И лишь когда все гости и придворные ушли и Россиль осталась наедине с отцом, она – ей не исполнилось тогда и тринадцати лет – рискнула задать вопрос:

– А почему меня прокляла ведьма?

Перед Кривобородом лежала его излюбленная шашечная доска – чёрно-белые её клетки истёрлись, поблекли за годы службы. Не отрываясь от неё во время разговора, он расставлял фигурки. Дамки, так назывались шашки последнего ряда, – почти как женщины.

– Ведьма не нуждается в приглашении, – сказал он дочери, – ей довольно и лазейки, куда возможно было бы проскользнуть. Не так важна причина – лишь возможность.

Никто не знал точно, как выглядят ведьмы (а значит, до какой‑то степени всякий мог представить по-своему, как должна выглядеть ведьма), но всё же все были согласны: случай Россиль весьма походил на распространённое ведьминское проклятие. Наливное яблочко с гнилой сердцевиной. Твоя дочь будет прекраснее всех девушек, лорд Варвек, но один лишь взгляд в её глаза будет сводить смертных мужей с ума. Россиль и сама понимала, что это объяснение сулит ей лучшее будущее. Лучше быть девушкой, которую прокляла ведьма, чем ведьмой. Не колдуньей, а лишь отмеченной печатью колдовства.

– Но…

– Теперь тебя стоит звать Россиль-Тысяча-Вопросов? – раздражённо отмахнулся Кривобород. – Ступай прочь и считай, что тебе повезло, что при виде тебя удрал, поджав хвост, всего лишь Обманщик, а не тот парижский слабоумный, который не может удержать в узде своих вояк-вассалов.

«Парижский слабоумный» постоянно затевал войны с половиной других герцогств и был отлучён от церкви дважды. Так Россиль узнала, что мужчина может называть себя Великим, даже если единственное великое, что он сделал в жизни, – колоссальное, чудовищное кровопролитие.

Отец учил её избегать прямых вопросов – на вопрос могут ответить нечестно. Последний остолоп-конюх и то может убедительно солгать под угрозой кнута. Правда скрывается в шепотках, во взглядах украдкой, в подрагивании челюсти и сжатых кулаках. Зачем лгать, когда никто не слышит? Но ни одна живая душа при дворе Кривоборода не подозревала, что Россиль прекрасно умеет слушать и замечать, тем более что её лицо скрывала вуаль.

Россиль-Под-Вуалью. Так её прозвали в Бретони и ближайших окрестностях. Достаточно доброе прозвище, она могла бы ожидать много худшего, будучи девушкой, отмеченной печатью колдовства. Но сейчас на ней нет вуали – она наедине с Хавис. Общеизвестно, что женщины не страдают от безумия, которое её взгляд пробуждает в мужчинах.

О браке договорились при том условии, что Россиль прибудет в карете, одна, без иного сопровождения, кроме своей служанки. Возница кареты, также женщина, крайне неловко обращалась с поводьями, так как её обучили править лошадьми лишь для этой единственной поездки. Даже лошадей нарочно подобрали – кобыл серебристо-белой масти.

Россиль вдруг осознаёт, что вопрос Хавис прозвучал уже довольно давно и та до сих пор ждёт ответа. Она произносит:

– Ты можешь написать герцогу и рассказать то, что ему будет наиболее угодно услышать.

Раньше она бы взялась писать письмо собственноручно и долго ходила бы по комнате, обдумывая, в каких выражениях подробнейше изложить все помыслы тана, все его сокровища, какие он не сумел укрыть от обострённых пяти чувств Россиль. Как он говорит, когда думает, будто никто его не слышит. На чём останавливается его взгляд, когда ему кажется, будто никто не смотрит.

