Вечером накануне праздника одна из учительниц института Перкинса спросила меня насчет «Царя Мороза», и я ответила, что мисс Салливан много рассказывала мне о Морозе и его чудесах. Она решила, будто я помню историю мисс Кэнби «Морозные феи» и сама в этом призналась. И тут же сообщила о своих мыслях мистеру Ананьосу. Он поверил ей или заподозрил, что мисс Салливан и я специально украли чужую идею, чтобы добиться его расположения. В итоге он собрал комиссию из учителей и сотрудников института, перед которой меня заставили отвечать. Мисс Салливан заставили оставить меня одну, а потом стали расспрашивать или, вернее, допрашивать меня со страшной настойчивостью, буквально заставляя признаться, будто я помню, как мне читали рассказ «Морозные феи». Я ощущала сомнения и подозрения в каждом вопросе, к тому же чувствовала, что мой добрый друг мистер Ананьос глядит на меня с упреком. Мое сердце отчаянно билось, кровь стучала в висках, и от страха я едва могла говорить и отвечала односложно. Даже понимание того, что все это – нелепая ошибка, не уменьшало моих страданий. Так что, когда мне наконец позволили покинуть комнату, я находилась в таком состоянии, что не замечала ни поддержки моей учительницы, ни сочувствия друзей, которые твердили, что я храбрая девочка и они мною очень гордятся.

Той ночью я рыдала навзрыд, как, надеюсь, плачут очень немногие дети. Мне было очень холодно, и даже казалось, что я умру, не дожив до утра, и эта мысль меня утешала. Думаю, если бы подобное случилось, когда я немного повзрослела, это непоправимо что-то сломало бы во мне. Но ангел забвения унес прочь большую долю печали и горечь тех грустных дней.

Как оказалось, моя учительница никогда даже не слышала о «Морозных феях». Доктор Александр Грэхем Белл помог ей расследовать эту историю. Она выяснила, что у ее подруги, миссис Софии Хопкинс, у которой мы гостили на мысе Код, в Брустере, летом 1888 года, был экземпляр книги мисс Кэнби. Миссис Хопкинс не нашла ее, но вспомнила, что читала мне разные книжки и даже сборник «Бёрди и его друзья», когда мисс Салливан уезжала на каникулы.

Тогда такие чтения не имели для меня никакого значения. Меня развлекало само начертание знаков-букв, ведь мне почти нечем было заняться. Но не могу не признать, что всегда старалась запомнить побольше слов, чтобы выяснить их значение у моей учительницы. Ясно лишь то, что фразы из этой книжки навсегда запечатлелись в моем сознании, хотя долгое время об этом никто не подозревал. И я – меньше всех.

Когда мисс Салливан вернулась в Брустер, я не беседовала с ней о «Морозных феях», потому что она сразу начала читать мне «Маленького лорда Фаунтлероя», который вытеснил из моей головы все прочее. Однако факт остается фактом, однажды мне читали книгу мисс Кэнби. И, хотя прошло много времени и я о ней даже не вспомнила, эта история напомнила о себе так естественно, что я не заподозрила подвоха.

В то время я получила много писем с выражением сочувствия. Все мои самые дорогие друзья остались моими друзьями до сих пор, за исключением одного.

Даже сама мисс Кэнби написала мне: «Когда-нибудь, Хелен, ты сочинишь замечательную сказку, которая станет помощью и утешением для многих». Увы, но этому доброму пророчеству не суждено было сбыться. Я больше никогда не писала ради наслаждения. Более того, я стала переживать: а вдруг то, что я написала, не мои слова? Даже когда я писала письма, например к матушке, меня охватывал внезапный ужас, и я вновь и вновь перечитывала написанное, чтобы убедиться в том, что не вычитала все это в книжке. Если бы не постоянная поддержка мисс Салливан, думаю, я вообще прекратила бы писать.

Во многих моих ранних письмах и первых пробах сочинительства прослеживается попытка использовать понравившиеся мне чужие мысли и затем выдавать их за свои. В эссе о старых городах Италии и Греции я заимствовала красочные описания отовсюду. Я знала, что мистер Ананьос любит античность, знала и о его восхищении искусством Греции и Рима. Поэтому я собрала стихи и истории из разных прочитанных мною книг, чтобы порадовать его. Мистер Ананьос сказал о моем сочинении: «Мысли эти поэтичны по своей сути». Но я не понимаю, как мог он решить, что слепой и глухой одиннадцатилетний ребенок мог сам их придумать. Однако я не думаю, что мое эссе было совсем лишено интереса лишь потому, что я не сама придумала все эти описания. Это показало мне самой, что я могу выражать свое понимание красоты в ясной и живой манере.

