– Ну во всяком случае те из них, кто богат. А таких большинство. Зарабатывают деньги на всех остальных, вместо того чтобы честно работать. Скупают все, что попадается под руку.

Ирония момента почти невыносима. Приходится стиснуть зубы, чтобы не напомнить, что сам он ни дня в жизни не работал, а его семья владеет акциями половины железных дорог, нефтяных компаний и верфей в Соединенных Штатах, не говоря уже о многих милях недвижимости на Восточном и Западном побережьях.

Его лицо наливается яростью и багровеет от усилий, необходимых, чтобы связать вместе столько предложений. При этом парень явно гордится тем, что сумел произнести свою маленькую речь, как будто давно ждал случая высказаться – пусть даже мнение и не его собственное.

Мрачно киваю, салютуя джин-тоником.

– Похоже, вы хорошо об этом подумали. Я имею в виду, о том, кто виноват в нынешнем тяжелом положении вашей страны. Розены и им подобные.

Он морщится, как будто я сказал что-то глупое.

– Разве это требует каких-то особых размышлений? Кто еще, по-вашему, стал причиной этой чертовой катастрофы? А теперь нас пытаются обанкротить чужой войной. Им это удастся, если мы не подсечем их под колени. Им и коммунистам с головорезами из профсоюзов. Они уже подмяли под себя Рузвельта. Следующим будет Конгресс, попомните мои слова.

Его слова имеют привкус вторичности, как будто ученик изображает директора школы, и я подозреваю, что он просто как попугай повторяет чужие высказывания. Вероятно, потому что никогда не удосуживался думать своей головой. Разумеется, держу эту мысль при себе, как и все другие мои подозрения. Голди устроила наше приглашение на эту напыщенную вечеринку не для того, чтобы увидеть, как меня выведут отсюда за ухо.

Тедди, выплюнув последние политические тезисы, резко переходит к более общим вопросам и в конечном итоге заводит разговор о лошадях и поло. Не то чтобы я удивлен. Могу держать пари, это единственные темы, по которым у него в самом деле есть собственное мнение. Однако, видимо, когда ты так богат и красив, как молодой Тедди, не нужно быть умным. Мир всегда будет благосклонен к Адонису с трастовым фондом, каким бы он ни был тупым.

Терплю общение с Тедди достаточно долго, чтобы дождаться знакомства с некоторыми из его друзей – точнее, из друзей его отца, с которыми мне было бы полезно заиметь связь, – так что наш разговор нельзя назвать совсем уж пустой тратой времени. В конце концов, за связями я сюда и пришел. Когда темы начинают иссякать, указываю на свой пустой стакан и, принеся извинения, оставляю их, не зная, кого презираю больше: его – за то, что он полный дурак, или тебя – за то, что ты сочла возможным выйти замуж за человека, который явно тебя не достоин.

Едва я налил себе еще выпивки, хозяйка зовет нас к столу. Притворяюсь удивленным, что мы с тобой сидим рядом друг с другом. По правде говоря, это не случайность, как и тот факт, что Тедди усадили за противоположным концом стола, как можно дальше от нас. Голди сидит бок о бок с ним и, чтобы занять его, открыто флиртует. Смотрю, забавляясь, когда она кладет одну из своих усыпанных драгоценностями рук на предплечье Тедди и склоняет к нему голову, что-то шепча ему на ухо.

Тебе явно не по себе, твой взгляд постоянно обращается к их краю стола – опять же, незаметно для других, но не для меня. Наконец за супом мне удается привлечь твое внимание и начать разговор.

– Я был одновременно рад и удивлен, – говорю я со своей самой обаятельной улыбкой, – обнаружив, что сижу рядом с почетным гостем.

– С одним из них, – отрывисто отвечаешь ты. – Нас ведь двое.

– Да, конечно. Но мне повезло, что я сижу рядом с лучшей половиной.

Ты фыркаешь, не принимая комплимента.

– Разве вы не предпочли бы сидеть рядом со своей… дамой? Уверена, она по вам ужасно скучает.

