Мужик увлеченно флиртует с Майей, Илья злится на то, что мужик увлеченно флиртует с Майей; а я думаю, что никто, кроме Линча, не сумел настолько четко определить, что такое любовь. Ни Петрарка, ни Шекспир и даже ни Пол Маккартни с Джоном Ленноном. Путались – все. Либо сопли и вздохи, либо бабки и сперма. Ну и кровь, конечно. Она хорошо сочетается и с соплями, и со спермой. А Линч – он на то и Линч. Для него любовь – чудо.

Два человека в мире – женщина с плечами Хатико и Дэвид Линч – знали о любви все. Женщина с плечами Хатико перемонтировала «Ромео и Джульетту», а у Дэвида Линча ничего не слышащий даже со слуховым аппаратом начальник Купера, влюбившись в Шелли, – слышит ее. И только ее. Потому что любовь.

А знаешь, еще почему Линч знал о любви все? Потому что Шелли, даже влюбившись в этого начальника Купера, похожего на того мужика с лицом, похожим на лужу, в которую бросили камень, так вот – Шелли все равно собирается замуж за полного придурка Бобби. И наверняка поэтому и всё в мире так. Похмелье и Моцарт, а станцию «Телецентр» еще не построили, и «Наутилус» пел, что падал теплый снег, и теплый снег действительно падал, и я бежал от Останкино до «ВДНХ», на обратной стороне мешали ложечкой чай, а Даша не брала трубку и сейчас не берет.

Всё – это не то, что окажется

В белой бедуинской палатке дети, сидя прямо на земле, играли в плейстейшен, запитанной от какого-то генератора. А мы сидели рядом и пили кофе. Чертовски крепкий кофе. Поцелуй пустыни. И это был чертовски крепкий поцелуй.

Мужик с лицом, похожим на лужу, в которую бросили камень, гадал Майе на кофейной гуще; а я гадал по прямоугольным морщинам на лице этого мужика, похожем на лужу, в которую бросили камень. Илья рассматривал свою ладонь, но не гадал – а просто рассматривал ладонь, а потом сжимал ее в камень. И снова рассматривал. Но уже кулак. Хотя, может, он так гадал. Но ни Майя, ни мужик, похожий на Дэвида Линча в сериале Дэвида Линча, не обращали на это внимания.

– Говорят, на земле есть штуковина под названием Белый Вигвам, – говорил мужик, заглядывая в бездонные глаза Майи через алеф. – Это что-то типа вот этой палатки, только там кофе не продают. А может, и продают – не знаю, не был. Короче, там живут всякие добрые духи.

Майя прикрыла ресницами лицо до подбородка – мол, ну и?

– А есть и его противоположность, – продолжал мужик, ныряя взглядом в вырез на груди Майи, который был еще бездоннее, чем ее глаза. Будь с нами кактус, он бы обязательно съязвил: мол, вот почему Майя заявила, что лифчик ей не понадобится, но, к счастью, кактуса с нами не было.

Но и без реплик кактуса кофе в руках Ильи то застывал от ревности, то вновь превращался в кофе.

– Второе место называется Черный Вигвам, – продолжал мужик, выбираясь из омута декольте Майи. – Там человек встречается с собственной тенью. Место бескрайнего могущества, обитель темных сил и страшных тайн, куда не смеют проникнуть звуки молитв. Ну, так говорят.

– Так, блядь, – отчаялся Илья и отхлебнул горечь отчаяния из чашки. – Нам пора ехать.

Арабские дети заголосили еще громче, перекрикивая игру.

– Вам пора ехать, – заорал мужик Илье, перекрикивая арабских детей и компьютерную игру.

– А вы? – спросила Майя.

– Я же говорил, – развел руками мужик. – Я не знаю, куда я иду.

Арабские дети продолжали играть и орать. Мужик секунду понаблюдал за экраном допотопного компьютера, затем обернулся ко мне и сказал:

– Кстати, плейстейшен – это не то, что кажется.

– Что это значит? – спросил я.

– Да хер его знает, – ответил он и пошел к выходу из палатки. Причем пошел как-то так, что затихли не только мы, затихли арабские дети, плейстейшен и генератор. А на выходе из палатки мужик обернулся и сказал Илье: – Ты прав – все важные дела нужно начинать со слов «так, блядь». – Улыбнулся и добавил: – Вообще все дела надо начинать со слов «так, блядь». – Сделал несколько шагов и не обернулся.

