Кабинет психолога располагается на первом этаже. Я нахожу его почти сразу, дергаю за ручку массивную дверь. Та почему-то заперта. Может, психолог и не в курсе, что у нее сегодня какая-то консультация?

Потоптавшись, я стучу и прислушиваюсь.

– Да нет там никого! – грохает рядом со мной голос Тисецкого. – Не ломитесь.

От неожиданности я даже слегка подпрыгиваю. Оборачиваюсь. Тисецкий нависает надо мной стеной, на его лице читается недовольство.

– Без вас разберусь, что мне делать, – цежу я и демонстративно стучу еще раз. Разумеется, мне никто не отвечает.

Тисецкий медленно окидывает меня взглядом, ухмыляется.

– Как вы интересно сегодня вырядились. Решили прикинуться пай-девочкой? – чуть погодя спрашивает он. – Думаете, поможет?

Я решаю не отвечать, отхожу немного в сторону, делаю вид, что изучаю плитку под ногами. Сердце бьется быстрей обычного, ладони потеют. Вот какого черта он притащился? Говорил же, занят будет.

Из кабинета, располагавшегося дальше по коридору, выглядывает полная кудрявая женщина.

– Вы ко мне? – спрашивает она.

– Нет, я к психологу. – Я нервно поправляю воротник свитера. – На консультацию.

– Чудесно! – нараспев произносит женщина с кудряшками. – Я и есть психолог.

Она выходит в коридор и подходит к нам.

– Вы родители Тисецкой или Смирновой?

– Мы не вместе, – быстро говорю я. – Я мама Смирновой.

– А я отец Тисецкой, – мрачно представляется папа Арианы.

– Так значит все в сборе! – Просияв, психолог отпирает дверь своего кабинета и любезно распахивает перед нами. – Проходите, дорогие мои.

Тисецкий прет вперед, а я остаюсь стоять. Психолог глядит на меня вопросительно.

– А можно нам как-то по очереди с вами пообщаться? – шепотом спрашиваю я. – Я не хочу обсуждать свою дочь в присутствии этого человека. – Я киваю в сторону Тисецкого.

– Я и не собираюсь обсуждать с вами детей, – с блаженным видом сообщает психолог. – Мы будем говорить исключительно о воспитании.

Она, как зомби из ужастика, наступает на меня и почти силой вталкивает в кабинет.

Глава 4

– Вот сюда, на вешалку, курточки свои пристраивайте, – воркует психолог. – И наденьте бахилы.

В кабинете у нее довольно уютно. У окна стоит кресло, а почти напротив него – диван. Между креслом и диваном расположился столик, заваленный какими-то книгами и вязаньем. Когда мы с Тисецким нацепляем бахилы, психолог падает в кресло и указывает нам на диван. Мы с Тисецким переглядываемся. Никто из нас не желает сидеть рядом друг с другом. Я озираюсь в поисках какого-нибудь стула. Нахожу только табуретку – в углу кабинета, правда, ее уже оседлал горшок с кривым кактусом.

Тисецкий плюхается посередине дивана, всем видом намекая, что я могу постоять. Я иду к табуретке, сгребаю с нее горшок. Тот, оказывается, адски тяжелый. Я верчу головой, гадая, куда его поставить. По правде говоря, хочется запустить горшок в Тисецкого, которой ведет себя совсем не как джентльмен.

– Не трогайте Аркадия! – нервно вскрикивает психолог. – Он у меня совсем недавно, еще не освоился. Ему противопоказаны стрессы.

– А куда же тогда мне сесть? – Я делаю жалобный вид.

– На диванчик садитесь, – психолог нацепляет очки, выуживает из-под горы книг на столике блокнот и ручку.

Я ставлю Аркадия на место, подхожу к дивану. Тисецкий и не думает подвинуться. Я сверлю его взглядом.

– Садитесь уже! – торопит психолог. – У нас мало времени. Через сорок минут ко мне придут другие родители.

– Подвиньтесь, – строго говорю я Тисецкому.

– Зачем это? – с вызовом спрашивает он. – Втискивайтесь так. Вы вроде стройная, должны поместиться.

Он откидывается на спинку дивана, складывает руки за голову. Вид у него крайне самодовольный. Я кошусь на психолога. Она снова роется в куче книг, совершенно игнорируя нашу с Тисецким перепалку. А я-то думала, психолог вступится за меня из женской солидарности.

