Мать Винри будила мое любопытство. Сразу я ее не раскусила: хорошая ли, строгая или добрая, жестка или ласкова? Стан тонок, на щеках румянец, глубокие глаза – под стать двум мрачным неподвижным ледникам. Волосы спрятаны под изгибами покрова с золотым кантом, а шея и грудь укрыты платком.

Сразу после заседания незримые руки оттянули меня в сторону. Эрефиэль не скрывал беспокойства, что-то обещал, но что именно? Как я отвечала? Этого память не сохранила.

Меня вывели из здания суда на воздух, где уже ожидала сказочного вида карета на изогнутом замысловатом каркасе – казалось, его завили из распущенных локонов. Карету изысканно оторачивала золотая кайма.

Дверцы были двойные, под ними – ступенька, а внутри лучились киноварным багрянцем столь изысканные подушки, что я стыдилась сесть. Особенно в грязной ночной сорочке. Мать Винри устроилась напротив.

Мои руки на коленях стиснули сорочку в ком – в такой же ком все сбилось и в душе. Пальцы на ногах поминутно сжимались, сучили друг о друга. Взгляд приклеился к полу кареты, мерно катящей в потоке экипажей по улицам Клерии.

Мы почти не говорили. Монахиня роняла редкие фразы и указания, я молча кивала – вот и все. Что бы я сейчас услышала от мамы? Вернее всего, слегка потянула бы меня за ухо и шепнула: «Что нужно сказать?»

– Спасибо, – робко вымолвила я. Поблагодарить как подобает не хватало сил.

Мать Винри помотала головой.

– Пока не стоит, дитя. Быть может, еще успеешь меня невзлюбить.

Я сильнее сжала ночнушку и вновь сломленно, боязливо подала голос:

– Куда мы едем?

– В монастырь Праведниц.

Почти не доводилось о нем слышать. Отец, бывало, упоминал церковь вскользь, но не мне лично и всегда с уважением. Почему такое чувство, будто всем вокруг известно что-то, чего я не знаю? Для меня это всего лишь обособленный женский монастырь.

– Я стану Праведницей?

Монахиня кивнула.

– А как это? – добавила я.

– Будешь жить с нами, заботиться о святых образах Семян и Владык. Церковь – это место, где царит почтение. В церковь приходят вознести Владыкам молитву, преклониться перед ними. А еще там раз в год собирают великую подать для лордов.

На улице шумела толпа. До меня доносились смех и бодрая речь – слишком оживленная, чтобы разобрать изнутри кареты. Да и мешала этому тоска.

– А с родителями можно увидеться?

Лишь этот вопрос монахиня обошла молчанием.

* * *

Карета остановилась, кучер открыл дверцы… и увиденное меня потрясло. Я затрепетала, невзирая на то что сердце уже успело закаменеть.

Мрамор монастыря был столь белым, что я сочла его слоновой костью. Над окружающими домами возвышались его огромные двойные врата – казалось, под рост истинного великана, пусть и не очень широкие. Стены были, вероятно, этажей в пять, хотя сказать наверняка трудно.

На вратах красовались рельефы двух женщин лицом к лицу, скрупулезно вырезанные от ресниц до морщинок на струящемся священном одеянии. Обе – на коленях, руки молитвенно сложены в замок, головы склонены в вековечном благоговении. А эти напряженные точеные ноги с упертыми в пол пальцами и поднятыми пятками! Я так залюбовалась этим произведением искусства, что даже не заметила ступеней.

– Осторожнее. – Настоятельница не шла, а почти парила над ними.

Неужели она и откроет врата? Откуда только возьмет силы? Наверное, надо постучать? Детские наивные вопросы отпали сами собой, когда снизу врат я разглядела неприметные обычные двери.

Внутри по длинным начищенным коридорам расхаживали исключительно женщины, и все, под стать матери Винри, в белом – в знак невинности и благочестия. Бурный молочный ручей меж голых, аскетичных стен. Я напоследок возвела глаза к желто-серому небу. Пахнуло чем-то безжизненным.

– Не стой! Нужно еще тебя отмыть! – Мать Винри втолкнула меня в поток сестер.

* * *

Я вошла в полупустое помещение. По счастью, мыться мне позволили самой.

