Что же касается французского, то, как ни банально это говорить, он был основным языком в российском обществе. В дворянском кругу, как и в среде пробуждающейся буржуазии и некоторых крупных землевладельцев, все говорили и писали по-французски.

Владение французским было чем-то вроде обязательного причащения. Без французского нет спасения! Только крестьяне и низшее сословие говорили по-русски; даже лакеи, кучера и некоторые приближенные к хозяйскому дому слуги владели началами французского, достаточными, чтобы понимать и изъясняться самому.

Я и сейчас прекрасно помню, что в 1835 году в Россию прибыли тысячи французов – и путешественников, и эмигрантов. А еще оставалось более сотни тысяч взятых в плен, а потом отпущенных на свободу наполеоновских солдат, которые не собирались возвращаться во Францию. Многие выживания ради работали у крестьян или же перевоплощались в учителей, гувернеров и гувернанток и учили французскому детей своих хозяев. Мои родители заполучили повара и швею, которые не захотели вновь увидеть родину.

И в среде богатых коммерсантов, и в аристократических кругах наплыв эмигрантов, бежавших от Революции, – модисток, парикмахеров, цирюльников, горничных, как и многочисленных гувернанток, – дал возможность французскому языку проникнуть во все слои российского общества.

Свободный французский повышал социальное положение и обеспечивал карьеру и будущее.

Нам давали солидную литературную подготовку: мы не только изучали комедии Мольера, трагедии Корнеля и Расина, но и могли прочесть наизусть или сыграть целые сцены.

В тайне от матери мы с сестрами переодевались и разыгрывали театральные сценки в дальнем углу дома, рядом с комнатой отца; мы были уверены, что она туда и близко не подойдет!

И мои друзья, и я сама читали Шатобриана, Стендаля, Ламартина, Гюго и даже одного французского поэта, некоего Парни.

Эварист Парни написал множество непристойных произведений, таких, как «Любовные стихи» и «Галантная Библия». Его настоящее имя навевало грезы: звали его Эварист де Форж де Парни; звучание этого имени погружало в мир бальзаковских героев.

Александр, автор любовных стихов, питал к нему восторженное уважение. Разве не сам он заявил: «Парни мой учитель!»?

Парни был выходцем с острова Реюньон, а в те времена наша Россия поддерживала с этим островом близкие отношения. Таковы мистерии истории мира.

Но тем, кого мы обожали и превозносили до небес, был Расин.

О, Расин, Расин! Он был нашим кумиром; благодаря ему мы, как и все юные придворные дамы, переживали великие расиновские страсти, разрывающие нашу тусклую супружескую жизнь и растительное существование.

Часто случалось, что большая разница в возрасте с супругом толкала некоторых жен уподобляться Федре, проникаясь запретной страстью к Ипполиту, своему пасынку.

А поскольку общество с неколебимой определенностью считало женщину существом зависимым, ни одной из нас не суждено было сбросить это давившее на нас свинцовое имперское ярмо. Когда мы сидели в зрительном зале на представлении трагедии «Андромаха», то какая Гермиона не мечтала бы убить своего Пирра!

Выходя из театра после «Федры», я была глубоко взволнована; ни одна другая пьеса не произвела на меня столь сильного впечатления. Это стало откровением: я была Федрой!

Было странное сходство в обстоятельствах нашего появления на свет: она – дочь царя Миноса и Пасифаи, прославившейся противоестественной любовью с быком… про́клятая кровь текла в ее венах; как она ни боролась, ее мрачный конец был неизбежен. Чем отчаянней сопротивлялась она несправедливой судьбе, тем теснее сжимались тенета трагедии.

Как и у Федры, мое происхождение вызывало сомнения; я была дочерью впавшего в безумие отца и жестокосердной матери, скрывающей свое родство, а также грешившей адюльтером.

