В парке по утрам совсем мало людей. Я бы сказала, вообще почти никого нет. Ну, собачники гуляют, конечно, куда им деваться-то, но они стараются выходить попозже, а затемно в ноябре бегать или гулять – психов мало.

Так вот, убийство случилось в начале ноября.

Если быть точнее – второго числа, в пятницу.

Если совсем точно – примерно в семь пятнадцать утра.

Опять собачник.

Сначала передо мной эта шавка возникла – из ниоткуда, блин! Поперёк дороги пробежала и поводок натянула, а хозяин её замешкался у куста. Ссал он там, что ли? Ещё темно было, толком не видно, так я чуть не грохнулась, в последний момент только поводок заметила. Пришлось резко остановиться – а у меня как раз интервальная тренировка! Я, значит, лечу на максимуме, едва к дорожке носками кроссовок прикасаюсь и считаю про себя: «одиннадцать… двенадцать… тринадцать…» и вдруг – шавка! Поводок! Я остановилась, а сердце чуть из груди не выпрыгнуло. Ну, реально – вредно же! У меня пульс, может, шпарит как сумасшедший.

Вот же я разозлилась. И дед этот как ни в чем не бывало из куста выходит и идет за собакой. Зачем ему вообще поводок рано утром в парке?!

И я стою такая, вся в поту, пот стекает со лба струйкой – обычно я обожаю это ощущение, а тут – будто я чистой яростью истекаю.

Расстёгиваю молнию поясного кошелька, достаю нож.

Дед ко мне спиной идёт, не оборачивается, не боится. Как будто и не слышал всех этих новостей про маньяка. Я, значит, сначала ему нож втыкаю пониже затылка, и ещё раза три успеваю ударить в разные места. Главное – в шею как следует воткнуть, там самые важные крупные сосуды, уже не дёрнется. Он хрипит что-то, да кто его услышит, в семь утра тут ходить – дураков нет.

Дед падает, а поводок из руки так и не выпускает, а шавка там, значит, на другом конце поводка повизгивает. Да куда она денется?

У меня сильные руки. Мама всегда гордилась, что я могу тяжести таскать. Когда мы переезжали, я помогала грузчикам со второго этажа диван нести, они тоже с уважением отозвались: мол, мелкая глиста, а – смотри, бицепс какой.

Ну а как бы я тела оттаскивала поглубже в кусты? Я реально худая и мелкая, кроме как на руки, надеяться не на что – массой я ни одного из этих уродов точно не возьму.

Дед ещё хрипел что-то, но недолго.

Я его, значит, оттаскиваю в кусты поглубже, там по весне ещё небольшое болотце разливается, люблю это место. Там калужница цветёт – жёлтая такая, на маленьких островках.

В воде отражается, а если ещё луч света упадёт на воду – вообще красота. Ну, сейчас, понятно, ни болотца, ни цветов – голый ноябрь. Хорошо, я тут почти на ощупь ориентируюсь, каждую тропку знаю. Оттаскиваю тело, а шавка сама следом семенит. Скулит. Я дожидаюсь, пока она поближе подбежит, – и хвать её за загривок.

Вот на собаке-то я оттягиваюсь как следует.

Нож острый, славный, я каждый вечер его точу – ну, это как отжиматься каждый день, чтобы руки в форме были. Всегда наготове. Я не даю собаке сдохнуть сразу, я режу её чуть ли не в лоскуты. Не спеша. Она скулит-то так, еле слышно, можно не торопиться. А, вот умора: когда я уже заканчиваю с собакой, мужик ещё раз всхлипывает. Живой, значит.

Ну, это ненадолго.

Я проверяю, что следов крови на одежде не осталось. Я вообще очень аккуратная, мама всегда хвалит, что у меня одежда в порядке, и я сама себе стираю и глажу. А как ещё – мне ни пятнышка пропустить нельзя, мало ли что.

И вот, я, значит, выскальзываю на дорожку и собираюсь срезать привычным способом – чтобы прямо к дому, и вдруг:

– Валечка! – и какая-то бабка семенит мне прямо навстречу.

И озирается так по сторонам, как будто ищет кого. Ясно – кого.

Нож-то я уже убрала в поясной кошелёк, и крови у меня на одежде нет, так что бабка не пугается, а скользит по мне взглядом равнодушно, и дальше идёт:

– Валечка, Валечка!