Но это письмо предназначалось бы для несуществующего мужчины. Кривоборода, отославшего её, Россиль не знает. Впрочем, она прекрасно понимает, что будет угодно услышать этому незнакомому мужчине – то же самое, что и любому другому. Герцог будет рад удостовериться в том, что из его странной, проклятой незаконнорождённой дочери получилась безропотная рабыня для удовольствий и послушная племенная кобыла. В этом, насколько она понимает, заключаются основные ожидания от её брака: она должна раздвинуть ноги перед своим супругом и господином и родить ему ребёнка, в котором кровь Альбы смешается с кровью Бретони. Брачный союз – всего лишь временная связь, тонкая нить, но если Россиль справится со своей задачей, эта нить останется целой до момента, пока она произведёт на свет сына и таким образом прочно привяжет единорога к горностаю.

Гордый единорог украшает герб Шотландии: все её кланы с другими животными на эмблемах наконец, пусть и неохотно, объединились под одним знаменем. А о лорде Варвеке давно говорили, что он хитёр, будто горностай, и потому, чтобы закрепить за собой это лестное сравнение, он избрал зубастого зверька своим фамильным гербом.

Прежде Россиль отнесла бы это сравнение и к себе, посчитала, что эти черты перешли к ней по наследству, по крови (разве дочь горностая – не горностай тоже?). Теперь она задумывается: взаправду ли этот зверёк обладает изворотливым умом – или только острыми зубами?

Карета с грохотом тащится по узкой извилистой дороге вдоль горного склона, лошади тяжело дышат. Сильный порывистый ветер по-прежнему не находит преград на своём пути, словно его выдувают потоками из гигантских мехов. И вдруг потрясённая Россиль различает за ним неторопливый мерный гул – шум моря.

Наонет, город, где она родилась, находится на большой земле, на берегу Луары, и до путешествия в Британию она ни разу не видела океана. Но то, что она видит и слышит сейчас, непохоже на клокочущие серые воды канала. Чёрная рельефная вода в тех местах, где лунный свет блестит на гребнях невысоких волн, образует узор, напоминающий чешую на брюхе змеи. В отличие от ветра, волны движутся степенно и ровно: прибой вновь и вновь обрушивается на скалу в ритме биения сердца.

Свет и благодать цивилизации исходят от Папского Престола в Риме: он словно сияющий самоцвет в центре мира. Но на расстоянии свет Святейшего Престола тускнеет: здесь, вдали от Рима, мир погружён в первозданную тьму. Замок Гламис высится на скале, грубый и мрачный. Длинная внешняя стена с парапетом пролегает параллельно краю утёса, образуя отвесный обрыв над морем. То, что Россиль на расстоянии приняла за кресты, – это бойницы. На барбакане не видно никаких резных или лепных украшений, никаких защитных знаков от Анку, вестника Смерти, что правит скрипучей повозкой с мертвецами, – эти знаки, отгоняющие бледного духа, можно найти в любом бретонском приходе или доме. Но, возможно, нечто иное удерживает Смерть вдали от Гламиса.

Стойте, думает Россиль. Это слово падает, словно брошенный камень. Не нужно ехать дальше. Развернитесь, дайте мне уйти отсюда.

Карета, грохоча, продолжает путь.

Решётка барбакана поднимается с лязгом, и они въезжают во двор. Внутри их ожидает одинокая фигура. На незнакомце простой серый плащ, короткая туника, высокие кожаные башмаки и килт. Россиль никогда раньше не видела мужчину в юбке. Высокие шерстяные чулки защищают его колени от холода.

Сперва она предполагает, что сам лорд-супруг вышел поприветствовать её, но едва карета, подъехав ближе, останавливается, становится очевидно, что это не он. О тане Гламиса Россиль знает одно: он великански огромен – настолько, насколько может быть смертный мужчина. Незнакомец во дворе, конечно, не карлик, но и не гороподобен, как его тан: он обычного роста. Волосы у него цвета соломы, выгоревшей на солнце.

Первой из кареты выходит Хавис, затем – Россиль. Мужчина не подаёт ей руку, чтобы помочь выбраться: крайне неучтиво по меркам двора Кривоборода или Серого Плаща, да и в любом другом герцогстве или графстве, где правит Дом Капетов. Россиль неловко запинается, а ведь она пока даже не надела свадебное платье.

– Леди Росцилла, – говорит мужчина. – Рады видеть вас.

