Бутылкой Southern Comfort по голове раздался еще один звонок. «Открой уже», – сказало похмелье. Я послушался и вмиг протрезвел: на пороге стояла Даша. Секунды четыре мы молча смотрели друг на друга. Если мужчина и женщина смотрят друг на друга четыре секунды – это всегда больше, чем просто четыре секунды. Затем она молча прошла в комнату и так же молча села в кресло. Мне достался крутящийся стул у пианино. Даша безумно красиво молчала, я же краснел, нервничал, трепетал всеми диафрагмами, солнечные сплетения вспыхивали повсюду, и, чтобы хоть как-то скрыть это, я начал играть. Я сыграл ей Round midnight Телениуса Монка – она молчала; затем последовала Firth trip – она закурила и молча разукрашивала причудливые аккорды Херби Хэнкока дымом своей сигареты; в отчаянии я начал Summertime, и тут она наконец сказала:

– Может, ты прекратишь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему?

И я трахнул. Затем трахнул еще раз, и очень хотел трахнуть третий раз, но отрубился и уснул. Southern Comfort 100 Proof – пятьдесят градусов все-таки. Да, я говорил уже.

Лучше не будет

Очнулся я минут через сорок. На этот раз от Шопена. Шопен – это вам не Моцарт, от него и проснуться не в падлу. Я не знал этого ноктюрна, но это явно был Шопен со своей вкрадчивой нежностью и жидовской чувственностью. Вот только не надо упрекать меня в антисемитизме: во-первых, жить мне осталось чуть больше четырех с половиной часов, а во-вторых, это определение моей бабушки – а уж в жидах Сара Абрамовна Фридман, урожденная Шехтель, кое-что понимала.

Даша! – окончательно очнулся я и открыл глаза. В комнате никого не было, но музыка продолжала звучать. Я заглянул на кухню – у плиты стояла Даша в моей майке с надписью «Лучше не будет», и ее руки, перемешивая деревянной лопаткой жарящуюся картошку, неизъяснимым образом извлекали из старенькой сковородки безупречно печальные аккорды Шопена. Дашины руки были без маникюра, она никогда не носила маникюра, и лифчиков тоже никогда не носила. «Доброеутрогдеутебямасло?» – спросила Даша, которая никогда не носила маникюра и лифчиков. А я всю свою жизнь пытаюсь налить на раскаленную сковороду масло из закрытой бутылки. В лучшие моменты это получалось. Это утро 8 мая было лучшим в моей жизни. И внимая Шопену… В общем, когда дыра во времени затянулась, оказалось, что листья на деревьях пожелтели, и мы уже в августе.

«Позавтракали», – констатировала Даша, выбрасывая безнадежно испорченную сковородку. Майка не врала – лучше не будет. Сейчас я это могу сказать точно. Сейчас – это 19:27 и 30 секунд. Так вот: лучше не будет. А через четыре часа и тридцать две с половиной минуты вообще ничего не будет. По крайней мере, не будет меня.

Возглас счастья

Но тогда, тогда – это был оргазм, поставленный на репит. С широко закрытыми глазами на протяжении десяти с половиной недель.

Мы не совершали ошибки зачем куда-то идти за дверью бессмысленно всё возглас счастья; ты будешь салат? я буду тебя возглас счастья зачем люди едят подкрепи меня вином освежи меня яблоками ибо я изнемогаю от любви возглас счастья; зачем людям другие люди зачем вообще всё возглас счастья; ты скинула свой хитон и ходила в тапочках на босу грудь зачем одеваться возглас счастья ты скинула свой хитон и летала в тапочках на босу грудь зачем ходить когда умеешь летать возглас счастья; где ты был целую минуту на ложе моем искала я того которого любит душа моя искала его и не нашла его а сейчас возглас счастья; у нас остался коньяк? а ты у меня осталась? ибо ласки твои лучше вина возглас счастья; мы исчезаем друг в друге мы забаррикадировались от всех старенький «Беккер» раскрыт как постель столпцы его из серебра локотники его из золота седалище его из пурпуровой ткани; у нас нет шкафа но мы забаррикадировались пианино мы забаррикадировались от хроноса космоса эроса расы вируса; мы отменили законы всемирного тяготения и второй закон термодинамики, первый тоже отменили; нет ни Ньютона ни Босха ни Ленина мы отпустили на волю слонов и черепаху а ложе у нас зелень и кровли домов наших кедры и потолки наши кипарисы; мы невинны ибо мы отменили грехи деньги и время возглас счастья; до-о-о Даша от благовония мастей твоих имя твое как разлитое миро возглас счастья танцуй поймав боссанову возглас счастья положи меня как печать на сердце твое как перстень на руку твою ибо крепка как смерть любовь возглас счастья.