Все мои ранние сочинения были для меня своего рода умственной гимнастикой. Впитывая и подражая, как все юные и неопытные, я училась облекать мысли в слова. Я вольно или невольно усваивала все, что мне нравилось в книжках. Как писал Стивенсон, молодой писатель инстинктивно копирует все, чем восхищается, и меняет предмет своего восхищения с поразительной гибкостью. Только после долгих лет практики сочинители учатся управлять полчищем слов, распирающих им голову.

Боюсь, что во мне этот процесс еще не закончился. Могу точно сказать, что я далеко не всегда могу отличить собственные мысли от прочитанных, потому что чтение стало сутью и тканью моего разума. Получается, почти все, что я пишу, – это лоскутное одеяло, состоящее из безумных узоров наподобие тех, что у меня получались, когда я училась шить. Я составляла их из обрывков и обрезков, среди которых попадались прелестные кусочки шелка и бархата, но преобладали клочки более грубой ткани, не столь приятные на ощупь. Так и мои сочинения состоят из моих неуклюжих заметок с вкраплениями зрелых суждений и ярких мыслей прочитанных мною авторов. Мне кажется, что главная трудность писательства заключается в том, чтобы изложить ясным языком ума наши запутанные чувства, незрелые мысли и сложные понятия. Ведь нами самими движут инстинкты. Пытаться их описать – все равно что складывать китайскую головоломку или шить лоскутное одеяло. У нас в голове есть картинка, которую мы хотим описать словами, но они не помещаются в заданные рамки, а если и помещаются, то не соответствуют общему узору. Однако мы продолжаем стараться, поскольку знаем, что другим это удалось, и мы не хотим проиграть.

Стивенсон также писал, что «нет способа стать оригинальным, им нужно родиться». Я, может, и не оригинальна, но все же надеюсь, что однажды мои собственные мысли и переживания увидят свет. А я буду настойчиво трудиться и надеяться и не позволю грустным воспоминаниям о «Царе Морозе» помешать моим стараниям.

Это горькое испытание пошло мне на пользу: благодаря ему я задумалась о проблемах сочинительства. Единственное, о чем я жалею, – так о том, что из-за него я рассталась с одним из моих самых драгоценных друзей, мистером Ананьосом.

После публикации «Истории моей жизни» в «Домашнем журнале для женщин» он сообщил, что считал меня невиновной в истории с «Царем Морозом». И написал, что собранная тогда комиссия состояла из восьми человек: четырех слепых и четырех зрячих. По его словам, четверо решили, будто бы я знала о том, что мне прочли рассказ мисс Кэнби, а четверо других придерживались противоположной точки зрения. Мистер Ананьос утверждал, что сам он поддерживал тех, кто верил мне.

Как бы то ни было, на чьей бы стороне он ни был, когда я вошла в комнату, где мистер Ананьос раньше часто держал меня на коленях и смеялся над моими проказами, позабыв о делах, я почувствовала враждебность, и то, что случилось дальше, лишь подтвердило мое первое впечатление. В течение двух лет мистер Ананьос, казалось, верил, что мы с мисс Салливан невиновны. Но потом он почему-то изменил свое мнение. Я также не знаю деталей расследования. Мне даже не сообщили имен участников этого судилища, которые со мной почти не разговаривали. Я была слишком возбуждена, чтобы замечать что-либо, слишком испугана, чтобы задавать вопросы. Я едва помню, что говорила тогда сама.

Я так подробно рассказала здесь об истории со злополучным «Царем Морозом», потому что она стала важной вехой в моей жизни. Я постаралась изложить все факты, как они мне вспоминаются, не пытаясь ни защитить себя, ни переложить вину на кого-то другого.

Глава 15
Человеку нужен человек

После инцидента с рассказом я провела лето и зиму со своей семьей в Алабаме. То время я вспоминаю с восторгом – меня переполняло счастье.

«Царь Мороз» был позабыт.

Когда зеленые гроздья мускатного винограда, увивавшие беседку в дальнем конце сада, превратились в золотисто-коричневые, а земля покрылась красно-желтым ковром осенних листьев, я начала набрасывать беглый очерк моей жизни.

