Циля с мужем и четырьмя детьми переехала из Замостья в Билгорай, где зять получил должность раввина. Подобно матери, Циля рожала каждый год, только дети не умирали, все до одного росли здоровыми и крепкими. Зять продолжал писать книги и становился все известнее и известнее. Когда посетители постоялого двора узнавали, что хозяин – тесть самого билгорайского раввина, то сначала изумленно приподнимали брови, а потом преисполнялись почтительным уважением. Было, было от чего чувствовать себя счастливыми. Одна беда – внуки жили далеко!

Неделя перед Шавуот выдалась ненастной. Целыми днями за окнами постоялого двора шумел дождь, раскачивая кусты лаванды в палисаднике. Ее мохнатые стерженьки нежной фиолетовой раскраски источали дивный аромат. Хася ухаживала за ними с тщательностью бабушки, живущей вдали от внуков и не знающей, на что употребить заботливость, которая переполняла ее, подобно тому, как молоко переполняет груди кормящей матери.

Под вечер во двор въехал богатый экипаж, целая карета из обильно лакированного дерева, с зеркальными стеклами дверей, красными спицами высоких колес и кучером в ливрее. Кучер шустро соскочил на землю, открыл зонтик и помог выбраться из кареты пожилому тучному господину. Господин был одет с тщеславной броскостью богатого купца, заработавшего много денег, но так и не успевшего приобрести ни приличных манер, ни хорошего вкуса.

Господин уселся в зале и приказал подавать обед. Ел он долго и тщательно, обгладывая кости, подбирая корочкой хлеба остатки подливы. Капли жира стекали по бритому подбородку, господин то и дело вытирал их салфеткой с вензелем. Хася зажгла свечи, и голая лысина господина засверкала под бликами огоньков.

– Каким ветром к нам занесло эту важную птицу? – удивлялась Хася.

– Лошади устали тащить экипаж по грязи, – отвечал Ихиель, – вот и завернули на отдых. А иначе бы и в голову не пришло, не по чину им останавливаться на нашем дворе!

Отобедав, господин подозвал к себе хозяина:

– Присядь, Ихиель, хочу поговорить с тобой.

– Откуда вам известно мое имя? – удивился шинкарь.

– Мы с тобой давно знакомы, – усмехнулся господин. – Неужто не признал?

– Нет, не признал.

– Меня зовут Шебсл. Когда-то я был габаем в Люблине.

– Не может быть! – вскричал Ихиель. – Шебсла я хорошо помню, солидный еврей, с бородой, в черной ермолке.

– Эх-эх! – Шебсл огладил ладонью бритый подбородок. – Все меняется в этом переменчивом мире, дорогой Ихиель. Маленькие деревья становятся большими, реки меняют свои русла, пустыни засыпают плодородные оазисы.

– Мы были уверены, что разбойники забрали деньги, а вас убили!

– Разбойники… да, разбойники. – Шебсл расхохотался. – А я выжил, как видишь, и даже весьма преуспел, весьма, весьма. Нажил крупное состояние и вот сейчас женюсь. На молодой красавице паненке. – Он сложил пальцы правой руки вместе и со смаком поцеловал. – Ох, какая пышечка, какая душечка, розовая и тугая, точно яблочко. Из старинного шляхетского рода, так что, дружок, скоро я куплю титул и тоже стану аристократом. За золото сегодня покупается все что угодно!

– После вашего похищения я несколько раз ездил в Люблин, – сказал Ихиель. – Когда стало ясно, что вы пропали и уже не вернетесь, мы с женой вернули в синагогу взятые у вас на хранение общественные деньги.

– Что? – Шебсл встрепенулся. – Вы вернули деньги?

– Ну да, те, которые были в шкатулке, 1250 злотых.

– Ой дурак, ой простофиля! – Шебсл хлопнул столу пухлыми ладонями. – Да не было там никаких денег! И разбойников тоже никаких не было. Я все это подстроил, чтобы безнаказанно забрать злотые и начать новую жизнь в Данциге. А ты, известный своей честностью дурень, должен был просто подтвердить грабеж. Вижу, мы хорошо все сыграли, если ты так поверил, что свои денежки в синагогу отнес.

– А Грицька за что? – спросил Ихиель. – За что душу человеческую погубили!

– Подумаешь, гоем больше, гоем меньше!

Вместо ответа Ихиель возмущенно передернул плечами.