Я леденею.

Валечку и псину его, понятно, найдут сегодня – завтра, а бабка потом что скажет? Я представляю себе двух ментов и особенно отчётливо – низенького, с усиками. Как он будет потом бабку допрашивать, не видела ли она кого в парке на дорожке, а?

А?

Ещё темно, конечно, но моя голубая куртка – я даже не думала о маскировке, я же не планировала именно сегодня резать этих шальных, кто знал, что они передо мной выпрутся? – очень заметна даже в сумерках. Это называется – приметы.

По приметам меня быстро вычислят.

Я сжимаю нож прямо через ткань поясного кошелька.

Догнать?

Но я чувствую себя разряженной батарейкой. Как будто у меня заряда хватает на убийство – рраз – и потом я – вдруг – не могу понять как это случилось?!

Я пошатываюсь. Всё плывёт перед глазами.

Я только что – своими руками – я смотрю на ладони, к основанию большого пальца прилип сухой лист – убила человека.

Валечку. Или Валечка – это собака? Собаку я изрезала чуть ли не на куски. Кто – я?!

Я это делаю уже не первый раз.

Мной будто что-то выстреливает, будто у меня нет выхода, выбора, и вся моя жизнь сосредотачивается на острие ножа.

Я точно знаю, что если не дам вытечь крови, если не отворю ей двери – в июль, в сентябрь и вот, в ноябрь, – меня саму разорвёт на куски. С тех пор как я в июне нашла этот нож на дорожке в нижнем парке, во мне это стучит, пульсирует.

Как будто я с июня бегу интервальную тренировку. Убийство – быстрый нож кромсает податливую плоть, сильные руки тащат тело в кусты – короткий спринт. Пульс под сто восемьдесят.

Следующий месяц – заминка, легкая трусца, я восстанавливаю дыхание. Новое убийство – новый рывок. И снова – размеренный бег, глубокое дыхание.

– Валечка! – уже за поворотом. Затихает.

Поздно.

Сейчас она ещё побегает какое-то время по парку. Потом пойдёт домой, проверить, не вернулся ли её драгоценный Валечка с драгоценной шавкой.

А потом – вызовет полицию.

Значит, через час-два здесь будут сирены, оцепление, поисковые собаки.

И менты.

Я поворачиваюсь и начинаю бежать в сторону, противоположную той, куда ушла бабка. У меня, очевидно, осталось не так много времени. День? Два? Сколько им понадобится времени, чтобы вычислить по приметам девчонку, которая бегает в парке ежедневно и которую видели здесь почти всё завсегдатаи – и собачники, будь они неладны, и старухи с палками, особенно старухи – эти мне всем стадом улыбались летом, когда уступали дорожку.

Я бегу.

Воздух пахнет специями – чем-то вроде корицы, но острее – и подвальной гнилью. Лежалой картошкой, такой вялой, на которой уже глазки проклёвываются. Я вдыхаю через нос и выдыхаю через рот. Я восстанавливаю дыхание, чуть прикрываю глаза и бегу, почти не глядя на дорожку. В парке я знаю каждую тропку, каждый поворот, каждый куст и каждый камешек; я могу бежать на ощупь, я могу бежать в абсолютной темноте.

Я бегу.

Я чувствую запах дыма и чернослива, приоткрываю глаза и успеваю затормозить перед знакомым поворотом.

Мужик, значит, на месте. Странно, но я чувствую, что должна к нему заглянуть и посмотреть ему в глаза – последний раз.

Это, похоже, единственный человек, к которому я чувствую привязанность. Я вдруг понимаю, что по дому, по однокурсникам скучать не буду. По маме – не буду.

По мужику – буду.

Глаза у него оказываются тёмно-карими.

Он улыбается.

* * *

Из газеты «Калмыковский вестник»:

«Арестована жительница Калмыковского района по подозрению в убийстве. Накануне в Лиственном парке, расположенном на границе Калмыковского и Первомайского районов, было обнаружено тело шестидесятилетнего мужчины с признаками насильственной смерти в виде девяти колото-резаных ран. По подозрению в убийстве задержана семнадцатилетняя студентка Политехнического университета района Неведова Мария. Нельзя исключить причастность подозреваемой к совершённым ранее в этом же парке убийствам с применением колюще-режущего оружия. Ведётся следствие».