Стены двора словно бумажные и нисколько не защищают от ветра. Россиль никогда в жизни так не мёрзла. Даже Хавис, куда более выносливая благодаря своей норманнской крови, дрожит под вуалью.

– Благодарю, – отвечает Россиль по-шотландски. – Это моя служанка Хавис.

Мужчина хмурится. По крайней мере, ей так кажется. Его лицо изборождено глубокими морщинами; сложно сказать, какие из них отметины битв, а какие – отпечаток возраста, но выражение его лица Россиль различает с трудом. Его взгляд на мгновение падает на Хавис, а затем вновь возвращается к Россиль, хотя в глаза ей он не смотрит. Наверняка ему тоже известны слухи.

– Я лорд Банко, тан Локкухабера и правая рука вашего мужа, – представляется он. – Пойдёмте. Я покажу вам ваши покои.

Он указывает вознице на конюшню и ведёт в замок Россиль и Хавис. Они поднимаются всё выше по извилистым полуосвещённым коридорам. Во многих местах не хватает факелов, и только чёрные следы копоти выдают, где они были раньше. Перед неосвещёнными участками их тени на стенах искажаются и дрожат. Завывания ветра стали тише, но с пола доносится странный мерный скрип, словно корпус корабля скрежещет о гальку.

– Что это шумит, вода? – спрашивает Россиль. – Море?

– Его слышно в любом уголке замка, – отвечает лорд Банко, не оборачиваясь. – Но со временем вы вовсе перестанете его различать.

Россиль кажется, что она сойдёт с ума, прежде чем её мозг отучится воспринимать этот звук. Это пугает её больше, чем любая позорная участь, которой может подвергнуться – и подвергнется – её тело: что пострадает её разум, что он будет истолчён в кашу, как виноград, который давят, чтобы сделать вино.

Даже то, как холодно отец отказался от неё, не избавляет Россиль от старых привычек. Чтобы успокоиться, она возвращается к ним. Она начинает внимательно наблюдать.

Лорд Банко – воин, в этом нет сомнений. Даже просто идя вперёд, он машинально держит руку согнутой и время от времени касается большим пальцем рукояти меча в ножнах. Он наверняка способен достать клинок за миг короче удара сердца. Это не ново для неё: Россиль жила среди солдат, хотя люди герцога вежливо оставляли оружие у входа, прежде чем появиться в обществе женщин.

Маленькая круглая застёжка плаща Банко сделана из недрагоценного металла, не из серебра. Наверняка она быстро ржавеет, особенно в таком солёном воздухе.

Банко останавливается перед деревянной дверью, обшитой железом. Он объявляет:

– Ваша спальня, леди Росцилла, – с трудом выговаривая сочетание звуков «сц»: у него получается нечто похожее на резкие шотландские согласные.

Она кивает, но ещё раньше Банко снимает с пояса железный ключ и отпирает дверь. Пустой желудок Россиль съёживается. Плохой знак, что замок в её комнате можно открыть только снаружи. Она даже не тешит себя надеждой, что ей дадут собственный ключ.

Обстановка представляет собой шкаф, канделябр с тройным разветвлением и кровать. По полу раскинулась большая звериная шкура тёмного густого меха с целой головой. Это медведь. Его мёртвые, пустые глаза – словно два озерца, отражающие свет факелов. Вздёрнутая чёрная губа навеки застыла в оскале боли. Россиль никогда раньше не видела медведя, ни живого, ни мёртвого, ей встречались только изображения этого зверя на печатях или боевых знамёнах. В Бретони медведей уже истребили, но в этих диких краях, разумеется, они ещё водятся. Она наклоняется рассмотреть поближе изогнутые жёлтые зубы медведя, каждый – длиной с её палец.

Банко зажигает свечи, и холодные каменные стены блестят в разлившемся сиянии, как навощённые.

– Пир уже начался. Лорд ждёт вас.

Россиль выпрямляется, ощущая предательскую слабость в коленях, словно её кости обратились в студень.

– Да. Мои извинения. Я сейчас оденусь.