От Венеры я получила в удел красоту и полагала, что это верный залог успеха и счастья; оказалось, ничего подобного; как и у Федры, это стало моим проклятьем: красота подвигла меня предать мужа, что и вызвало его смерть. Такой создала меня природа, и я буду нести это бремя как свой крест.

Подобно приговору Фатума у латинян или Мойр у греков, я тоже была обречена исполнить свою судьбу. Меня пожирала внутренняя отрава, как пуля, терзавшая Александра в его последние минуты.

А вот мужчины предпочитали трагедии Корнеля; эти трагедии представлялись уроками силы воли, преодоления себя, порождавшими героизм. Молодые люди воображали себя доном Родриго в «Сиде» и с воображаемой шпагой в руке декламировали:

– Сын, храбр ты или трус?

или же:

– Честь всех в свете благ дороже,

И будь граф Гормас жив, теперь я б сделал то же.

Затем, глядя друг на друга с ненавистью, гневно бросали:

– Рассей мое незнанье, дона Дьего знаешь ты?

Не требовалось больших усилий воображения, чтобы перенести ситуацию в «Сиде» на противостояние Александра с одной стороны и барона Геккерна и Жоржа Дантеса с другой. Барон – дон Дьего, слишком старый, чтобы отомстить за себя самому, просит сделать это своего сына Дантеса-Родриго!

Пьесы Корнеля идеально соответствовали воинственному реваншистскому духу, царившему при дворе, особенно среди офицеров, униженных Наполеоном в 1812 году, и в аристократических семьях, мечтающих позолотить свой фамильный герб.

Этот дух владел и кадетами, и офицерами, желавшими обратить на себя внимание императора.

Они всегда вызывались добровольцами на любое военное задание, стремясь покрыть себя славой и дослужиться до высших чинов.

Особенное рвение проявляли малоимущие офицеры из мелкопоместных дворян, стремящиеся подняться в придуманной Петром Великим «Табели о рангах»; согласно этой Табели, любой российский подданный оценивался по его достоинствам, а не по происхождению, что потрясало основы!

Меня поражала разница между нами, потомственными дворянами, и разночинным дворянством, порожденным императором. Особенно это было заметно на балах, в которых я принимала участие. Достаточно было прислушаться к их высказываниям и понаблюдать за их поведением. Одни сдержанные, скромные и деликатные – потомственные аристократы; другие витийствующие, шумные и хвастливые – недавнее дворянство.

Наша мать неукоснительно блюла это разделение… Она запрещала нам любые отношения или знакомства с этими «парвеню», этими «нуворишами», презрение к которым неизменно выказывала. Она с самой колыбели спланировала наше отрочество: подготовка к вступлению в высший свет; образцовая, почти военная муштра, направленная на нашу будущность молодых замужних дам. Мы получили одинаковое образование: утонченные прекрасные манеры, стереотипный язык, условные вежливые обороты, мимикрирующее поведение и, наконец, однотипные платья из разряда «шикарно и аристократично»…

Мать не выносила воображение, непосредственность и фантазию. Все должно быть сдержанно и бесстрастно. В этом душном обществе каждая из нас втискивалась в аристократический слепок своей касты.

В заключение я могла бы сказать, что у меня не было детства, не случилось и отрочества – мать сразу и беспощадно погрузила меня в мир замужней женщины.

Если бы мой будущий супруг Александр Пушкин не был одержим двумя интересами – юными девицами и неотложной надобностью порвать с холостяцкой жизнью – мы бы никогда не встретились, ибо ничто не предвещало мне, что наши пути пересекутся.

Должна заметить, что познакомилась я с ним при любопытных обстоятельствах…

4. Моя встреча с Александром

Первого октября 1828 года мне было шестнадцать лет и два месяца; как всегда в понедельник, я отправилась на урок танцев, который проходил у родителей Ольги, одной из моих подруг.

После окончания занятия, которое вел мсье Йогель, преподаватель танцев в Императорском Московском университете, у меня случилась удивительная встреча.

