Второе сословие – bellatores, воюющие. Кажется, тут все ясно – эти люди воевали. Но не только. Они обладали монополией на насилие. Как внешнее, так и внутреннее. То есть у них было право на администрирование жизни. Установление законов, принуждение к подчинению, сбор налогов, наказание преступников – все это держалось в руках второго сословия. Как вы помните, король, признанный глава второго сословия, владел не одним мечом, а двумя – мечом войны, хранителем которого был коннетабль, и мечом справедливости, хранителем которого считался палач.

Но это все понятно и не особо сложно. Самое интересное начинается, когда мы подходим к третьему сословию – laboratores, работающие. Вспомните, что в наших школьных учебниках в него включали тех, кому не повезло попасть в первые два: купцов, ремесленников, крестьян, то есть всех скопом. Но дело в том, что теория трехчастного общества по Адальберону выглядит совсем иначе. К третьему сословию относилась верхушка горожан. Только верхушка: богатые купцы, главы ремесленных гильдий, выдающиеся мастера. Для того чтобы считаться laboratores, необходимо было получить наследство и приумножить его не менее, чем вполовину (подробнее об этом есть у Ле Гоффа в «Цивилизации средневекового Запада»). И что самое важное, член третьего сословия противопоставлялся «беднейшим, работающим своими руками».

Лукреции Ченчи и Беатриче Ченчи отрубают головы в Риме: палач поднимает голову Беатриче, брат которой падает в обморок при виде этого зрелища

Гравюра, ок. 1850. Wellcome Collection

Получается, что большая часть средневекового европейского мира не попадала в трехсословное общество. Это бедняки, которые его окружали. Но вместе с тем именно для них и существовали три сословия. Они тоже часть тела Церкви, а значит, они тоже нуждаются в просвещении и спасении. Именно для их блага священники и монахи пытались познать законы мироздания и внушить представление об истине им и всем остальным. Для их пользы воины устанавливали справедливые законы и оберегали от врагов, а хитроумные laboratores делали мир лучше, наполняя его разными товарами и изобретениями. И в понимании Адальберона совокупное усилие всех трех сословий должно было просветить и научить всю эту невежественную массу.

И возглавлял этот мир папа, задачей которого было решать, направлять, советовать и судить. Ибо власть короля и даже императора – несовершенна.

Папа в папском кресле по пути в часовню

Гравюра, 1585. Rijksmuseum

Средневековое понимание власти выглядело следующим образом. Есть potestas – власть природная, связанная с правом и возможностью проливать животворные жидкости: свое семя, свой пот и вражескую кровь. На русский это понятие можно перевести как «могущество», немцы переводят как Macht – мощь.

По Августину, potestas – это власть града Земного. «Я – сильный, могучий варварский вождь. Я поднял свое племя, пришел к врагам, убил их мужчин, забрал их женщин. Я – молодец». Но на всякого сильного варварского вождя найдется еще более сильный варварский вождь, и он придет и убьет если не его самого, то его детей. Potestas циклична, а в долговременной перспективе – статична. Бегает один могучий вождь за другим, менее могучим, убивает его, а за ним бегает чуть более могучий вождь. При этом общество и государство никак не меняются.

Potestas развивается с помощью auctoritas – авторитета, власти трансцендентного, божественного. Это власть, связанная с максимальным отказом от своей природы и в первую очередь с отказом от пролития животворных жидкостей. Это власть монахов: они не берут в руки оружие и не женятся, да и потеют не особо. Если они работают, то в скриптории, переписывая книги. И это со временем превращает их в людей, способных слышать и правильно трактовать божественное Писание, божественное слово. Но если мы всех заставим быть монахами, наше общество закончится завтра. Поэтому у короля двойной статус.

Про это есть прекрасная книга Эрнста Канторовича «Два тела короля». Король обладает potestas, он самый могучий из всех вождей. Но при этом частично он обладает auctoritas. Во-первых, король проходит через таинство коронации, где священники помазывают его божественным миром, где на него, как на епископа, возлагают новые одежды и ему, как епископу, дают скипетр, то есть посох, правда короткий, но символическое назначение то же самое – пастырский жезл, символ пастыря. А еще его опоясывают мечом.

Король – поразительный человек для средневекового сознания, епископ, имеющий жену и опоясанный мечом. Это первая причина, почему он имеет некоторую связь с auctoritas. Во-вторых, король обязан слушать своих советников, а священники среди них занимают ключевое положение. Слияние в короле двух парадоксальных невозможностей – auctoritas и potestas – и создает majestas – величие.

Для Средневековья важно умение мыслить парадоксально. Итак, у нас есть политическое государство как единство трех сословий, направленное на то, чтобы вовлечь в эту игру весь окружающий мир. Это продолжение в христианстве пророческого динамизма, появившегося в Израиле.

Но как понимать этот мир? Как его изучать? Мы знаем, что центр мира в Иерусалиме, второй символический центр мира – в Риме. А что дальше и что с этим делать? Как реагировать? Очень важный для Средних веков вопрос. Попытаюсь объяснить почему.

Король Карл I

Гравюра XVII века. Wellcome Collection

Средние века зря называют темным временем. Это века, которые породили европейскую науку, – долго рождали, но родили. Тогда сформировались две школы мысли: доминиканцы и францисканцы, разошедшиеся в разные стороны. Рассказ о них прямо связан с политикой.