– Ох, вряд ли. – Вежливо улыбаюсь, многозначительно глядя на конец стола, где Голди и Тедди прекрасно поладили. – По-моему, она неплохо проводит время. И кажется, ваш жених весьма увлечен… разговором.

– Не сомневаюсь, что она блестящая собеседница.

Твое замечание пропитано ядом, и я изо всех сил стараюсь не рассмеяться.

– Конечно же, вас не беспокоит, что Тедди падет жертвой чар Голди?

Ты кладешь ложку на стол и холодно смотришь на меня.

– Не смешите. Едва ли она во вкусе Тедди.

Мне очень хочется заметить, что Голди, громкоголосая и дерзкая блондинка, в точности соответствует вкусу Тедди и что он недостаточно хорош ни для нее, ни для тебя. Однако сдерживаюсь. Верно одно из двух: либо ты мне не поверишь, либо и без меня знаешь, что я прав.

– А кто в его вкусе? – говорю вместо этого. – Вы?

Твой взгляд снова скользит в тот конец стола, обдает сидящую там парочку ледяным холодом.

– По крайней мере, не женщина, которая называет себя Голди. Это кличка для спаниеля. Или псевдоним для актрисы водевиля.

Прячу улыбку, забавляясь твоей язвительностью.

– Это из-за ее золотистых волос. Когда она была маленькой, отец называл ее Голдилокс. Вот прозвище и прилипло.

– Трогательная история. Полагаю, она сама вам ее рассказала?

– Угадали. Похоже, они с отцом были довольно близки. А вы? У вашего отца есть для вас ласковое прозвище?

– Я никогда не была любимицей отца. Эта роль досталась моей сестре.

Твое холодное безразличие исчезло, обнажив эмоции, оставленные какой-то детской травмой. Никак не ожидал, что меня пригласят в эту дверь – по крайней мере, не так скоро, – но не собираюсь упускать возможности.

– А как он называл вашу сестру?

– Сокровище. Он называл ее «мое сокровище».

В твоем голосе – звон разбитого стекла, которого, как ты надеешься, я не услышу. Как я могу его не заметить, когда вдруг, несмотря на гул общего разговора, мы словно оказались в комнате одни? Вино развязало тебе язык, и в этот момент откровенности я испытываю одновременно неловкость и озарение. Вот наконец передо мной настоящая Белль – та женщина, которая, как я подозревал с самого начала, скрывалась за фальшивыми улыбками. Которая не управляется шестеренками и рычагами. Именно в это мгновение, с этим мимолетным замечанием, когда завеса упала, и ты ненадолго обнажилась, я понимаю, что на самом деле пропал.

Черт тебя побери!

Когда переходим к рыбному блюду, я меняю тему и говорю, что вдали от дома все кажется вкуснее.

– Или, может быть, это потому, что из-за войны у нас в Англии стал такой скудный рацион. Продажа сахара, масла и бекона теперь ограничена карточками, и, ходят слухи, если дело затянется, то карточки введут и на другие продукты. Надеюсь, США будут лучше подготовлены, чем мы.

– Мой отец говорит, что на этот раз нас втягивать не будут. Прошлая война научила нас не лезть в Европу. Тедди тоже так считает.

– А вы что думаете?

Ты дергаешь плечами в слабом намеке на пожатие.

– Я об этом не думаю. Совсем.

Твой ответ меня раздражает. Такое равнодушие, как будто я спросил о какой-то абстрактной математической задаче.

– Слишком заняты?

– С женщинами обычно не советуются по поводу войн. Мы посылаем наших мужей, братьев и возлюбленных умирать, заботясь о доме в их отсутствие, затем о том, что от них осталось, когда они вернутся домой – если они все же вернутся, – но нас редко спрашивают, что мы думаем.

Мое раздражение улетучивается, когда я перевариваю твой ответ. Я удивлен и рад, что ты не так равнодушна – и не так пуста, – как я боялся изначально. Открытие меня странно обрадовало.

– Отличный ответ для человека, который не особенно задумывается над этой темой.