– Нет, ну ты же просто идиот! – вскричал Шебсл. – Кто тебя просил возвращать деньги?? Ни по какому закону ты не должен был это делать!

– Я сделал так, как подсказали мне сердце и совесть.

– Ты дурак с глупым сердцем и ненормальной совестью! – Шебсл встал из-за стола. – И напрасно думаешь, будто я дам я тебе эти деньги. Держи карман шире, голубчик! Хотя, – он усмехнулся, – для меня сегодня это такая мелочь, что просто смешно.

– Не надо мне ничего давать, – усмехнулся в ответ Ихиель. – Мне уже Бог вернул, и куда больше, чем я мог рассчитывать.

– Вот тебе за обед и за корм для лошадей. – Шебсл небрежно бросил на стол несколько золотых и вышел из шинка.

Смеркалось, холодный злой дождь колотил по грязи. Отдохнувшие лошади взяли разом, и вскоре экипаж скрылся за танцующей водяной завесой.

– Бедный человек, – шептал Ихиель, глядя вслед экипажу. – Бедный, бедный человек! Потерял все, что имел, а взамен получил только деньги, всего только деньги.

Свеча в лесу

Солнце еще не поднялось над горизонтом, а по лесной дороге уже катилась телега с двумя хасидами. Им не терпелось поскорее попасть в Меджибож, к великому праведнику и чудотворцу ребе Боруху, внуку самого Бааль-Шем-Това.

Хасиды встали до света, помолились и двинулись в путь. Завтракать решили по дороге; остановиться у какого-нибудь старого колодца, вытянуть из замшелого сруба ведро и съесть по куску хлеба с луковицей, запивая ломящей зубы ледяной водой. По дороге к ребе все вкусно и все наполнено неизъяснимой тайной, блаженством ожидания чуда. Ведь каждая встреча с ребе Борухом – подлинное чудо, дарованное хасидам по непонятной милости Небес.

Медленно тянулись темные поля, засеянные горохом и рожью. Постепенно край неба начал багроветь, в старых седых тополях проснулись и загалдели вороны. Вот уже просветлел воздух, прояснилась дорога, стали видны поля, по зардевшемуся небу поплыли пухлые белые тучки.

Дорога свернула в лес, и синие сумерки снова накрыли путников с головой. Вдруг среди деревьев забрезжил огонек. Желтый, мерцающий, словно огонь свечи.

Хасиды недоуменно переглянулись: откуда взяться свече посреди девственного леса? И хоть души рвались в Меджибож, любопытство пересилило, хасиды остановили лошадь и пошли на огонек.

Вот так бывает и с самыми возвышенными натурами. Святой трепет, отрешенность, горний мир и чистое служение пасуют перед горящей за деревьями свечой. Со всеми такое случается, поэтому не станем осуждать хасидов, а посмотрим, что случилось дальше.

В неглубокой ложбинке обнаружился могильный холмик. На почерневшем от дождей, покрытом лишайниками надгробном камне значилось: «Тут покоится Мойше сын Амрама, который боролся со своим злым началом больше, чем праведник Йосеф».

Перед камнем стоял заржавевший фонарь, в нем под защитой треснувших стекол бился желтый язычок пламени. И что все это должно означать? Мир полон загадок, где в них разобраться простому человеку?

«Расскажем про могилу ребе Боруху», – решили хасиды, сделали зарубку на ветле у дороги, чтобы при надобности отыскать место, и поспешили в Меджибож.

Много, ох как много хочет рассказать хасид своему ребе. Поведать о делах, спросить совета, услышать благословение. Но ребе иногда мыслит по-иному, чем хасид предполагает. Так и на этот раз больше всего ребе Боруха заинтересовала могила в лесу.

– Я хочу ее увидеть своими глазами! – воскликнул он. – Собирайтесь, поехали.

Ребе велит, хасид выполняет. Холеные лошадки быстро домчали коляску до зарубки в лесу. Да, пружинные рессоры это вам не деревянные колеса обычной телеги. Хасиды даже не почувствовали дороги, а ведь на пути в Меджибож печенки у них вытрясло на ямах да колдобинах.

Ребе Борух долго стоял перед могилой. Хасиды почтительно молчали, отступив на шаг. Когда цадик прикасается к вечности, обыкновенному еврею надо держаться подальше.

– Надо разузнать о Мойше, сыне Амрама, – наконец произнес ребе Борух. – Думаю, крестьянам окрестных деревень должно быть что-то известно. Поехали.

