– А смерти нет, – объяснил мне Коля. – Джон живет в монастыре в Италии, а Джордж в индийском ашраме. – И ждут, когда он, Коля Васин, построит храм Beatles, чтобы приехать и воссоединиться.

– А где Шевчук? – задал я псу тот вопрос, который давно хотел задать.

– Он давно умер, – сухо ответила собака. – Ну то есть Юрий Юлианович жив-здоров, а вот Юра Шевчук умер.

– Пса Петербурга записал, – Васин кивает на собаку, – а дальше все. Как есть умер.

Потом мы долго говорили о жизни, хотя все понимали, что о смерти. Пили васинский чай с мятой из огромного глиняного чайника.

– Рухнем в клевость, – снова и снова повторял свой любимый тост Коля. И мы рухали снова и снова. В клевости было клево. Все-таки быть городским сумасшедшим – непростое дело. Так сказал на похоронах Коли протоиерей Скорбященского храма на Шпалерной улице Вячеслав Харинов. Тот самый, что еще в «Равноденствии» «Аквариума» на флейте играл. Да и еще много где играл. Тот самый, что был президентом байкерского клуба. Тогда рок-музыкант, протоиерей и байкер сказал, пересыпая поминальное слово цитатами из битлов на английском: мы говорим об этом блаженстве, об этой глупости, о юродстве как о подвиге. Быть юродивым, быть блаженным – это действительно подвиг. Это была клевая речь.

Если любишь – отпусти

А потом Черный пес Петербург нашел мячик. Обычный, резиновой. Синий с красным. Принес мне его и вложил в руку.

– Ты хочешь поиграть? – удивленно спросил я.

– Нет, я хочу объяснить. Вот вы, люди, думаете, что мы, собаки, любим играть в мячик. Вы кидаете, а мы приносим. Приносим, но не хотим отдавать, и вы вынимаете мячик у нас из пасти. С силой. И вы злитесь: мол, главный принцип игры: если любишь – отпусти.

– Ну да.

– Ты Дашу любишь?

– Ну да.

– Так вот: если ты ее любишь – отпусти.

Я все еще еду в Петушки к любимой девушке

Сине-красный мячик скатился у меня с руки, проскакал по храму битлов, выскочил на улицу. Если любишь – отпусти, сказал мне пес. Но люди глупее собак, и я погнался за мячиком – выбежал на Пушкинскую, свернул на Невский: сотни людей и ни одного мячика. Я остановился и поднял глаза: ресторан «Палкинъ», Невский, 47. Черно-белым флешбэком мой разговор с Бодровым: «Дябли – что это?»

Я подошел к двери. Обливреенный апостол Павел пару секунд взвешивал взглядом мои грехи и кредитную историю, но в рай все-таки пропустил. Даже дверь открыл. Фрески на стенах, паркет, свечи в изысканных – по мнению Палкина с твердым знаком – канделябрах, хрустальные люстры. Тяжелые, как та, что ты послал Веничке вместо хереса в ресторане Курского вокзала. Если ты не догнал мячик, да еще не успел похмелиться, а тут тебе на голову люстра…

– Столик бронировали? – Метрдотель оторвал меня от тяжелых, как люстра Курского вокзала, мыслей.

– Нет, я просто еду в Петушки к любимой девушке…

– В Петушки?!

– Я просто дяблей хочу…

– Дяблей?!

– У вас же есть дябли?

– Дябли подаются с крем-супом из белых грибов. Готовится на бульоне с шампанским Lancelot-Royer Palkin, черным трюфелем и шнитт-луком.

– Ну вот его. С собой.

– С собой?!

– Да. И дяблей побольше.

Чувствую – сейчас позовет апостола Павла и вышвырнет. Достаю кредитную карточку. Банк «Апоалим». Помогает.

– Присаживайтесь. Может, аперитив? Суп будет готовиться сорок минут.

– Хересу.

– Сухой, купажированный или натуральный?

– Чего?

– Из сухих есть фино, мансанилья и олороса. Купажированный – только крим. Педро хименес и мескатель из натуральных.

– Вымя. Грамм восемьсот.

Суп готовился больше часа. Больше часа мы с люстрой поминали выменем Веничку. Ну, вру, конечно. Вымя, педро хименес и олороса. Давайте почтим минутой молчания этот час. И Веничку. И то наше время, когда многие еще хереса не пробовали, а уже знали, что хереса нет. Ни фино, ни крим, ни мескатель.

И знаешь, много хереса утекло с тех пор, а я все еще еду в Петушки к любимой девушке.

