Ей тоже нравилось здесь, вдали от городского шума и суеты. В этом я на нее похожа. Тогда я об этом не думала, но у нас с мамой вообще было много общего – так много, что отца и сестру это даже смущало. Несмотря на воспоминания, мне приятно сюда приезжать, особенно сейчас, когда никого другого это место не интересует. Теперь Роуз-Холлоу принадлежит мне, если не по документам, то по умолчанию, хотя пребывание здесь меня иногда печалит. Возможно, отец перестал бывать в конюшнях по той же причине. Слишком многое напоминает о спокойных временах – до того, как он отослал мать в больницу. Я бережно храню в памяти те дни. Хотя отец желал бы, чтобы я позабыла.

Я помню Элен – маман, как я называла ее наедине. Помню, она пахла лилиями и дождевой водой и говорила, как герцогиня, с мягким французским акцентом. Ее глаза – янтарно-карие, как мои, и всегда печальные – закрывались во время обращения к Богу. Она научила меня читать странные молитвы с причудливыми словами, которые казались мне слишком громоздкими. Помню, она листала альбом старых фотографий, которые хранила под матрасом, и рассказывала истории, предназначенные только для нас двоих. И еще я помню, что ее наказали, когда отец обо всем этом узнал, и что в конечном итоге это ее надломило.

Даже сейчас при воспоминании о ней у меня сжимается горло. Она была слишком нежной для такого человека, как мой отец, слишком хрупкой для тех условий, в которые он ее поместил. Отрезанная и от семьи во Франции, и от друзей в Штатах, после рождения ребенка она каждый раз в одиночку сражалась с депрессией. И с бездной вины, после того как брат, которого я никогда не видела, убежал в сад во время обеда в доме друзей и свалился в пруд. Эрнест утонул, когда ему было четыре года.

После всего этого ее стали одолевать изнурительные приступы меланхолии. Отец не мог ей простить такой слабости характера. «Слезы – пустая трата времени», – говорил он. Признак трусости, отсутствия воли. Он искренне в это верил, как я имела шанс убедиться, когда пустила слезу в ответ на его приказ готовиться к помолвке до конца года.

Полагаю, теперь, когда я наконец согласилась выйти замуж за Тедди, он мною доволен. Я противилась, сколько могла, но в итоге отец победил, в чем он нисколько не сомневался. Однако я, как ты верно догадался, несчастна.

Я не горю желанием стать тенью, как это бывает с женщинами в семьях, подобных моей. Они становятся послушными, тихими существами, отходят на задний план, едва их полезность в качестве предмета для торга подходит к концу. Мы составляем меню, воспитываем детей, следим за последней модой, украшаем собой гостиную нашего мужа, когда он принимает гостей, и отводим глаза, когда его внимание обращается к юной красотке. Я же всегда мечтала о большем. Я хотела бы жить осмысленно и оставить после себя что-то достойное. Конкретных идей у меня, правда, не было. Может быть, что-нибудь, связанное с искусством или с преподаванием… Теперь, став женой Тедди, я лишилась этой возможности.

Я вдруг с изумлением обнаружила, что едва ли не завидую твоей подружке Голди с ее газетной империей и вольной жизнью. Каково это – быть капитаном собственного корабля, распоряжаться своей судьбой, жить независимо от мнения других?

Этой возможности я теперь тоже лишена.

Вид бриллианта на пальце левой руки возвращает меня из мечтаний в реальность. Неприятное напоминание. Скоро я выйду замуж, и, по мнению окружающих, ничего, кроме этого, мне и не нужно. У меня будет великолепное поместье в Нью-Йорке, уважаемая фамилия и пара сыновей, которые продолжат семейное дело. Дочери послушно и удачно выйдут замуж, как Сиси несколько лет назад. Это предстоит и мне, как только заставлю себя назначить точную дату.

Fin, как говорила маман. Конец.

Однако сейчас нет времени горевать по поводу необратимости принятых решений. Сердце екает от шороха шин. За лужайкой виден приближающийся автомобиль, и хотя одна часть меня надеялась, что ты не появишься, другая очень ждала встречи.

Ты выходишь из сверкающей серебристой машины с обилием хрома, и я понимаю, даже не спрашивая, что ты одолжил автомобиль у нее. По-моему, это совсем не твой стиль, хотя кажется странным знать такое о тебе, учитывая, что мы едва знакомы.