Каждую неделю этот знаменитый танцмейстер, которому отец Ольги платил огромные деньги, приезжал к ним на дом, предоставляя в наше распоряжение свой исключительный опыт.

Близкие будущих танцовщиц могли из зала ожидания наблюдать за уроком мэтра.

Я впервые была очень рассеяна, иногда поглядывала на публику. Какой-то мужчина не сводил с меня глаз. Его настойчивость волновала меня, но в конце концов мне удалось сосредоточиться на бесценных указаниях учителя, и вскоре я позабыла о зрителе.

После окончания урока я торопливо переодевалась, чтобы скорее возвратиться домой; моя крайне суровая мать не выносила ни малейших опозданий, ни каких-либо вольностей. Она тщательно подсчитывала, сколько времени мне необходимо, чтобы добраться до семейного очага, как в хорошую погоду, так и даже под дождем! И горе мне, если я не укладывалась в установленный срок, – меня ждала хлесткая пощечина и шквал вопросов, достойный императорских сбиров: почему, с кем, когда, где и так далее.

Выходя, я оглядела ожидающую публику в надежде увидеть кого-то из знакомых среди приехавших за своими детьми, и снова встретила взгляд того же мужчины, по-прежнему пристально меня рассматривающего; он улыбнулся мне, спокойный, уверенный в себе. Я была уверена, что он меня спутал с кем-то из девушек. Внезапно я заметила, что целый кружок собирается вокруг этого человека, одетого в огромную шубу из меха белого медведя! Если он желал выглядеть оригиналом, ему это удалось.

Мужчины и женщины расталкивали друг друга, чтобы приблизиться к нему и прикоснуться, как к идолу… Они называли его по имени-отчеству, перекрикивая друг друга: Александр Сергеевич, Александр Сергеевич…

Мое любопытство было возбуждено до крайности, но я по-прежнему не знала, кто этот человек. Подруги потешались надо мной. Он же все смотрел на меня, не отвлекаясь на окружающую суету, им же и вызванную. Его голубые сверкающие глаза были непроницаемы. К моему великому смущению, должна признаться, что не могла его узнать.

Наконец, Ольга сказала мне, что это господин Александр Сергеевич Пушкин, величайший поэт России!

Имя произвело на меня большое впечатление, но сам он мне совсем не нравился. К тому же он был намного старше меня и совершенно не походил на мужчину моей мечты; он не был ни доблестным Родриго Корнеля, ни опасным соблазнителем доном Жуаном Мольера, то есть ни одним из тех героев, которые, сойдя с книжных страниц, пробуждали мои девичьи фантазии.

Разумеется, он был уже знаменит; ходили слухи, что его любовных побед не счесть, но главное – за ним шла репутация опасного бунтовщика, которого император Александр I отправил в ссылку в Одессу, дабы утихомирить и отдалить от двора; новый император Николай Первый также не питал к нему доверия и установил пристальную слежку и за его передвижениями, и за перепиской.

Его происхождение не вызывало нареканий, в то время как сама личность внушала беспокойство…

5 апреля 1830 года он написал моей матери: «Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась». Вот это и называется «как громом пораженный»! Я осознавала, какой предстаю в глазах мужчин. Тот факт, что мною заинтересовалась такая знаменитость, возвышал меня в собственных глазах.

Он отважился обратиться ко мне:

– Добрый день, мадмуазель, – сказал Александр, – умоляю извинить меня за настойчивые взгляды во время вашего занятия, но я вас узнал!

– Мы уже встречались? – наивно спросила я.

– Совершенно верно!

– Где же? – удивилась я. – Это невозможно, я бы обязательно помнила!

– Я встречаю вас каждый день у себя в голове, – улыбнулся Александр. – Не пугайтесь, мадмуазель… кстати, как ваше имя?

– Наталья Николаевна.

– Позволено ли мне представиться? Александр Сергеевич Пушкин. – Это поразительно, как вы похожи на Татьяну, героиню моего романа в стихах «Евгений Онегин», который я сейчас пишу.