Игорь Белодед: Утро было глазом

Редактор: Анастасия Шевченко

Издатель: Павел Подкосов

Главный редактор: Татьяна Соловьёва

Руководитель проекта: Ирина Серёгина

Художественное оформление и макет: Юрий Буга

Ассистент редакции: Мария Короченская

Корректоры: Елена Воеводина, Наталья Федоровская

Верстка: Андрей Фоминов

Иллюстрация на обложке: johnwoodcock / iStock / Getty Images

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© И. Белодед, 2023

© Художественное оформление, макет. ООО «Альпина нон-фикшн», 2024

* * *

cамуил

Мыслям не свойственно воскресать – в этом заключалась вся горечь его умирающей жизни. Никакого бессмертия. Наволочка, в которую замотают его труп, вырытая под тепломагистралью яма, недолгое пребывание в неудобном багажнике – и точка – без риска обратиться в многоточие. Его мутило, хотелось пить и вместе с тем плеваться, но он не мог этого сделать, потому волочил свою длинную кровавую слюну по полам всех комнат. Конечно, он осознавал, что доставляет неудобства, сумасшедшая старуха измаялась мыть полы, каждый божий день она приходила в его квартиру, звала его, выговаривая полное имя – бог мой! – он был назван в честь последнего великого судьи, ставила табуретку, которую звала «тубареткой», посреди комнаты и зазывно брала в руки массажную расческу с тучной пластмассовой рукоятью. Она гладила его по лбу, он мурлыкал в ответ, но, когда расческа близилась к бокам, а тем паче к копчику, он валился набок, выпускал когти и колотил по ней ослабевшими лапами. Его шерсть поредела на животе, за ушами, а с неделю назад хозяйка вырвала целый клок с его груди, когда ласкала его и плакала, ласкала и плакала.

Пыльный карандаш, задетый скорой тряпкой, подгоняя серые клубы, угодил ему в бок. Хотелось грызться и хотелось наперекор смерти жить. Он изо всех сил вырвался из-под тахты и побежал к раскрытому шкафу, чтобы затаиться в том самом отделении, где для него постелили полиэтилен. Бабушка стала призывно ксыкать, махнула на него рукой, оперлась о швабру и сказала в распахнутое окно: «Что же нам делать с Германом, а, Самуил?»

Первое имя относилось к сыну хозяйки, которого он нещадно драл в отрочестве: валился набок, кусал что есть мочи, вцеплялся в запястье, а задними лапами бил по руке до беспамятства. Зачастую только задиранием верхней челюсти его принуждали угомониться. Затем Герман брал Самуила за шкирку и метал в соседнюю комнату: ему положительно нравилось то, что он приземлялся исключительно на лапы. Последние годы Герман не притрагивался к своему питомцу, он мрачно углублялся в пыльные книги или в складник – лежа на тахте за спиной своего отца, который нынче всякий вечер тратил на поиск ножей в безбрежной сетевой хмари. Марки сталей, материал для рукоятей в его жизни значили больше, чем благополучие собственных детей. Детей…

А он был ведь оскоплен… знакомым хирургом на кухонном столе в конце века, вспомнил он, устраиваясь в шкафу на шуршащий пакет, с которого на него глядела ломкая надпись о боге и проч.

Бабушка принялась мыть окно: воспользовавшись мнимым одиночеством, она сняла штаны и верхнюю сорочку. Ее наружность ужасала Самуила – короткая стрижка, бордовый цвет крашеных волос, морщины, в которых могло потеряться время, и охровое пятно под правым глазом, которое ее дочь отчего-то шепотом за глаза звала меланомой, толстые короткие ноги и живот – громадный вздувшийся живот, который выдавался вперед далее груди – бессильной взрыхленной груди семидесятилетней женщины. Теплый сентябрьский свет скрадывал уродства старости, стушевывал ее фигуру и, казалось, приближал бело-содалитовое небо к зрачкам, так что те сужались в толстые поперечные линии, плывшие корягами в голубом белке.

За окном, на подоконник которого взгромоздилась старуха, рос боярышник, не тронутый золотым тлением, с мясистыми рыже-приглушенными ягодами. На нем, бывало, собирались наглые сороки и стрекотали, дразня его, впрочем, последние несколько месяцев ничего подобного не происходило. Чуть поодаль росли охровые сосны, а за ними стоял дом бабушки, растрескавшееся асфальтовое пространство перед ним было заставлено машинами, которые заезжали на тротуары своими громадными колесами и жались друг к другу с ведомой отзывчивостью.

Внезапно кто-то под окном мяукнул, бабушка всполошилась и закричала в шкаф: «Выходи, Сэмик, там твои друзья». Уменьшительно-ласкательных имен он на дух не переносил, и сейчас, когда его челюсть распадалась, отдавая метастазы в правое легкое, ему было не до мармеладных помяукиваний с дворовыми кошками, которые жили под кухонным окном. Под опалубкой, неподалеку от боярышника, была вырыта ямка, которая вела напрямую в подвал, там и маялись кошки, хороня каждый помет по нескольку котят, хороня и рождая. Беспрестанность круговорота пугала его: он не помнил своей матери, зато твердо знал, что она была из приличных питомцев. Впрочем, даже сейчас ему было жаль тех напуганных, взлохмаченных, сухощавых созданий, прячущихся в подвалах и лакомящихся крысятиной, а иногда и его сухим кормом, от которого он отказался месяц назад. Шум коробки, ударение сухарей друг о друга вызывали в нем горечь воспоминаний о тех далеких временах, когда его жизнь обещала быть вечной. Так и сейчас – старуха потрясала коробкой над ямой и радовалась обжорству подвальных кошек, как будто бы и ей не предстояло умереть.