– А у вас какие мысли? У вас они, наверное, есть. Признайтесь, вы злы на нас, янки, так же, как и все остальные в вашей стране?

– Мы не злы. Мы боимся того, что может произойти, если Соединенные Штаты останутся в стороне. Гитлер, конечно, надеется, что вы не вмешаетесь. И пока он, судя по всему, добивается своих целей.

– Полагаю, что вы интервенционист.

– Я наблюдатель. Всего лишь слежу за событиями с далекого берега.

– Кстати, о дальних берегах. Вы так и не сказали, что привело вас к нашим.

Смотрю в свою тарелку, сосредоточенно вытаскиваю косточки из лосося.

– Разве?

– Да. Вы только заявили, что ищете приключений.

Поднимаю на тебя взгляд с невинной улыбкой.

– Разве не все мы этим заняты?

Ты киваешь, как бы признавая, что я уклоняюсь от ответа.

– И как, нашли то самое приключение?

– Еще нет, но я здесь всего несколько недель.

– Надолго планируете задержаться?

– На данный момент это открытый вопрос. Полагаю, пока не получу то, что мне нужно.

– А именно?

– О нет, давайте не будем повторяться. Спросите меня о чем-нибудь другом.

– Что ж, хорошо. – Ты аккуратно промакиваешь губы салфеткой, оставляя на ней гранатовый след помады. – Давно вы начали писать?

Мои глаза все еще прикованы к салфетке, к отпечатку твоего рта, и на мгновение я глупо смущаюсь. Вопрос задан простой, совершенно безопасный. Такой можно задать на первом свидании. Велю себе дышать ровнее и расслабиться.

– Не могу припомнить, когда этого не делал, – наконец удается мне вымолвить. – Мой отец был журналистом, и я хотел стать таким же, как он. Когда мне было десять лет, он поставил в своем кабинете второй небольшой письменный стол и подарил мне одну из своих пишущих машинок, огромную блестящую черную штуковину, которой я пользуюсь до сих пор. На такой же машинке печатал Хемингуэй. Мой отец был большим его поклонником. Я сидел там часами, набирая всякую ерунду. Потом отец читал то, что я написал, отмечая ошибки карандашом и оставляя советы на полях: «подбирай более сильные глаголы», «меньше неопределенности с эпитетами», «говори только самое важное и предоставь остальное воображению читателя». Он был моим первым редактором и любителем «нашей дорогой старой колонии», как называл Штаты. Вероятно, именно поэтому я сейчас здесь. Отец любил Нью-Йорк, и в его рассказах город выглядел чудесным.

– Полагаю, он ужасно вами гордится.

– Он умер, к сожалению. Почти десять лет назад. Однако мне хотелось бы думать, что отец гордился бы мной, будь он жив.

Твой взгляд смягчается.

– Мне очень жаль.

Это стандартный ответ, когда кто-то упоминает о смерти, дежурная вежливость, но твой дрогнувший голос подсказывает мне, что ты говоришь от души. Потом я вспоминаю, как Голди рассказывала мне, что ты потеряла мать в юном возрасте. Долгая болезнь, не помню какая. Помню только, что она умерла в какой-то частной больнице на севере штата. Это был один из тех фрагментов, которые ты просто собираешь в папку на случай, если в какой-то момент он понадобится для предыстории, но в моем представлении слова о ее смерти никак не связывались с человеком из плоти и крови, потому что тогда ты не была плотью и кровью. Теперь же, когда ты сидишь так близко, что наши локти иногда соприкасаются, та история воспринимается совсем по-другому.

– Спасибо. Очень мило с вашей стороны.

– А ваша мать? Она…

– Мать жива, однако осталась в Беркшире. Я надеялся, что она поедет со мной, но отец похоронен на кладбище в Кукхэме, и мама отказалась его бросать. Ослиное упрямство – так она говорила о моем отце. Они были очень похожи друг на друга, эти двое. Союз, заключенный на небесах, если вы верите в подобные вещи.

– А вы верите?