Я по-прежнему подозрительно относилась ко всему, что пишу. Меня терзала мысль о том, что написанное мною может оказаться «не совсем моим». Об этих страхах знала только мисс Салливан. Моя учительница утешала меня и помогала всеми способами, какие только приходили ей в голову. Чтобы восстановить мою уверенность в себе, она убедила меня написать краткий очерк моей жизни для журнала «Спутник юности». Тогда мне было 12 лет. Сочинять этот маленький рассказ мне было мучительно сложно, и, наверное, лишь какая-то мысль о возможной будущей пользе не позволила мне бросить начатое.

Моя учительница поощряла меня, потому что понимала, что, если я буду продолжать писать, то вновь обрету почву под ногами. Поэтому писала я хоть и робко, но решительно. До провала «Царя Мороза» я вела бездумную жизнь ребенка, но теперь взглянула вглубь себя и узрела невидимое миру.

Главным событием лета 1893 года для меня стала поездка в Вашингтон на инаугурацию президента Кливленда, а также посещение Всемирной выставки и Ниагарского водопада. Поэтому мои занятия писательством постоянно откладывались и прерывались на много недель, так что нет никакой возможности рассказать о них связно.

Многие удивляются, как меня могла потрясти красота Ниагары. Они всегда интересуются: «Что такое для вас эта красота? Вы же не можете видеть волны, накатывающиеся на берег, или слышать их рокот. Что они значат для вас?» Самый простой и очевидный ответ – все. Я не могу постичь их или дать определение, так же как не могу постичь или дать определение любви, добродетели или религии.

На Всемирной выставке тем летом мы побывали с мисс Салливан в сопровождении доктора Александра Грэхема Белла. Меня охватывает восторг, когда я вспоминаю те дни, когда тысячи детских фантазий стали реальностью. Я воображала, что совершаю кругосветное путешествие. Знакомилась с чудесами изобретений, сокровищами ремесел и промышленности, достижения всех областей человеческой жизни были под кончиками моих пальцев. Я обожала ходить в центральный выставочный павильон. Он напоминал мне все сказки «Тысячи и одной ночи» вместе взятые – столько чудес там было собрано. Вот земля пирамид, которую можно рассмотреть на макете Каира, а вот Индия с ее причудливыми базарами, статуями Шивы и богов-слонов, далее шли каналы Венеции, по которым мы катались в гондоле каждый вечер, когда на фонтанах включалась иллюминация. Я даже поднималась на борт корабля викингов, стоявшего неподалеку от маленькой пристани. В Бостоне я бывала на военном корабле, и теперь мне было интересно узнать, как устроен корабль викингов. Я хотела представить, как они бестрепетно встречали и шторм, и штиль, пускались в погоню, выкрикивая: «Мы владыки морей!» – и сражались, полагаясь только на свое тело, а не на тупые машины. Так бывает всегда: «человеку интересен лишь человек».

Неподалеку от корабля викингов находилась модель «Санта-Марии». Капитан показал мне каюту Колумба и его конторку, на которой стояли песочные часы. Это маленькое устройство произвело на меня наибольшее впечатление: я представила, как усталый герой-мореплаватель смотрел на падающие одна за другой песчинки, в то время как отчаявшиеся матросы за пределами каюты замышляли его убить.

Президент Всемирной выставки мистер Хигинботам любезно разрешил мне дотрагиваться до экспонатов. И тогда я с неуемной пылкостью, подобно Писарро, захватившему сокровища Перу, принялась перебирать и ощупывать все чудеса ярмарки. В части выставки, посвященной мысу Доброй Надежды, я познакомилась с добыванием алмазов. Я трогала все машины, какие только было возможно, во время работы, чтобы получить более точное представление о том, как драгоценные камни взвешивают, гранят и полируют. Я опустила руку в промывочную машину… и нашла там алмаз, единственный, как пошутили гиды, когда-либо найденный на территории Соединенных Штатов.

Доктор Белл сопровождал нас повсюду и в своей обаятельной манере описывал наиболее запоминающиеся экспонаты. В павильоне «Электричество» мы осмотрели телефоны, фонографы и другие изобретения. Он объяснил мне, как по проводам можно отправить сообщение, невзирая на расстояние и обгоняя время, подобно Прометею, укравшему огонь небес. В павильоне «Антропология» меня заинтересовали грубо отесанные камни, эти простые памятники жизни малообразованных детей природы, чудом уцелевшие, тогда как многие монументы царей и мудрецов рассыпались в прах. Еще там были египетские мумии, но прикасаться к ним я не захотела.