответственно чину денежного содержания.

Так или иначе, оба жандарма всем своим видом являли наглядный символ благонадежности и отваги, каковой символ справедливо было бы отнести ко всему Отдельному корпусу жандармов, а не только к нижегородскому его управлению.

Главный ярмарочный дом, из которого сейчас вылупились на свет Божий оба жандарма, был зданием во всех отношениях замечательным – не так, впрочем, по архитектуре, как по содержанию. Николай Михайлович Баранов – нижегородский военный губернатор и изобретатель винтовки своего имени – с присущим ему изяществом и глубоким постижением самой сути предмета называл Главный дом «административным сердцем ярмарки». Это была чистая правда, тем более удивительная, что исходила она из уст человека, облеченного весьма значительной властью, а от таких людей рядовые обыватели, как правило, не ждут ничего, кроме головокружительного по силе вранья.

На время ярмарки, то есть с 15 июля по 25 августа каждого года в Главный дом непременным порядком переселялся сам нижегородский губернатор и вся его администрация. Здесь же получало временное пристанище и местное жандармское управление – гнездо законности и бдительности, коего вышеуказанные птенцы Песцов и Огольцев явились сейчас во всей своей красе на Главной площади.

Отсюда шагом хоть и не вполне парадным, но все же весьма внушительным, вахмистр и унтер-офицер проследовали в сторону торговых рядов Гостиного двора, окруженных Обводным каналом, созданным по проекту архитектора и строителя Августина Бетанкура. Означенный Бетанкур родился в Испании, но позже благоразумно признал выгоды и преимущества русской жизни и перешел в службу Российской империи, своим примером показав любознательным потомкам, что, хотя многие и стремятся уехать из богоспасаемого нашего отечества, никому не заказан также и въезд в него – со всеми истекающими отсюда последствиями.

Впрочем, до самих рядов Гостиного двора, которых в пределах Обводного канала насчитывалось двенадцать, жандармы не дошли, а двинулись вдоль по Царской улице в сторону Канавинской или, иначе, Кунавинской слободы. Если бы, однако, они все же направились бы через торговые ряды в сторону Спасского собора и далее, то увидели бы много интересного, вплоть до печально известной Самокатной площади, славной своими монументальными каруселями, называемыми местной публикой самокатами, и румяными барышнями легкого поведения, которые в любую погоду кокетливо на этих самокатах вращаются, заманивая в любовные тенета сладострастное мужское сословие. В сем двусмысленном районе праздные гости ярмарки обычно предавались развлечениям и безудержному разврату, каковой не исчерпывался совместным с барышнями посещением номеров, а простирался много дальше – вплоть до играемых тут же театральных представлений.

Правду сказать, на Самокатной площади ни полиция, ни тем более жандармы обычно не показывались, чтобы попусту не портить почтеннейшей публике праздничного настроения.

– Должно же где-то быть для людей и отдохновение сердца, – глубокомысленно замечал вахмистр Песцов, если вдруг в откровенных беседах возникало недоумение, отчего на Самокатах нет совсем никакой полиции и даже намека на нее, при том, что дела там иной раз творятся не только беззаконные, но и страшные – грабежи, отравления, убийства, взаимное лупцевание и прочие мерзости русской жизни, которые позже уроженец Нижнего Новгорода босяцкий писатель Максим Горький метко назовет свинцовыми.

Ну и, кроме того, порядок на Самокатах лучше любой полиции блюла здешняя публика, в первую очередь трактирщики, под недреманным оком и сильной рукой которых тут и происходило все вышеописанное веселье, не говоря уже о вещах более кардинальных, на которые, пожалуй, человеку непривычному, штатскому, и смотреть нежелательно.

Но, как уже говорилось, жандармы отправились в сторону Канавинской слободы, где во время ярмарки размещались иногородние и иностранные гости, которых тут оказывалось немало, включая даже и американцев, ежегодно закупавших здесь до миллиона аршин холста.

Оставив по левую руку затон Оки, вахмистр и унтер прошли до конца Царской улицы и вышли к Канавинской слободе, где располагалось множество гостиниц и постоялых дворов, самой разной, в том числе и весьма средней руки; некоторые не имели даже собственного имени, а на фасадах писалось лишь скромное «Гостиница и номера». Изобилие такого рода подворий объяснялось тем, что в страдные дни ярмарки город принимал в качестве гостей до трехсот тысяч человек – в то время, как собственного населения насчитывалось в нем немногим более двадцати тысяч.

В одну из таких безымянных гостиниц и зашли сейчас жандармы, и по суровому их виду вдруг сделалось совершенно ясно, что явились они сюда не из праздности, а по срочному государственному делу.

* * *

Справедливости ради стоит сказать, что Ганцзалину город не понравился сразу.

– Кругом одно жулье, – китаец с превеликим неодобрением выглядывал из гостиничного окна на улицу, пока Нестор Васильевич Загорский брился, стоя перед трюмо над тазиком мыльной воды. – Ворюги в этом Нижнем живут, сволота всякая! Аферисты, пройдохи и проходимцы, прохвосты и протобестии, помяните мое слово.

Не переставая бриться, господин заметил, что помощника его можно использовать в качестве ходячего словаря бранных слов. А впрочем, любопытно было бы узнать, что навело Ганцзалина на столь мизантропические мысли?