Вид у тебя непринужденный: ты одет в твидовый пиджак «Харрис» и свободные шерстяные брюки, на ногах – поношенные ботинки, на голове – шляпа, чуть сдвинутая набок. «Вот его настоящая одежда», – говорю я себе, когда ты подходишь. Вот кто ты есть на самом деле. Не светский лев, а деревенский парень, которого не беспокоит дождь и который уверенно чувствует себя в простой одежде.

На мне обычный наряд для верховой езды: куртка из серой фланели, белые бриджи и рыжие сапоги – их первозданный блеск выдает во мне новичка в конном спорте. Подарок от Тедди, который очень щепетильно относится к экипировке. Не знаю, зачем я так вырядилась. Погода с самого утра дала понять, что катания сегодня не будет, но я была обязана устроить достойное представление. У людей нашего круга есть униформа на любой случай, желательно с пришитой к ней модной этикеткой. Мы носим ее не потому, что она удобна или подходит для деятельности в данный момент, а потому, что именно это от нас ожидают. А мы всегда должны соответствовать ожиданиям общества.

Ты снимаешь шляпу и, встав под карниз, встряхиваешь ее, чтобы смахнуть капли дождя.

– Неподходящий день для верховой езды, – с ухмылкой говоришь ты. – Чем займемся?

При дневном свете и в простом одеянии ты выглядишь моложе, хотя не могу отрицать, что и дорогой костюм на тебе неплохо смотрится. Ты, наверное, вроде хамелеона – способен при необходимости раствориться в любой толпе. Только зачем кому-то может понадобиться такой навык? Задавшись этим вопросом, вспоминаю, как вчера вечером твои глаза методично осматривали комнату, словно делая мысленные фотографии.

Что же ты там выискивал? Или кого?

Мне вдруг приходит в голову, что мы впервые наедине. Мальчики, которые присматривают за конюшней, ушли на обед, а инструктор ушел домой из-за погоды. Теперь на нас никто не смотрит, и можно вести себя свободнее. Не знаю, почему меня это нервирует. Дело не в том, что я тебя боюсь. Я и не боюсь. Почти. Однако мне немного не по себе, когда ты рядом.

Ты смотришь на меня, дожидаясь ответа.

– Могу провести для вас экскурсию по конюшне, – предлагаю я. – И познакомить с лошадьми.

– С вашими подарками на день рождения?

В твоем тоне слышится насмешка, но она не вызывает раздражения, и я непроизвольно улыбаюсь.

– Да. С моими подарками на день рождения.

Твой пиджак и галстук намокли, на рубашке полупрозрачные пятна от капель дождя. От тебя пахнет крахмалом, теплой влажной шерстью и мылом для бритья. Отступаю подальше от этого запаха, мужественного и слегка волнующего.

– Попробую найти полотенце, чтобы вы могли вытереться.

– Не нужно. А вот от экскурсии не откажусь. – Твой взгляд скользит по моей фигуре, ненадолго задерживается на сапогах, прежде чем ты снова смотришь мне в глаза. – Кстати, выглядите как завзятый жокей. Отличный наряд. Жаль, не удастся его испытать. Возможно, мы выедем на прогулку в другой день, и тогда вы найдете ему достойное применение.

Отворачиваюсь, твое поддразнивание уже не кажется таким очаровательным. Ты следуешь за мной к двойным раздвижным дверям. Когда мы заходим в конюшню, шум дождя стихает, его сменяет густая непроницаемая тишина.

Внутри темно и прохладно, к ощущению сонливости примешиваются запахи влажного сена и конского навоза, и я вспоминаю, как в детстве, когда родители держали пони для нас с сестрой, заснула здесь на лошадиной попоне. В тот день тоже шел дождь, и я расстроилась, что Мистеру Оливеру не разрешили войти в дом, где тепло, поэтому я свернулась калачиком в его стойле, чтобы составить ему компанию. В поисках родители вывернули дом наизнанку, мама пришла в отчаяние, думая, что и меня, как бедного Эрнеста, постигла ужасная судьба. Когда конюх наконец обнаружил меня и привел в дом, отец так сильно меня тряс, что я сломала молочный зуб.