Я снова поворачиваюсь к Тисецкому.

– Двигайтесь, – цежу я. – Быстро.

– И не подумаю. Мне именно так удобно и подстраиваться под вас я не собираюсь.

Помявшись, я все же впихиваюсь на край дивана, от души зарядив Тисецкому под дых локтем. Тисецкий охает и складывается пополам. Так ему и надо!

Психолог вскакивает, обойдя кабинет, останавливается у шкафа, начинает перебирать бумаги, в беспорядке сваленные на полках. Тисецкий все же отодвигается, складывает руки на груди. Вид у него снова делается напряженный и грозный.

Психолог находит какую-то розовую папку и светится от счастья. Торопливо вернувшись в кресло, она прикладывает пухлую ладонь к груди и выдает:

– Дорогие родители, хочу начать с того, что детки у вас замечательные. Очень талантливые. Творческие. И, конечно же, неординарные. Но, разумеется, проблемки в поведении у них имеются. Да… – Психолог помахивает папкой. – А у кого их нет? У всех они бывают время от времени. Ну и ничего, справимся.

У Тисецкого звонит телефон, чертыхнувшись, он сбрасывает вызов, но даже не думает извиниться.

– Поведение детей лишь индикатор проблем в семье, – продолжает с прежним энтузиазмом психолог. – Дети начинают хулиганить, когда дома им неуютно. Они как бы сигнализируют своими проделками: «помогите нам, спасите».

– У нас дома все замечательно, – вставляю я. – Мы с Люсей отлично ладим, она ни на что не жалуется.

– Пфф! – психолог закатывает глаза. – Ну что вы мне рассказываете, мамочка? Я работаю психологом двадцать пять лет, у меня опыт. Дыма без огня не бывает. Вашей девочке однозначно плохо дома.

– Да нет же! – Я чувствую, как закипаю. – Мы с ней даже не ссоримся никогда.

– Значит, ваша дочь болезненно реагирует на ваши скандалы с мужем, на напряжение в ваших с ним отношениях, – вворачивает психолог.

Тисецкий таращится на меня с любопытством. Как будто все, что говорит психолог, касается исключительно меня.

– У меня нет скандалов с мужем, – нарочито спокойно заявляю я. – Мы уже два с половиной года в разводе.

– Ага, вот оно в чем дело! – Психолог даже обрадовалась. – Ваша девочка до сих пор не справилась с травмой, случившейся из-за распада семьи. Ее сердце до сих пор кровоточит. Ее маленькая детская душа разорвана в клочья.

Я, кажется, зеленею.

– Вы… вы ошибаетесь. Люся хорошо восприняла наше с мужем желание развестись.

– На словах? Поверьте моему опыту, дети готовы заявлять все, что угодно, лишь бы родители не переживали. – Психолог приспускает очки, оглядывает меня поверх них. – Я смотрю, вы и сами еще не отошли от развода. Вон вы какая напряженная, вся сжались прямо. Голосочек-то как у вас дрожит. – Она сочувственно качает головой. – А дети, они же все считывают. Считывают вот это ваше напряжение, ваш раздрай. Вы, наверное, еще и плачете по ночам в подушку, да?

– Не плачу я! У меня все прекрасно.

– Разве? Вот вы сказали, что все прекрасно, а сами сжали руки в кулаки, – подмечает психолог. – Ваше тело сигнализирует, что вам плохо. Нестерпимо! Вы же прямо как на иголках все время, как зашли в кабинет. Ну и долго вы протянете в таком напряжении? – Она делает максимально трагический вид. – Вам необходимо ходить на личную терапию, чтобы проработать травму отвержения. Если вы этого не станете делать, у вас не только у дочери психика будет страдать. Вы сами нахлебаетесь проблем. Здоровье посыплется на раз-два. И вы однозначно не сможете построить новые отношения.

– У меня все хорошо в личной жизни, – вру я. – У меня уже есть новые отношения, в них все прекрасно.

– Серьезно? – Психолог выглядит неприятно удивленной. – Вот у меня на консультациях постоянно так: родители заверяют, что в их семьях все отлично. Но вот если копнуть… Я более чем уверена, что ваша дочь в контрах с вашим новым мужчиной, что он ее обижает.