Доминиканская школа появилась во французских университетах. Ее отцами считаются Альберт Великий и Фома Аквинский – великие схоласты. Им принадлежит идея, что мир наиболее четко и чисто явлен в тексте, поэтому и понимать его следует через текст. По их мнению, мы обязаны понимать мир, потому что всякий человек несет в себе задание, которое Бог дал Адаму, – дать имена всем феноменам этого мира. По сути, Он поставил перед первым человеком задачу сформировать понятийное поле.

Фома утверждал, что Бог творит, познавая, поэтому познаваемый и познающий связаны друг с другом и должны иметь точку пересечения. В процессе богопознания звучат два голоса: голос откровения (сверху) и голос человека (снизу), и они смыкаются в точке синергии. В этой симфонии и обретается истина. Точнее, эта симфония и есть истина.

Вот он, великий богословский поворот Фомы. Он сказал, что Бог творит, познавая, и потому находится в движении. Бог не есть эссенция, он экзистенция. Поэтому истина является не унисонной, а аккордной. Божественная симфония не означает бесконфликтную гармонию, в ней есть напряжение, оно должно нарастать и разрешаться на более высоком уровне. Напряжение между человеком и человеком разрешается выше, на уровне других людей, на уровне философии и, в конце концов, на уровне теологии. Это политическая мысль Фомы, что политические вопросы, политическое напряжение – это хорошо, потому что симфония без конфликта невозможна. В поиске гармонии, аккорда мы всегда натыкаемся на этот конфликт.

Когда я объясняю это, то всегда включаю музыку из советского фильма «Александр Невский»^[3]. Помните, есть там прекрасная мелодия русских полей, в которую врезается жесткая тема наступающего тевтонского войска, а потом конфликт разрешается? «Ленинградская» симфония Шостаковича тоже конфликтна и этим прекрасна.

Мысль Фомы: спор между людьми должен решаться на политическом уровне, спор между политиками – на философском уровне, спор между философами – на уровне теологии, которая в этой ситуации вершина всего. При этом Фома отказывался дать универсальные законы, потому что в итоге все решается на уровне Бога. Бог есть жизнь, а жизнь законом не описывается. Мы можем рассказать, где решаются законы, а как они решаются – не можем. В этом поразительная мысль философов Сорбонны.

Почему Сорбонна делала такой сильный акцент на человеческом разуме? Дело в том, что человек испорчен первородным грехом, поэтому он не вправе доверять своим чувствам и ощущениям, но он вправе доверять своему интеллекту. Интеллект есть бессмертная эссенция души, соответственно, он не испорчен первородным грехом. Поэтому разуму можно верить, всему остальному – не стоит.

Святой Фома Аквинский, которому помогали святые Петр и Павел

XV век. The Metropolitan Museum of Art

И да, почему я сейчас остановился именно на Фоме и Сорбонне? Ровно по той причине, что именно этот университет сыграет свою роль в деле тамплиеров.

Полагаю, что об устройстве общества и принципах власти я сказал вполне достаточно. Пришла пора посмотреть внимательно на средневековое рыцарство и духовно-рыцарские ордены.

Рыцарство

Мы настолько привыкли к тому, что в Средние века существовали военно-монашеские ордена, что они кажутся нам абсолютной нормой для пейзажа той эпохи: вот на холме высится замок, в долине крестьяне пашут землю, на речке стоит мельница, а по дороге куда-то скачет рыцарь в белом плаще. Хотя к этому рыцарю стоит присмотреться внимательнее, так как его появление не стоит считать само собой разумеющимся.

Скорее наоборот, оно должно вызвать определенное удивление: как так вышло, что воин, по долгу службы проливающий кровь, мало того, что осенен крестом, так еще и монах, пример для подражания? Святой Бенедикт Нурсийский, узнав о таком, повесил бы себе мельничный жернов на шею и пошел топиться на пару со святым Антонием Великим.

Ни христианская церковь, ни римская культура не героизируют воина. Для христианской церкви поздней Античности и раннего Средневековья война – это что-то крайне сомнительное. С одной стороны, многие этим занимаются и штука вроде как нужная, но, с другой, сказано: «Не убий». Военное ремесло для позднего Рима – это доля тех, кому не очень повезло. Свободные и богатые туда не особо рвались, и социальные статусы люди получали не за свою воинскую доблесть. И в этом есть интереснейший парадокс, который еще ждет своего исследователя и которого мы сегодня касаться не будем: с одной стороны, Рим создал великолепную военную машину, а с другой – никак не героизировал солдата.

Первым христианином, который что-то высказал о войне и доле воина, стал Августин Блаженный с его концепцией справедливой войны. Суть ее в следующем: справедливая война – война оборонительная, война, направленная на восстановление нарушенных прав, война, призванная наказать злодеев, то есть война как отмщение.

Но вообще, война – это плохо. Она есть знак того, что мир лежит во зле, и хорошо бы обойтись без нее – и потому монахи и священники должны подавать пример мирянам и не брать в руки оружие.

И тут Августину вторит Бенедикт из Нурсии, основоположник западного монашества, аббат Монтекассино. Он говорил, что есть militia saeculi – светское воинство, с существованием которого пока приходится мириться, и есть militia Christi – воинство Христа, то есть монахи, воюющие не против плоти или крови, но против духов злобы поднебесных.

При этом святой Бенедикт относился к службе монаха именно как к воинской, употребляя по отношению к монахам и их служению Богу глагол militare. Но отождествление монахов (и, шире, всех христиан) с воинами – это не только его настроение и не только его мысль. Еще апостол в послании к Фессалоникийцам писал: «Но раз мы принадлежим дню, то давайте же оставаться трезвыми, одевшись, как в броню, в веру и любовь и, как шлем, надев на голову надежду на спасение».