– Не засиживайся. Мать Маргарет поможет одеться, и затем отыщи меня.

Лязг двери пробрал тело. После неумолчного гула тишина давила на уши. Мне дали время обдумать прошлый день, и я вдруг сообразила, что даже не пыталась трезво вместить в уме происходящее.

По плиточному полу комнаты стелился мягкий пар. Посередине стояла непривычно большая деревянная ванна-лохань. Скинув ночную сорочку, я оглядела грязевые кляксы на себе и подошла, бережно влезла в воду.

Чудодейственный жар объял мое скрюченное тело, тотчас расковывая холодные конечности и расслабляя сведенные судорогой пальцы на ногах. Я погоняла, поплескала воду туда-сюда.

Сколь неуловима и скоротечна эта передышка, минута покоя перед новым нырком в пучину. Каково же быть Праведницей, молиться, разговаривать кротко и умиротворенно?

Засохшая грязь отходила кусками с кожи и таяла, а с ней из пор вытекали воспоминания о доме, о скучных деньках, о встречах с друзьями. Как я за что-то дулась на Фреда. Как Бен ссадил коленку, слезая с дерева, и рыдал, умолял не рассказывать маме с папой. Память вытекала, теряя привычные очертания, рвала себя на клочки, покуда не истекла до последней капли.

– Мама говорила, что Хаар обладает безграничными возможностями, – произнесла я в пустоту ванной. Вот бы и мне истаять в туман, соскрести краски с холста и написать себя заново.

Подходила к концу дарованная мне передышка. Я жесткой щеткой принялась отскребать самые заскорузлые пятна грязи. Взгляд упал на дорожку шрамов, что говорили об утрате, о скорби, о любви. Я скользнула пальцем по их бугоркам, как по меткам в календаре, силясь припомнить, когда какой нанесла.

Один – в тот день, когда Бен особенно рьяно помогал по хозяйству. Естественно, с новым пером за ухом. Хорошо помню, потому что порез вышел глубже и шире и тогда меня на миг охватил приступ паники.

Другой будил смутное воспоминание, как Фредерик молча отдает мне свой кусок хлеба. Я взяла – не от голода, а потому что он редко так искренне проявлял чувства.

Где-то среди отмеченных рубцами дней был самый первый, когда измученное сердце билось как будто издали, а прерывистые вздохи спотыкались друг о друга. Я ничего не чувствовала. Тогда впервые и вспорола руку, чтобы с кровью излить из себя горе и гной истлевающей души. Этот шрам где-то здесь, затерян в полчище собратьев.

Палец скользил ниже. Вот день, когда отец взволнованно преподнес маме серебряное ожерелье…

И тут одну отстраненную мысль перерубило другой.

– Книга! – вскричала я и заметалась в лохани, выплескивая на плиточный пол воду с разведенными воспоминаниями.

Почти весь пар уже осел. Я, поскальзываясь, бросилась к сложенной в углу одежде. Полагалось, что нужно позвать на помощь другую Праведницу, но некогда: Эрик забрал мою книгу!

* * *

Я наспех натянула рясу и на третьей судорожной попытке повязать покров сдалась: затянула под подбородком простым узлом, а не наложила как надо – поверх пучка волос. Ряса вообще оказалась задом наперед.

Зашлепали по мрамору коридора мои мокрые пятки. Белые башмачки с белой же каймой я сжимала в руке, петляя между моими новыми сестрами – шаг их был размерен, не суетен. Смотрели на меня так, словно в святая святых ворвалась мокрая собака.

Все видели, что я бегу не просто так, и расступались – но ни одна не дрогнула.

– Куда это ты летишь? – грозно нависла надо мной мать Винри, но, вглядевшись, чуточку поостыла.

– Мне надо к Эрику! – воскликнула я.

Она нахмурилась.

– Солдату, который тебя привез? И зачем же?

– Он забрал мою книгу.

Настоятельница виновато замешкалась. Сестры оборачивались на нас и шушукались, но она будто не замечала.

– В это путешествие ничего с собой брать нельзя. – Она сжала мне плечо.

– Умоляю, это всего лишь Каселуда. Наша семейная, чтобы помнить родных.

Мать Винри испустила вздох и с пониманием кивнула.

– Что-нибудь придумаю.