Тихий свист возвращает меня в настоящее. Ты стоишь рядом и крутишь головой, осматривая помещение. Высокий деревянный потолок и недавно прорубленные окна, свежий кирпичный настил в центральном проходе, блестящие новенькие двери и украшенные резьбой перегородки между денниками.

– Вот это да, – говоришь ты наконец. – Шикарно для сарая. Хотя, судя по виду камня, предполагаю, что он не новый.

– Нет. Дом был построен в 1807 году. Эта постройка появилась чуть позже, хотя тогда в ней, кажется, держали свиней или овец. Когда я была маленькой, здесь жил пони, но нам пришлось поднять крышу, прежде чем привезти новых лошадей.

– Держу пари, это обошлось вашему отцу в кругленькую сумму.

Пожимаю плечами, я ведь не имею ни малейшего понятия, сколько все это может стоить.

– Он отнес это к деловым расходам.

Ты смотришь на меня с удивлением.

– Он считает, у вас есть шанс заработать деньги с помощью этого вашего нового хобби?

– Я имела в виду другой бизнес.

– Позволите спросить, какой?

Мне становится смешно. Я тебя почти не знаю – точнее даже, совсем не знаю, – но у меня сложилось впечатление, что ты из тех, кто осмелился бы на что угодно.

– Это связано с Тедди, – тихо отвечаю. – С тем, что я согласилась выйти за него замуж.

– А, понимаю. Ваш отец думал, что, если он уступит насчет лошадей, вы увидите достоинства той жизни, которую получите в качестве жены Тедди, и с большей вероятностью примете его предложение.

– Что-то вроде того.

– То есть… подкуп.

– Так действует мой отец. Покупает все, что захочет. – «И сокрушает то, чего не может купить», – думаю я, но не говорю вслух. Я и так уже наговорила лишнего. – Давайте же познакомимся с лошадьми.

Я рада, что ты идешь за мной молча, оставляя свои домыслы невысказанными. Если повезет, лошади увлекут тебя настолько, что к этой теме мы уже не вернемся. Говорить с тобой об отце кажется неправильным. Не потому, что мне, вероятно, придется врать, а потому, что меня воспитали в убеждении, что семейные дела должны оставаться внутри семьи. Это правило отец вбил в голову всем нам: моей матери, сестре и мне. Верность семье и послушание ее главе – то есть ему. Я видела, что происходит, когда данное правило нарушают.

– Сколько лошадей вы здесь держите? – спрашиваешь ты, возвращая меня в реальность.

– На данный момент здесь шесть денников, но заняты только четыре. – Я указываю на первые два стойла слева. – Эти две строго для верховой езды.

На нас смотрят две пары любопытных глаз: первая принадлежит чалой по имени Бонни Герл, вторая – толстому черному мерину моей сестры, получившему кличку Ниппер из-за его склонности кусаться. Меня он, правда, ни разу не кусал, а вот Сиси никогда не любила животных – да и людей, если уж на то пошло.

Бонни Герл фыркает, когда мы к ней подходим, раздувает ноздри, прядет ушами. Она чует запах свежего воздуха, чует вкус свободы, и мне грустно, что я не могу ее вывести. Еще раз фыркнув, она обнюхивает мою ладонь. Поворачиваюсь к ней лицом, целую в бархатистую рыжую мордочку – и как я не догадалась хотя бы принести угощение!

– Прости, девочка.

Она мягко тычет мордой мне в щеку, как будто прощая мою нерадивость. Нежно похлопываю ее и снова целую.

– Она вас любит.

– Мы давно вместе. Родители купили их, когда пони стал для меня слишком маленьким. Одну для меня и другую для сестры.

– Какая из них чья?

Открываю рот, собираясь сказать то, чего не следовало, но вовремя останавливаю себя и пожимаю плечами.

– Сиси на самом деле не очень-то любит лошадей, поэтому обе в итоге достались мне. Они уже немолоды, но по-прежнему сильны и выносливы.

– Это на них мы должны были сегодня кататься?

Киваю и протягиваю руку, чтобы погладить чуб Ниппера.

– Жаль, мы не можем их вывести. Я теперь приезжаю не так часто, как раньше. Думаю, им понравилась бы прогулка.

Улыбаясь, ты похлопываешь Ниппера по шее.

– Думаю, и мне тоже.