Послышался металлический шорох замочной скважины, бабушка всплеснула руками и побежала отворять: пришла дочь хозяйки. Он не любил ее голоса, и комнаты ее он не любил: громадные, уродливые тряпичные создания, призванные заменять им его, – безжизненные куклы, годные лишь на то, чтобы впускать в их мягкие тела когти и драть, драть, драть – упоительно и нещадно. Он ненавидел эту шестнадцатилетнюю кокетку, он с удовольствием бы выцарапал ей глаза за то… за то, что она переживет его на полстолетия. Каков срок! Ее комната, оклеенная звездчатыми обоями, светившимися в темноте, была полна дурными запахами и бесконечными склянками различных форм, в их сосредоточении на сером столе стояла фотокарточка в коричневой недеревянной оправе, а на ней красовались эта пава с накладными ресницами и некий тип, которого он видел лишь однажды, когда никого не было дома. Они заперлись в комнате и, кажется, играли в какую-то игру, которая сводилась к тому, кто громче крикнет.

Из кухни донесся звук льющейся воды, а из большой комнаты – выкатываемого пылесоса. В прежнее время он истово боялся его гудения, но не теперь – нет, пускай его затянет в эту утробу, все лучше, чем терпеть невыносимую боль, будто бы клык животного, которого ты только-только убил, вонзился в нижнюю челюсть, зажегся синим пламенем, и та ноет-ноет-ноет, так что исхода нет, нет никакого исхода к бессмертию.

Только позыв к мочеиспусканию заставил его вылезти из шкафа. Медленно, прижимаясь к стене, лапами натыкаясь на плинтус, размахивая хвостом от раздражения и боли, он направился к туалетной комнате, зацепил дверь лапой – и очутился в темном пространстве, заполненном его запахом, который он никак не мог закопать; после мочеиспускания в коробку для пропарки шприцов, которую пятнадцать лет назад принесла с работы его хозяйка, он обыкновенно скреб с остервенением лапами по лазурному кафелю и старался не думать, что это положительно смешно, потому что, черт подери, что такое вся ваша вера, как не точное следование ритуалам и безумным установкам? Так что молчите и дайте сделать дело. Но вдруг безжизненный свет упал на все, что было расположено в этом пространстве: циклопическую стиральную машину, ощерившуюся корзину для грязного белья, безмятежный унитаз с аутичным сливным бачком, лазурный кафель с белыми щелями, отделявшими один квадрат от другого, и на него, что, раскорячившись, сидел на алюминиевом поддоне для кипячения шприцов.

Вошла Ирина – девочка, которую он ненавидел, – с какою-то коробкою в руке. Он полагал, что она снова начнет его тыкать мордой в кровавую слюну, которую он оставлял по всей квартире, как это бывало раньше, когда дома никого не было, – она лишний раз наказывала его за мишку, которого он разодрал полгода назад – в припадке бешенства и обиды. Но, не обращая внимания на Самуила, Ирина сделала все причитающееся и села на ободок. Он забеспокоился, тотчас же вскочил, затрусил по направлению к двери и принялся царапать по ней изо всех сил. Из коридора доносился гул заведенного пылесоса.

«Да погоди ты, дурень!» – сказала она сдавленным голосом, и тут же послышался звук соединения вод. Самуил вернулся к своему поддону, глянул на хозяйскую дочку и понял, что произошло что-то страшное. Она с брезгливостью смотрела на какую-то колбу, невидящей рукой тянулась к мотку бумаги и еле слышно про себя твердила о каких-то полосках. В конце концов, это было положительно скучно, и, быстро сделав свое дело, благо камней в его мочеиспускательном канале не было, он повернулся хвостом к Ирине и принялся с ожесточением скрябать когтями по кафелю.

Когда она выпустила его, гул пылесоса потух, а старуха копошилась рядом с пыльным мешком. Она сделала из чистоты мелкого божка, а все потому, что нигде, кроме обыденности, не искала богов, а ведь ими все было полно… Череп красивой бесхвостой женщины, походящий на лицо хозяйки, показался на большом экране и принялся о чем-то говорить. Прежде ему нравилось внимать словам о далеких странах, о том, как несчастны умершие и счастливы те, кто наслаждается новыми законами, о том, как бог хранит его страну, но вражьи силы не дремлют, однако теперь это наводило на него скуку. Он даже точно не мог сказать, существует ли показываемый мир в действительности. Он никогда не выезжал за пределы их маленького города, хотя несколько месяцев назад он два раза побывал в ветеринарных клиниках, а тамошние врачи после разъема его пасти качали головой и отказывались брать деньги за осмотр, – но мир тот был узок и пахнул камфарой, собачьим духом и пустотой.

Начала смерти найти было нельзя. Да, было что-то неладное с кормом, да, наверняка наследственность сдала, но что с того? Его пугало то, что ему противостояло нечто, чья голова была отгрызена, но это нечто по-прежнему продолжало жить, двигаться и разить, так что точное обозначение этого нечто ничем не могло помочь, а только еще более запутывало его мозг размером с крупную сливу, его мозг, заполненный мыслью, которая никогда не умрет и не воскреснет.

Когда он был котенком, он рухнул с подоконника вниз, потому что заигрался со шмелем. Поранив передние лапы, он чувствовал свою беспомощность сильнее боли, ему ничего больше не оставалось, как сидеть под окном и жалобно мяукать в ожидании хозяйки, которая, как всегда, запаздывала с работы. Подобное чувство беспомощности, усиленное постоянством разверзания тех язв, которые полагались быть закрытыми на веки вечные, и гнетущую усталость он ощущал и теперь. Сколько ему осталось? Неделя, другая? Но почему эти люди не замечают того, насколько жалка их жизнь по сравнению с его – сознающей свою смерть, отчего они тратят бесчисленные дни свои на такие пустяки?