Иван Васильевич был счастлив и доволен… еще час, и он будет законным мужем, и если не законным, то Фактическим владельцем крупного капитала… Простит или не простит мать – этот вопрос был для него второстепенным… он бы даже с охотой взял один капитал – и без невесты…

Лодка мчалась быстро, вот за изгибом реки скрылись последние строения города, и лодка вошла в целый лабиринт небольших островков, поросших высокой травой и камышом… Место было довольно пустынное, изредка наезжали в эту местность охотники, да и то «в охотничью пору», а теперь только испуганные дикие утки с шумом и плеском вырывались из крепей, и хлопая крыльями, уносились вдаль!

Весь занятый успокоением, и уговариванием своей подруги, Иван Васильевич и не заметил, что лодка съехала с прямого пути, и повернула и самую чащу камышей, и тростника. Дичь и глушь были страшные… Толчок о землю заставил молодых людей очнуться…

– Шабаш, приехали! – проговорил совсем незнакомый голос, и второй гребец поднялся со своего места и быстро выпрыгнул на берег, раздался резкий свисток, и из камышей тотчас появился еще человек, это был уже знакомый нам Найденов…

– Что случилось, что случилось? – вся дрожа, лепетала Паша, прижимаясь все больше и больше к Ивану Васильевичу и парализуя его движения… Тот сразу не сообразил в чем дело, и потерялся… у него не было никакого оружия… а злодеев было трое!..

– Ну, господа хорошие, пожалуйте – приехали – улыбаясь, с поклоном промолвил Рубцов (второй гребец был он) не заставляйте силой высаживать… Иван Васильевич и Паша стояли в лодке как окаменелые… только теперь они поняли весь ужас своего положения, ни защищаться, ни бежать было невозможно!

– Не хотите, честь честью, силой выведем – эй вы! – крикнул атаман, и в ту же минуту Воробей и Найденов кинулись на Ивана Васильева и, несмотря на его отчаянное сопротивление, скрутили веревкой, и вытащив из лодки бросили на берег около камышей. Паша потеряла сознание и ее на руках вынесли из лодки.

– А хороша девка – с видом знатока, осматривая свою добычу, произнес Рубцов, – тащи ее и шалаш.

При виде этой сцепы Иван Васильевич захрипел и дико вскрикнул, эхо подхватило этот крик и прокатилось с ним далеко, далеко!..

– Прикончи! Чтобы не ревел… а то вороны слетятся! – скомандовал атаман, и пошел за Найденовым, который нес в шалаш бесчувственную Пашу. Иван Васильевич лежал связанный в скрученный по рукам и ногам, он не мог сделать ни малейшего движения, чтобы защищаться, он мог только кричать, но страх парализовал его голос… Он видел, как Воробьев со своей веселой усмешкой вынул из-за голенища сапога большой, кривой в роде сапожного нож и нагнулся к нему…

– Пощади – помилосердствуй, – чуть простонал несчастный… за что, за что? – Но разве были на человеческом языке слова, которые могли тронуть разбойника? Воробей даже не задержался на секунду, он с той же глупой, но дикой улыбкой, схватил его сзади за волосы, отогнул голову назад и полоснул ножом по горлу… Нечеловеческий дикий крик вырвался из груди несчастного, но послышался не крик, а хрипение… из зияющей раны рекой хлынула кровь, орошая берег и траву…

– Ну, теперь больше кричать не будешь!.. – промолвил разбойник и толкнул ногой валяющегося в предсмертных судорогах Гребешкова… Ишь ты крови то сколько… словно у барана!.. И оставив истекать кровью зарезанного, он направился в другой конец острова, куда удалился атаман с Найденовым и Пашей.

– Кончил? – спросил атаман, увидав своего помощника, который с той улыбкой обтирал нож о траву.

– Готов! Кричать не будет!..