Бархатная темно-красная штора поглотила его фигуру. Или показалось. А плейстейшен – это не то, что кажется. Да и вообще всё – это не то, что кажется.

Изгнание бесов

Когда я спросил о красной шторе у Майи и Ильи, они сказали, что ничего не видели. А еще Илья сказал, что видел только то, как этот старый мудак клеился к Майе. И что Майе нравилось, что этот старый мудак клеился к ней. А Майя сказала, что Илья сам позвал к нам в машину этого старого мудака. Так что большой вопрос: кто тут мудак. И они, обидевшись друг на друга, почти всю оставшуюся часть дороги молчали. А в местечке Курси Илья остановил машину и пошел поссать. Ссал он примерно в том месте, где Иисус изгонял бесов. Там тогда какая-то запутанная история получилась: люди, бесы, свиньи.

Наша была попроще. Илья поссал и стоял, обуреваемый бесами. К нему сзади подошла Майя и обняла.

– Ты меня любишь? – спросила Майя.

– Да, – ответил Илья.

– А почему?

– Потому что ты самая лучшая женщина на свете. А ты меня любишь?

– Да.

– А почему?

– Потому что я – самая лучшая женщина на свете.

А потом они поцеловались. Вот такое изгнание бесов. И мы поехали дальше.

Конец пути

А минут через десять мы уже въезжали на пляж Дуга – место проведения фестиваля. Несколько часов назад – когда мы выезжали из Иерусалима – у меня в голове был коттедж. Тот, что по пять шекелей двадцать агорот за двести пятьдесят граммов и по шесть девяносто за триста семьдесят пять. Когда с нами случился светофор Иуды – у меня в голове был одуванчик. В конце пути голова была похожа на авоську с пустой тарой. Бутылки тревожно позвякивали друг о друга, предупреждая о чем-то.

Десять лет назад – когда все пошло наперекосяк – в голове было похмелье и Моцарт. Сейчас в ней позвякивают друг о друга люди и бутылки; мелодии и деньги; постели и письма. Письма к тебе, которого нет. Но ты тоже там – вместе со своим вторым. До конца пути – два часа сорок шесть минут.

Дослушайте до конца это сообщение. Это не спам. Это – исповедь. Я расскажу вам о Боге, которого не было.

Галилейское море

Ну а тогда – тогда на пляже «Хоф Дуга» на Кинерете бродили толпы непричесанных мальчиков и девочек с гештальтами нараспашку: знакомились, обнимались, пили, играли, пили, разговаривали, трахались, пили, трясли хайерами, инструментами и гениталиями, снова пили и снова разговаривали. Галилейское море было декорацией выступлений, и каждый, выходя на сцену, шел по воде. Некоторые пели настолько плохо, что это даже становилось искусством. Выпито было все, кроме Кинерета. Здесь рождались мелодии, семьи и новые группы; и здесь прямо на песке писалась история русского рока в Израиле.

Это было пересечение общедоступного и полного безумия, все перемешалось: аккорды, стаканы, песни, тела, жизни.

Всюду звучали разговоры – бессмыслица полная смысла:

русский рок – это молитва; не бывает коротких песен – бывает короткий член; о блюзах не спорят; у меня никогда не будет нормального мужика – Боуи умер, а Джаггер и Игги Поп староваты; я басист не хреновый, а охрененный; Джордж Оруэлл был оптимистом; это было просто охрехуительно; не стоит оголять душу, для этого есть грудь; не путай апокалипсис с апоплексией; бесит, когда говоришь умные вещи, а тебя обвиняют в алкоголизме; это просто дзенструктуризм какой-то; некрасиво судить о людях только по перегару; глупо говорить, что ты занимаешься роком, – ведь все равно, объясняя, что это, придется признаться: никто не знает, что это, даже Джаггер; где тот длинноволосый, что мог ходить по воде; рок-музыкант – это прежде всего грязный, похотливый козел, а только потом тонкая творческая натура; надо научиться молчать, но для этого надо уметь говорить; русский человек врет, если говорит о своем стремлении к счастью, – мы не умеем быть счастливыми, нам это не нужно, мы не знаем, что с этим делать; он знал, что был послан небом, он туда не ушел, он вернулся; музыку придумали евреи, чтобы не работать.