– Нет! – почти кричу я. – Они еще не знакомы. Но он прекрасный человек, он умный и добрый…

– В общем, понятно, – перебивает психолог. – Все, как я и говорю, ребенок заброшен, маме не до него. Мама у нас бегает по свиданиям, маме срочно подавай новые отношения.

У Тисецкого вырывается смешок. Видимо, ему доставляет удовольствие наблюдать за моим унижением. А вот, кстати, почему психолог до него не докапывается? Почему она именно ко мне пристала? Зря я, наверное, призналась, что в разводе. У нас в обществе почему-то принято считать, что разведенная женщина – это человек с каким-то серьезным дефектом. Даже если ты сама подала на развод – все равно вердикт прежний: ты – бракованный элемент.

Впрочем, мне плевать, что обо мне думают такие, как Тисецкий.

В дверь неожиданно стучат и, не дожидаясь ответа, в кабинет заглядывает пожилая женщина с красными волосами.

– Антонина, можно тебя на минуту? – говорит она, удивленно на нас поглядывая.

– А что такое? – Психолог хмурится, делает максимально занятой вид. – У меня консультация, люди пришли…

– Там фотограф приехал, – перебивает красноволосая. – Надо щелкнуться по-быстрому.

– Щелкнуться? – Психолог оживляется. – Уже бегу.

Красноволосая скрывается за дверью, а психолог начинает метаться по кабинету.

– Так, родители, мне сейчас нужно ненадолго отлучиться, – тараторит она. – Буквально на пару мгновений. Вы же пока выполните небольшое задание. – Она достает из шкафа коробку с карандашами и фломастерами, пачку бумаги и выкладывает все это на столик перед нами, грубо спихнув книги на пол. – Нарисуйте, пожалуйста, каждый по дереву. Любому.

– Зачем? – обескуражено спрашиваю я.

– Это такая диагностика, – психолог глядит на меня снисходительно. – Проективный тест называется. Когда вернусь, я оценю ваши рисунки. Это поможет мне понять, какую философию вы транслируете детям, способны ли вы быть им надежной опорой.

Она наспех приглаживает свои кудряшки и выбегает вон. Мы с Тисецким почему-то поворачиваемся друг к другу.

– Странная тетка, – медленно произносит он. – По-моему, у нее самой не все дома.

– С чего это вы взяли?

– Она придумала имя кактусу. И задания у нее дурацкие. – Он кривится, ворошит карандаши в коробке. – С чего она решила, что мы станем заниматься такой фигней, как рисование? Еще бы пазлы нам предложила. Или пирамидку из кубиков.

Я задираю подбородок и быстро пересаживаюсь от него в кресло психолога. Уж я-то нарисую чертово дерево, как и просили. Новая порция упреков мне не нужна. У меня и так репутация изрядно подмочена той анкетой, где Люська написала, что я луплю ее за двойки.

Придвинув к себе столик, я выкладываю перед собой несколько карандашей и лист бумаги. Что там, по словам психолога, должен означать рисунок? Опору? Надо, значит, ствол потолще нарисовать и листья крупней. На меня ведь прекрасно опереться можно, никто еще не жаловался. Мой бывший муж вообще висел на мне, как коала. Палец о палец не ударил дома, считал, что уборка, готовка и мытье посуды – это исключительно женское призвание. А уж как нервы мне трепал придирками – ужас. И ничего, я справилась, не сломалась.

Я склоняюсь над бумагой и быстро набрасываю контуры будущего дерева-великана.

– Блин, вы серьезно? – вдруг цедит Тисецкий. – Вы правда без вопросов станете участвовать в этом балагане? У вас вообще, что ли, самоуважения нет?

Вздрогнув, я поднимаю на него глаза.

– Чего вы от меня хотите?

– Зачем вы вцепились в карандаши? Ностальгия по детскому саду?

– Мне совсем не сложно выполнить задание психолога.

– Но оно же бредовое!

– С чего вы взяли? Вы тоже психолог?

– Нет, – чуть помедлив, отвечает он. – Я краснодеревщик.

– Ну так и не вам судить, бредовое задание или нет.

Шумно выдохнув, Тисецкий встает, подходит к окну.

Я на секунду прикрываю глаза, чтобы подробней вспомнить поручение психолога. Она вроде бы говорила еще что-то про философию, которую мы транслируем. Видимо стоит добавить на ветки плоды, да побольше. Типа я питаю Люську собственной мудростью по полной программе.