Найденов, положил Пашу, которая все еще была без чувств, в шалаш, очевидно когда-то служивший пристанищем утиных охотников, вылез оттуда, и в почтительной позе ожидал распоряжений своего начальника. Тот достал кармана саквояжик, бывший на руке Паши, начал считать деньги… Большинство их было в билетах.

Билеты Рубцов откладывал в сторону и считал только наличные деньги… их было около шести тысяч.

– Ну, вот, братцы, каждому из вас по три тысячи!.. Хорош кусок… Жить можно безбедно всю жизнь!..

– Много благодарны, Григорий Григорьевич, – низко кланяясь, словно в один голос, проговорили разбойники.

– Куда же нам теперь идти? Ведь в городе больше жить нельзя. Чай, взыщутся этих то? – проговорил Воробьев, указывая на шалаш.

– Ну уж за это не беспокойся… Концы я схороню, а если что – помни, одна дорога – Питер… Город большой… там словно в темном лесу спрятаться можно… Понял?..

– А твою милость где там искать?.. – говорил уже Найденов, очевидно не разделявший своей судьбы от участи своего товарища…

– Хороши вы?! Или моего столичного прозвища не знаете… Спроси в «адресном» отставного поручика барона Клякса – всякий укажет… Небось… паспорт самый настоящий. Сам Шершнев носа не подточит… Поняли!?

– Как не понять!

– А теперь ступайте… Надо с красоткой перемолвиться, да тоже в путь-дорогу!..

– Покараулить что ли? – спросил ухмыляясь Воробьев.

– Не к чему. Вот, он, караульщик, – Рубцов вынул из кармана шестиствольный револьвер хорошего калибра. Воробьев попятился.

– Сторож! – пробурчал он.

– Неподкупный… Ну, с Богом, братцы… меня не забывайте… если понадобитесь – кликну…

– Рады стараться… отец атаман… все в твоей воле, – отвечали разбойники, и с низкими поклонами удалились. Чрез минуту их легонькая лодочка, спрятанная до того времени в камышах Найденовым, мелькала, в тени наступающего вечера, к противоположному берегу… Рубцов огляделся, и пошел взглянуть на свою лодку.

«Нептун» стоял привязанный цепью к небольшому колышку, вбитому в землю, а в нескольких шагах валялся уже окоченевший труп Гребешкова… Атаман взял его за ноги и оттащил немного подальше в камыши. В это мгновение послышался какой-то необычайный звук, стоп иди вопль, Рубцов насторожился и бросился к шалашу. Картина, которую он увидал, была потрясающая. Паша, пришедшая в себя, рвала на себе волосы, и оглашала воздух дикими рыданиями. Рубцов кинулся к ней, зажал ей рот рукой и утащил в шалаш… Стоны смолкли… слышался только твердый, но тихий голос Рубцова, который старался убедить, и доказать что-то, совершенно потерявшейся несчастной женщине…

Наступала тихая летняя ночь… Месяца не было и только миллионы звезд искрились на темном небе. Тишина и безмолвие царили кругом… только из шалаша раздавались тихие рыдания, да злостный шепот…

– Боже мой! Боже мой, что я буду делать несчастная, – говорила, заливаясь слезами, Паша… – Поймите, ведь я мать обокрала… вернуться к ней нельзя… Куда мне деться? Куда спрягаться… Бога ради… ради Создателя… убейте, убейте меня, – и она стала на колени пред Рубцовым…

– Убить… да за что же?.. не за что!

– Что мне делать, – что мне делать? – ломая руки, причитала несчастная. Рубцов, казалось, соображал что-то…

– Слушай, вот что я тебе скажу… Девка ты в силе, в теле, кровь с молоком… он потрепал ее по плечу… Есть одно средство у меня… Только сумеешь ли ты справиться… и мать не достанет, и никто ничего не сделает!.. хочешь?..

– Говорите, ради Бога… руки ноги вам расцелую… говорите, что мне делать?

– Махни в Туретчину… и концы в воду!..