Каждый пил, как будто завтра уже не будет, и каждый играл, как будто за пультом стояло бессмертие и писало на жесткий диск. А может, это самое бессмертие себя записывало. Стоя за пультом. На жесткий диск. Не знаю. А видевшие все волны Галилейского моря смывали с берега слова-окурки, осколки мелодий и бутылок, использованные презервативы и души. Может быть, в море, а может, прямо в вечность.

Снова, снова и снова – бог лишил меня слова

Выступления шли одно за другим, как стопки. Стопок было много. Групп тоже. Солнце село. Наступило время луны. Как бы тебе это объяснить: время луны – это время луны. Но это было не наше время. Мы поднялись на сцену значительно позже – в полной темноте. Почти. Огоньки сигарет, зажигалки, мобильники. «Лучше не будет», – предупредила всех Майя. И после паузы добавила: «Так называется наша группа». И замолчала, перебирая струны на гитаре. Илья включил драм-машину, подстроился под ее молчание. Майя молчала. Чтобы научиться молчать, надо уметь говорить. Майя умела. Она умела молчать и в мажоре, и в миноре. И она молчала. Она молчала так, что замолчали все. Замолчал мир. И Галилейское море тоже замолчало, вслушиваясь в молчание Майи. Молчание описало круг и стало чем-то большим, чем молчание. Словом. Просто мы пока не могли его услышать.

И тогда в небе включился светофор. Красный свет первым лучом солнца точечно выхватил на сцене лицо Майи. Ее рот – красная помада в красном свете светофора – шевелился отдельно от ее лица. И голос. Но это не голос Майи – это тот ржавый голос светофора Иуды, тот же голос, что звучал откуда-то сверху в очереди из затылков. Богу все равно, есть он или нет. Богу все равно, есть он или нет. Богу все равно, есть он или нет, – повторяют все собравшиеся на берегу Кинерета. Богу все равно, есть он или нет, – повторяет Галилейское море. Богу все равно, есть он или нет, – повторяет молчание. Все громче и громче. Богу все равно, есть он или нет.

Я смотрю на Майю – ее рот, живущий отдельно от застывшего маской лица, беззвучно кричит: слово. Мне нужно слово.

Меня выхватывает свет – небо все-таки охрененный художник по свету, – и меня вдруг прорывает. Словами. Скомканные из разных времен слова вырываются помимо моей воли. Слова, впервые догадавшиеся, что они – стихи, такие же нескладные, как и я сам.

В начале было слово
Слово было у Бога
Бог лишил меня слова
Того что было в начале
Того что и  было Богом
Снова снова и снова
Бог лишил меня слова

Я смутно помнил из школьной физики, что свет – это вроде бы не только волна, но и частица. Сейчас я это ощутил. Свет частицами, камешками, кулаками бил по мне, выбивая из меня слова, как выбивают признание.

Без слова нет Бога
Меня нет без слова
Тебя нет без слова
Нас нет без слова
Снова снова и снова
Бог лишил меня слова

Бог лишил меня слова, – беззвучно повторяет Майя.
Бог лишил меня слова, – пританцовывая, орет Илья.
Бог лишил меня слова, – плачет Галилейское море.
Бог лишил меня слова, – скандируют все.

Слова немые да Богу в душу
Слов нет – Бог нем
Без слова нет Бога
Слов нет – я нем
Снова снова и снова
Бог лишил меня слова

Кто-то выкрутил ручку громкости на максимум, и кажется, что мы сейчас наконец докричимся до тебя:

Снова снова и снова – Бог лишил меня слова.

Но хер. До тебя не докричишься.

А у нас продолжается – снова снова и снова – апокалипсис: Бог лишил меня слова. И тогда я кричу сквозь этот апокалипсис:

Богом быть очень просто
Бога сделали люди
По образу и подобию
Так как им захотелось
Так как они не могут
Так как они мечтают
Так как они боятся
Так как им это снится

Кажется, что это все мне снится. Кажется, что я снюсь самому себе.

– Нужно, чтоб Бог был с вами? – кто-то включает кнопку hall в этом сне.