Бога нет

Мы и тебя тогда отменили. За ненадобностью. Ты был не нужен. Ты – это Бог. Хотя я и раньше знал, что тебя нет. Ты мне сам об этом сказал. Когда мы хоронили с бабушкой моего папу; ну это я хоронил своего отца, а бабушка хоронила своего сына и моего отца; так вот, на кладбище к нам подошла женщина и сказала: вы не плачьте. Мы с бабушкой не плакали. Изо всех сил. Женщина сказала: вы верьте Господу. Мы с бабушкой не верили ни женщине, ни Господу, но женщина не отставала: прочитайте, что в Библии написано. Евангелие от Луки, двадцать девятая глава. И вам станет легче.

Библия у нас дома была. Я ее даже читать начинал когда-то. А потом «Степной волк» Гессе купил. Темно-синюю, новосибирского издательства. Ну как купил – украл. Я когда в книжном ее в руки взял – темно-синюю такую, новосибирского издательства, – сразу понял, что эту книгу надо украсть. Не купить, а украсть. Не знаю почему. Я ж про «не укради» знал, пусть и не из Библии, а от бабушки, знал и соблюдал. Та французская ручка Светки Пивоваровой – несчитово, как мы говорили в третьем классе, когда я эту ручку украл. И вообще, плавающая картинка, из-за которой я и украл ту ручку, скоро перестала плавать. Но когда взял в руки Гессе и прочитал на случайно открытой странице: «Тебе не помешало бы переспать с какой-нибудь красивой девушкой, Степной волк», – вот тогда точно решил, что эту книгу надо украсть. И украл. Засунул под рубашку и спокойно вышел из магазина. Ну как спокойно – на дрожащих ногах. В общем, не знаю, почему я заповедь бабушки нарушил. У меня и деньги в кармане были. А фразу «Тебе не помешало бы переспать с какой-нибудь красивой девушкой, Степной волк» я частенько потом повторял по вечерам. Своему отражению в зеркале. Когда зубы чистил. В общем, мне тогда не до Библии было. А после кладбища, когда мы с бабушкой пришли домой, я полез на полки. Нашел Библию. Евангелие от Луки. Двадцать девятой главы там нет. И у Иоанна – нет. И у Марка с Матфеем. Бабушка подошла, взяла у меня Библию, полистала. Аккуратно поставила книгу на полку. Помолчала. Потом сказала: «Может, так Бог говорит нам, что его нет?» И заплакала. Впервые с тех пор, как умер мой папа и ее сын. И я тоже заплакал. А потом я стащил через голову висевший на шее ключ от квартиры и прямо на полированной крышке Николая Иосифовича нацарапал: Бога нет. Стало легче.

Так что когда бабушка заболела, а я молился – это несчитово, как мы говорили в третьем классе, когда я ручку с плавающей картинкой у Светки Пивоваровой украл. Ну потому что, когда я тебе молился, я ведь знал, что тебя нет. А потом бабушка умерла – так что тебя точно нет, как ты и сказал нам тогда.

В начале все-таки было слово

Хотя, если честно, нам с Дашей было похер: есть ты или нет. Нам вообще на все было – глаза полузакрыты (не путать с полуоткрытыми); губы ощупывают друг друга, вспоминая, что они есть; пальцы сжаты, стремясь сохранить, удержать то, что только что было, – на нашем языке это и называлось «похер на всё». Мы изобретали свой язык – прежний не годился, чтобы описать то, что с нами произошло и происходило. В этом языке не было слов, или почти не было; были звуки, взгляды, стоны, тела; аккорды тел, синкопы рук, музыка кожи, ноты родинок и мантры стонов; обеты губ, клятвы тел, клинопись ног и экстаз – кровати, дивана, пола, стола, стиральной машины, подоконника, стула, кресла, снова дивана, снова стиральной машины, еще раз кресла, снова кровати – не имеет значения место, где мы занимались сексом, – имеет значение только экстаз; коды желания, тайнопись клитора, заклинания оргазмов и молитвы минета; руны бедер, берестяные грамоты грудей и мудры объятий; пиктограммы бровей, каллиграфия языка, дао поцелуев, спускающихся все ниже и ниже; свитки простынь, манускрипт шеи, кунилингус Брайля; сансара ненужной одежды, пентаграмма вагины или пентакль пизды; клятвы спермы, обеты губ, мандалы ягодиц; иероглифы криков, символы поз и кодекс сигареты, сигареты – одной на двоих; алхимия 69, шуньята члена и каббала нежности; алфавит стонов, азбука криков, синтаксис секса, пунктуация ебли и слова любви.