– Все, – категорично отвечал китаец, – все абсолютно. Помните, сколько нам стоил вчерашний ужин в тутошней богоспасаемой ресторации? Да за такие цены небесный огонь должен сойти на землю и испепелить к чертовой матери все городские трактиры. А здешние так называемые Китайские ряды? Никакими китайцами там даже и не пахнет. В каждой лавке – родимые русские рожи. Больше того скажу – китайских товаров там тоже нет, одна отечественная мануфактура, то есть те же рожи, но только в профиль!

– Тэ́мпора мута́нтур, эт нос мута́мур ин и́ллис, – хладнокровно прокомментировал Нестор Васильевич патетическую речь своего помощника. – Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Когда-то здесь в Китайских рядах действительно торговали китайским чаем. Больше того скажу – это был главный товар здешней ярмарки. Однако в начале шестидесятых торговля чаем в Нижнем начала угасать.

– Что – все разворовали? – осведомился Ганцзалин, свирепо раздувая ноздри.

Нет, просто в шестьдесят девятом году открылся Суэцкий канал, и китайский чай стали ввозить не из Кяхты, как раньше, а морем. После чего по России он стал расходиться, минуя Нижний. Отсюда и угасание Китайских рядов, и превращение их в русские.

– Ну, хорошо, – согласился помощник, – Бог с ним, с чаем. Но что вообще творится на этой ярмарке? Пьяные орут, карманники шныряют, непотребные женщины хватают за разные места верноподданных его императорского величества…

– А кой черт понес тебя на Самокатную площадь? – пожал плечами Загорский. – Погулял бы лучше по торговым рядам, в крайнем случае, заглянул бы в Спасский собор, привел в порядок душу и мысли.

– Что мне Спасский собор, – несколько заносчиво заявил китаец, – я хотел узнать жизнь народную.

– И что же – узнал?

Ганцзалин хмуро кивнул: узнал даже ближе, чем рассчитывал. И на общем фоне народных безобразий больше всего поразил его гостиничный коридорный, который при вселении с необыкновенным нахальством потребовал от Ганцзалина чаевых.

– «Пожалуйте от щедрот ваших на спасение души», – пискливо передразнил помощник незадачливого коридорного.

Нестор Васильевич слегка нахмурился, хотя бриться не перестал.

– Надеюсь, ты дал ему что-то?

Ганцзалин отвечал, что в Китае он бы с большим удовольствием дал наглому попрошайке в морду. Но здесь Россия, здесь другие порядки, здесь раздолье всяким жуликам и побирушкам. Он все это понимает, а потому, движимый гуманностью-жэнь и ритуалом-ли, дал-таки коридорному на чай две копейки. Тот был, кажется, не очень доволен, однако Ганцзалин не стал входить в детали и просто выставил его из номера.

– Ну, как не стыдно, надо было дать хотя бы гривенник, – укорил его господин.

– Гривенник? – возмутился китаец. – Проще удавить его собственными руками! Между нами говоря, он и на две копейки не наработал. Не те у нас доходы, чтобы деньгами бросаться направо и налево…

Он хотел добавить что-то еще, но Нестор Васильевич внезапно прервал его, подняв указательный палец. Несколько секунд он прислушивался к чему-то, потом покачал головой.

– Что? – спросил помощник, с подозрением глядя на него.

– Ты слышишь?

– Ничего я не слышу, – проворчал китаец сердито.

– Я тоже, – кивнул господин. – Это-то и странно. Какие-то люди остановились возле нашей двери, но почему-то не стучат в нее.

– Наверняка грабители, – заявил Ганцзалин решительно, – пришли нас обворовать, зарезать и расчленить.

– Уж и расчленить? – усомнился господин.

– Именно расчленить, – настаивал китаец, – чего еще и ждать от здешней публики? Обокрасть, убить и расчленить – вот все, на что они способны. С другой стороны, хоть какое-то для нас развлечение…

Как бы в ответ на его слова в дверь постучали. Стук был решительным, волевым, в некотором смысле даже начальственным.

– На грабителей не похоже, – покачал головой Нестор Васильевич, хладнокровно заканчивая бритье.

Ганцзалин подошел к двери и спросил, не отпирая ее.

– Кто там?

– Откройте, полиция, – после небольшой паузы отвечали снаружи.

– Точно, грабители, – с удовольствием заметил китаец. – Уже и запугивать начали. Я эту публику знаю. Попробуете открыть – мигом прирежут, только рожки да вошки останутся.

Не убоявшись, однако, печальных перспектив, обещанных помощником, Загорский кивнул помощнику. Тот повернул торчавший в замке ключ и отпер двери. На пороге стояли два жандарма: первым был вахмистр Песцов, за спиной его маячил унтер-офицер Огольцев.

– Его высокоблагородие господин надворный советник Загорский? – строго осведомился Песцов, глядя на Загорского поверх Ганцзалина.

– Точно так, – отвечал Нестор Васильевич, с любопытством разглядывая вахмистра.

– Здравия желаю, – проговорил тот, прикладывая два пальца к фуражке. – Жандармский вахмистр Песцов. Извольте, ваше высокоблагородие, следовать за мной.

– Изволю, – согласился Загорский, – только для начала скажите, куда и зачем.