* * *

Пожурив меня за выходку, мать Винри направилась со мной к матери Маргарет, чтобы привести в человеческий вид. Ее пальцы порхали над одеянием, будто ваяя шедевр искусства. Она показала, как повязать покров, как затянуть – и все умиротворенно, ласково. Я затаила дыхание, когда на глаза ей попались шрамы, но напрасно: монахиня промолчала. В мгновение ока ее не по годам ловкие пальцы прошлись по швам и плотно затянули на мне белую рясу, красивее которой я ничего в жизни не надевала. Увы, любоваться ей было некогда.

– Иди к настоятельнице, она ждет. – Монахиня одарила меня напоследок теплой улыбкой.

Я постеснялась спросить, куда конкретно идти, и молча шагнула за порог.

Тотчас меня оглушило непередаваемым чувством того, что я не в своей тарелке. Не готов еще мой отскобленный от краски холст к новому мазку. Меня швырнули в воды новой жизни, не позволив даже отдышаться.

Я плутала по монастырю, пока не наткнулась на мать Винри – точнее, она на меня.

– Далила! Весь день тебя ждать? – Ее рука ухватила меня из ниоткуда и втянула в кабинет. – Понимаю, слишком насыщенный день, но соберись уже! – негодовала монахиня. Я почти ничего не поняла. – Далила, слышишь меня?

Пришлось сосредоточиться, пока она вкратце объясняла мои будущие обязанности

Во‑первых, мне предстоит помогать в храме и являть собой светлую, безукоризненную служительницу Владык. Во‑вторых, день ото дня учиться истории, постигать правду о мире – отец бы многое за это отдал. В‑третьих, не отказывать в помощи страждущим, олицетворяя все самое лучшее и бескорыстное в человеке.

На четвертой обязанности – точнее, запрете – я смутилась.

– Нельзя прибегать к чарам?

Мать Винри замолчала и посмотрела на меня.

– Естественно, ведь ты ведьма. Одно из условий помилования – полный запрет на магию. А иначе тебя отлучат от церкви. – Она помялась. – И Эрефиэля это очень обременит.

Я поникла. Не то чтобы дар мне очень дорог или нестерпимо тянуло им воспользоваться – просто меня лишили самого важного: права выбора.

Мать Винри вздохнула, сгоняя с себя напряжение. В мгновение ока возвратились ее благодушие и доброхотство вместе с прежним обликом – обликом преданной долгу монахини. В мимолетном порыве откровенности она присела ко мне и участливо заглянула в лицо. Я позволила себе впить ее доброту.

– Послушай, что я скажу. Мир вокруг тебя несправедлив, но так уж он устроен. Да, твоей участи не позавидуешь. Тебе еще многое предстоит обдумать, но, поверь, иного выхода у нас не было. Только костер. – Она кивком указала мне на руку. – У всех свое бремя, так что я не стану выпытывать твоих тайн, но и снисхождений от меня не жди: я не допускаю лицеприятия. Хотя, конечно, сочувствую тебе, и если захочешь открыть душу, то всегда постараюсь выслушать.

Я кивнула. Смысл ее слов отчасти ускользал, зато все возмещала ласка в голосе. Мать Винри заранее извинялась за взыскательное отношение в будущем. Отец всегда делал так же. Я отстранилась, чувствуя себя беззащитной.

– Есть тут еще такие, как я? – Моя голова свисла на грудь, пальцы теребили узел на рясе, за что монахиня тут же шлепнула мне по рукам.

– Ведьмы? Да, но старше. Последней уже семьдесят, и она из самых старых Праведниц. Раньше ведьм было больше, но, по счастью, вас все меньше с годами.

По счастью? Значит, я зря родилась – такого она мнения? Стало обидно.

– Я с ней встречусь?

– Обязательно, – уверила мать Винри.

Глава двадцать четвертая
Далила

Если Клерия – золотая столица цивилизации, а Музея – обитель искусства, то Болтон – уродливая, но действенная промышленная махина. Он облачен в шапку отрыгнутого смога и выкашливает в отравленное небо скверну из черных легких. По слухам, жители Болтона покрыты слоем сажи, под стать домам. Именно в Болтоне создают цистерны для Хаара, в которых туман доставляют заклинателям Клерии.