– Как в Турцию? Я не понимаю…

– Да очень просто… дам я тебе записочку, к одному еврею в Одессе… он тебя на пароход да в Константинополь!.. А там уже судьба твоя, с такой красотой – да с таким телом не пропадешь!

– А как же в Одессу попасть? – говорила Паша, начавшая понимать, что в этом плане ее единственное спасение…

– Ну, уж это надо постараться… Я не скуп… Не сквалыжник какой… Доставлю на полустанок, «радужную» на билет… Поезжай хоть в первом классе!.. У нас тоже сердце есть!..

Молодая женщина задумалась… Весь ужас, вся безысходность ее положения вырисовалась пред ее глазами… Проклятье матери!.. арест… суд… она не может идти на это… не может… бежать, бежать…

– Я согласна. – Согласна… Шлите меня хоть в Константинополь, хоть на край света, все равно… я готова… Когда же ехать?..

– Ну, красавица, сегодня поздно… завтра вывезу тебя на полустанок, здесь всего версты четыре, – а то из города боязно, там теперь небось вся полиция рыщет, да тебя ищет… Ну, а что же мне за это будет… Что я спасаю тебя… Ну, целуй же крепче… а то брошу здесь, да уеду.

Паша не противилась больше ласкам разбойника.

На другой день, на полустанке «Волчье Логово», брала билет в Одессу молодая дама, под густой черной вуалью… и подала 100 рублевую бумажку, другая такая же виднелась в ее портмоне… Видно разбойник щедро сдержал свое слово…

Внезапное исчезновение дочери генеральши Рохшевой, похищение ею денег у матери, и побег вместе с ней Гребешкова, долго волновали все общество Т. Судили и рядили, и вкривь, и вкось, особенно когда нашли на острове труп Ивана Васильевича.

Толкам и догадкам не было конца, пока Раиса Валерьяновна, окончательно убитая этим двойным ударом, не получила от дочери, из Константинополя письмо, в котором та чистосердечно винится в своем поступке и просит прощения… Она пришлась как раз по турецкому вкусу и ныне находится в гареме одного из самых знатных и богатых турецких сановников.

Рубцов, имея в запасе весь остаток капитала, ограбленного у Паши, перебрался в Петербург, где, по его словам, как в темном лесу – среди бела дня схорониться можно. Мы еще встретимся с ним, на этой новой арене.

Пролог второй
Золотой негодяй

Эх ты горечь, злая мачеха Сибирь!

(песня)

По этапу

К одному из этапных домов, лежащих на большом сибирском тракте, около Ишима, под сильным конвоем приближалась этапная партия.

Глухо звучали оковы арестантов и погромыхала по замерзлой дороге телеги, заваленные всяким арестантским добром. На одной из телег, прислонясь спиной к тюку с какой-то рухлядью, лежал еще молодой челочек, лет двадцати двух – двадцати трех, с красивым и выразительным лицом. Тонкие стиснутые губы его были бледны и безжизненны, а в полузакрытых глазах, окаймленных темными кругами, порой вспыхивал какой-то больной, лихорадочный огонь. Видно было, что молодой человек серьезно болен, и что его надо оставить где-нибудь в больнице на дороге.

Рядом с его телегой, пристально всматриваясь в черты умирающего, шел также очень молодой арестант-каторжник, в традиционном сером халате, с большим бубновым тузом на спине, позвякивая на ходу ручными и ножными кандалами. Он казался одних лет с больным, и случайное, довольно разительное сходство могло навести каждого на мысль, что эти двое – братья. А между тем, никакого родства между арестантами не было. Больной был безродный шляхтич Витебской губернии, Казимир Яковлевич Клюверс, идущий в «места столь отдаленные» на поселение за побег «до лясу» из варшавского университета, а идущий рядом был человек в своем роде далеко недюжинный, и обладающий энергией и предприимчивостью положительно безграничными.