И покатила коляска по проселочным дорогам, от села к селу, от деревни к деревни. Хасиды только диву давались, как много они успевают сделать за какие-нибудь полчаса. При обычных обстоятельствах на расспросы крестьян одного села ушло бы не меньше половины дня. А тут раз, два, три – и уже вьется пыль за околицей, несут лошадки, мягко раскачивая коляску на ухабах. Время возле цадика течет по-другому, и пространство тоже не совсем то, к которому мы привыкли.

Увы, никто из крестьян даже не слышал о могиле в лесу. День начал клониться к вечеру, когда мельник, осыпанный мукой, точно хала, готовая к посадке в печь, вдруг вспомнил:

– В деревне Ставница живет древний дед Грицько. Никто уже не помнит, когда он родился. Грицько про всех в округе знает, все на его глазах выросли.

И коляска покатила в Ставницу. Солнце зависло над кромкой леса, идут, бегут минуты, а Светило, точно приклеенное, касается краем верхушек деревьев, но ниже – ни-ни!

Грицько, седой, точно лунь, украинец с длинными усами и совершенно лысой головой, спал на лежанке.

– Диду второй день, как занемог, – объяснила молодка, встречая гостей.

– Ты его внучка? – спросил ребе Борух.

– Та ни, яка ще внучка, – замахала руками молодка. – Внучкой была моя мамка.

При звуке голосов Грицько открыл глаза, внимательно оглядел ребе и, кряхтя, уселся на лежанке.

– Не ждал уже, что тебя увижу, – откашливаясь, произнес он. – Ты ведь внук Исролика, не так ли?

– Да, моего деда звали Исроэль Бааль-Шем-Тов, – подтвердил нимало не удивляясь ребе Борух.

– Ты приехал расспросить про могилу в лесу? – продолжил Грицько, и у хасидов сладко заныли сердца: не каждому посчастливится видеть, как происходит чудо, а им повезло, подфартило.

– Разумеется, – опять, как ни в чем не бывало, подтвердил ребе.

– Тогда садись и слушай.

Ребе Борух уселся на единственный стул в избе, хасиды примостились на лавке.

– Давно это было, – начал Грицько. – Я тогда пастушком работал, скотину на поля гонял и обратно. И-эх, совсем молодой, тринадцать чи двенадцать годков, уж и не помню. Жил в нашем селе богатый помещик, как звали, тоже не помню. И Ставница ему принадлежала, и поля вокруг Ставницы, и леса за полями, и луга посреди лесов. Тогда по-другому жили, не то, как сейчас. Был у помещика роскошный особняк, в нем он все время и проводил. Гостей принимал, сам по гостям ездил, охоты, пиры, как у помещиков принято. Одежду ему шил еврейчик, портной из Меджибожа. Приезжал, когда звали, и прямо на месте обновку и мастерил. А когда требовалось чинить одежду, посылали за его помощником, Мойшеле. Веселый был парубок, гарный с виду, за словом в карман не лез. В Ставнице все его любили. Он не только помещику помогал, но и крестьянам латал одежонку. Брал очень мало, а часто так работал, за доброе слово.

У помещика была единственная дочь, паненка на выданье. Сама чернявая, губки алые, коса цвета воронова крыла, глаза голубые. Красотка, ничего не скажешь. Каких только женихов помещик к ней не привозил, а влюбилась она в Мойшеле. Так влюбилась, что свет ей без него стал не мил. Помещик, как про то узнал, рассерчал вне всякой меры. И орал, точно безумный, и сапогами топал:

«Не будет жида в моем доме!»

А паненка отцу говорит:

«Или с Мойшеле под венец, или головой в колодец».

Слуги все видели и слышали ну, и разнесли по Ставнице.

Помещик с помещицей перепугались – дочка у них своенравная была, ни в чем укороту не знала. Сами ее так воспитали. Погоревали, поплакали, а делать нечего. Вызвали к себе Мойшеле, поселили его не в лакейской, как обычно, а в комнатах для барских гостей. За стол с собой сажать пытались, только он ничего не ел, свою еду приносил.

Через неделю помещик пригласил его в кабинет и все рассказал.

«Раз уж так получилось, – говорит, – женись на моей дочке. Любовь важнее всего на свете».

«Никак не могу! – отказался Мойшеле. – У нас, – говорит, – у евреев не женятся иноверках».