* * *

У меня тысяча имен, но лицо я не меняю.

Обычное такое лицо, неприметное, да и смысл его менять – кто меня запомнит, кто свяжет меня с убийствами? Глаза мне нравятся: тёплые, тёмные. Такие внушают доверие.

Я, признаться, полюбил это лицо, привязался к нему. За годы.

За долгие годы.

А девочка оказалась хороша. Я давно заметил: почему-то именно среди таких юных бегунов попадаются самые восприимчивые экземпляры. Бег вводит человека в своего рода транс – если, конечно, не слушать во время пробежки аудиокнигу или лекцию. Многие творческие люди – писатели, сценаристы, художники – говорят про инсайты во время пробежек. Физическая нагрузка снимает с мозга ментальные оковы, летишь себе, дышишь – …и ловишь психоволну.

Девочка – молодец. Быстро поймала, почти с первой попытки. А остальное – рутина. Нож, быстрое лезвие, бегущая кровь – она сама этого хотела, сама двери открыла. Я только подтолкнул.

Самую малость.

Как она верно сформулировала про интервальные тренировки!

Я ведь тоже так живу. Спринт – заминка. Спринт – отдых.

Теперь я могу отдышаться. Теперь какое-то время жизнь будет течь спокойно. На завтра заказана машина, грузчики уже, наверное, закончили упаковывать вещи.

Я перебираюсь в Лартоваала. Городок небольшой, да мне – какая разница, на удалёнке-то. Пару лет можно спокойно пожить. Дыхание выровнять.

В Лартоваала, говорят, парк отличный – на горе. Карельские ели, сосны – и дорожка грунтовая поднимается к вершине серпантином. Бегуны любят. В Лартоваальских холмах в прошлом году на этих самым дорожках марафон проводили.

Хорошее место.

Мужчина делает последнюю затяжку и выпускает в ноябрьский воздух струю сизого дыма. Дым пахнет черносливом и специями.

Потом он не спеша чистит трубку, убирает её в поясную сумку, складывает кресло и удаляется к выходу из парка.

Олеся Левина
Мелкая рыбёшка

«Акулы-людоеды способны выслеживать жертву по запаху крови, который они ощущают за много километров. Бывали случаи, когда человек, спасшись от нападения акулы в одном месте, сталкивался с ней на совершенно другой части побережья, куда она приплывала, ведомая неутолимым чувством голода и желанием убивать», – громко и отрывисто вещал телевизор.

«Странные передачи в 7 утра», – подумал Денис.

«Такого хищника может не интересовать другая добыча, даже если от её поимки зависит его выживание. Игнорируя простых обитателей океана, акула рыщет в поисках человека, а не найдя, умирает от истощения».

В глазах ещё стояла сонная дымка, а зевота находила неудержимыми волнами. От этих вздохов уже ныла челюсть. На экране телика под спокойную музыку мелькали кадры коралловых рифов и радостных, наивных дайверов. Скоро эту идиллию, по сюжету, явно должна была нарушить хищная рыба.

Денис положил яблоко на ладонь, чтобы разрезать его ножом из «Икеи». Лезвие прошло насквозь с неожиданной силой и скоростью и рассекло мягкую часть ладони со стороны мизинца. Денис вскрикнул и уронил яблоко. На столешницу упали алые капли.

Идиот! Забыл, что вчера заточил нож. Зажимая порез, Денис огляделся в поисках какой-нибудь чистой тряпки. Вдруг что-то заставило его насторожиться, и он прислушался. В комнате было абсолютно тихо. Денис повернулся к телевизору, чтобы проверить, почему тот не работает, и замер. С экрана на него смотрела акула. Она будто проплывала мимо, как в «Москвариуме», проскальзывая у самого стекла, но что-то заставило её замереть.

Нет, это глупость, акулы не могут останавливаться. Она не может оставаться без движения, иначе утонет! Однако акула была у самого экрана, не двигаясь и разглядывая Дениса одним глазом.

Что это за передача, мать вашу? Денис щёлкнул пультом.

Экран погас. На кнопке осталось пятно крови. Денис выругался, крутанул кран и подставил руки под воду. Порез неприятно щипало. Красная вода исчезала в сливе.

«Не стоило так делать, – мелькнуло у Дениса в голове. – Она же теперь найдёт меня по запаху».