Слово. Ты прав: в начале все-таки было слово. Ну если ты, конечно, вообще есть.

До-о-о, Даша

А когда слов не хватало, я садился за фоно. Играл хрустальные мелодии Чик Кория, нежно-нежно поглаживая диезами бархатистую кожу Даши, проникая бемолями в самые укромные уголки ее тела. Билл Эванс рассказал мне, что и в джазе, и в сексе важно дарить, а не получать; Бадди Рич научил меня держать ритм, Арт Блейки – менять; Дюк Эллингтон учил строгости, Кит Джарретт – импровизации. Телениус Монк, умевший создавать космос из дисгармонии, объяснил тонкости анального секса. Когда тебя ебут в жопу – это мерзко, а анальный секс – это клево, перевела Даша его спотыкающиеся, словно весенние льдины на реке, аккорды. Straight, No Chaser, – сказал Монк мне, когда это у нас с Дашей случилось впервые. С тех пор я никогда не запиваю. Иногда Даша пела. Голос у нее несильный, но зато она была абсолютно голая. Даша, абсолютно голая, вставала около «Беккера» и пела одну и ту же песенку: «Мне мало» Наталии Медведевой. А я ей подыгрывал. Абсолютно голый. Правда, ни разу мы не смогли добраться до конца песни – на припеве: «Мне надо трогать во сне и мешать жить» мы всегда начинали любить друг друга. Это случалось примерно всегда. Иногда раньше, чем на припеве. Но нам всегда было мало.

Как-то я наигрывал обволакивающую First Song Чарли Хэйдена, а Даша скользнула под Николая Иосифовича с выцарапанной надписью «Бога нет» на крышке к моим ногам. Старенький «Беккер» за всю свою долгую жизнь такого не видел. А я – я даже был готов поверить, что ты есть.

Помнишь, в «Твин Пиксе» (который не клуб, а сериал) Одри, пытаясь устроиться блядью в бордель, нагло берет вишенку из бокала бандерши, съедает, а потом языком закручивает черенок в черенок Мёбиуса? Так вот: Одри ни хрена не умеет делать минет по сравнению с Дашей. Даша ласкала меня, точно следуя языком за гениальным контрабасистом, мои пальцы хватались за клавиши, пытаясь оттянуть оргазм; Чарли Хэйден одобрительно синкопил, я хотел, чтобы это длилось вечность, – и тогда я попытался думать о чем-то другом. О слове. В начале было слово. И слово было у Бога. Бог – это ты. До-о-о, Даша! Это было славное время. Не было часов, было время. До-о-о, Даша! Не было слов «в начале». Не было слова «было». Не было слова «слово». Не было слова «Бог». А где ты взял слово? То, что было у Бога. До-о-о, Даша! А кто дал тебе слово? То, что было в начале. До-о-о, Даша! Еще немного, и я правда поверю, что ты есть. А если ты все-таки есть, то с тобой надо как-то договариваться. Вот смогли же евреи с тобой поладить: они тебе крайнюю плоть, а ты их взял да и избрал. Непонятно, зачем тебе работать сборщиком крайней плоти, – но теперь все евреи богоизбранны. Есть даже такие, что в тебя не верят, но зато свято верят, что они тобой избраны. Кстати, это не я тебя так обозвал – сборщик крайней плоти. Это Джойс. Ну, тот, который «Улисс». Ну да, тот самый, которого никто не читал. Там, где сановитый жирный Бык Маллиган возник из лестничного проема, неся в руках чашку с пеной, на которой накрест лежали зеркало и бритва. Желтый халат его враспояску слегка вздымался за ним на мягком утреннем ветерке. Он поднял чашку перед собой и возгласил: До-о-о, Даша! А еще там, ну в «Улиссе» этом, очень много всяких красивых греческих прилагательных: недвижноважный, брадообрамленный, теплопузырчатое, влажноцелующая, шершавоязычная, неторопливовтягивающая, сгромкимчпокомизортавыпускающая, словноэскимооблизывающая.

До-о-о, Даша!