Вечно молодой, вечно пьяный

Потом официант принес тщательно упакованный суп и дябли, и я поехал на Лютеранское кладбище. Бодров был на месте. Я протянул пакет, и туда нырнуло его лицо. Вытащил Бодров оттуда свое лицо другим. Совсем другим. Лицо молча закурило, а когда я посмотрел внутрь пакета, мне захотелось выпить. Дябли оказались просто сухарями. Бодров докурил, а потом сказал очень усталым голосом:

– Теперь ты понимаешь, что правда никому не нужна? Сила – она не в деньгах и не в правде. Она – в дяблях.

Бодров размахнулся и выбросил пакет с крем-супом из белых грибов, приготовленным на бульоне с шампанским Lancelot-Royer Palkin, черным трюфелем и шнитт-луком. Дябли рассыпались по всему кладбищу.

– Ты спрашивал, почему я умер?

Я молчал.

– Володя, – позвал Бодров.

Откуда-то из-за лютеранских могил появился худой мужик лет пятидесяти, выглядевший лет на сто.

– З-з-з-вал, Д-д-данила? – заикаясь, спросил он Бодрова.

– Ты его знаешь? – Бодров подвел мужика ближе ко мне.

– Нет.

– Володя Бурдин, – улыбнулся золотыми зубами мужик.

Это имя мне ничего не говорило.

– А его никто не знает, – окончательно разозлился Бодров. – «Вечно молодой, вечно пьяный» слышал?

– Конечно.

– А это же его строчка. – Бодров ткнул пальцем в мужика. – И «галлюцинации» эти – тоже его.

– Ну это не совсем так, – начал оправдываться Бурдин.

– Ты один из основателей группы?

Володя кивнул.

– «Вечно молодой, вечно пьяный» – твои слова?

– Ну у меня целая поэма была, и там такой рефрен…

– А знаешь, что самое интересное? – это уже Бодров мне.

Я не знал.

– Знаешь, за что он сел? В первый раз?

Этого я тоже не знал.

– Он украл аппаратуру для «Смысловых галлюцинаций». Ну то есть задумали они спереть ее вместе, но в последний момент Буба отмазался. А этот и еще один сели.

– Молодой был, – улыбается себе молодому Бурдин. – И потом, должны же мы были как-то репетировать.

– Вот с тех пор и репетируешь – по тюрьмам и психушкам. А Буба твой с твоей песней себе имя сделал. Про бабло я вообще молчу.

– Д-д-да у меня песен этих – ц-ц-целый чемодан…

– Да я же не об этом! Я о том, где он сейчас и где ты! И о том, как я типа за правду под украденную у тебя песню на экране всяких упырков косил! А получается, что главный упырок – я и есть. И не за правду я бегал, а за дябли!

– Т-т-так и ты м-м-молодой был, – улыбается Бурдин тому молодому Багрову.

– Молодой, – соглашается Багров и тоже улыбается.

– Д-д-данила, как, ты говоришь, эту х-х-херню зовут? – спрашивает Бурдин, поднимая с земли сухарик.

– Дябли, – смеется Багров.

– А ведь вполне с-с-съедобно, – жует этот самый дябл Бурдин.

– На закусь сойдет. – Данила в свою очередь пробует фирменное блюдо шеф-повара ресторана «Палкинъ».

Оба хохочут. Мне всего двадцать пять, ну хорошо, скоро двадцать шесть, а я чувствую себя безнадежно старым рядом с ними – вечно молодыми и вечно пьяными. Пора уходить.

– Эй, – окликает меня Бодров у самого выхода из кладбища.

Оборачиваюсь.

– Я про Дашу твою. Когда ты ее снова встретишь…

– Если, – перебиваю я.

– Когда, – упрямо повторяет Данила. – Так вот, когда ты ее встретишь – не отпускай больше!

– Н-н-ни за что н-н-не отпускай, – добавляет Володя Бурдин.

Не отпущу, обещаю я себе. И «Смысловые галлюцинации» больше не буду слушать. Н-н-никогда н-н-не буду.

Не бойтесь, выживем. В крайнем случае – из ума

Около кладбища меня уже ждало такси. Водитель невозмутимо выслушал: Иерусалим, Дорот Ришоним, 5, – и тронулся с места.

– Какая из радиостанций вам меньше всего претит?

Но меня же не зря Черный пес по Питеру всю ночь водил – реагирую соответственно:

– Тишины, пожалуйста. Погромче.

– Значит ли это, что я должен открыть окно? – улыбается таксист, прибавляя скорость.

Все-таки избранный народ – это не евреи, это питерцы. Выехав из города, водитель разгоняется до ста пятидесяти. Поймав мой испуганный взгляд, усмехается: не бойтесь, выживем. В крайнем случае – из ума.

Нормальных людей не бывает

Кажется, я снова заснул в машине. Очнулся уже на Дорот Ришоним, 5.

– Я же говорил – выживем, – улыбается таксист, останавливая машину.

– Из ума? – уточняю я, улыбаясь в ответ.

– Ну… нормальных людей не бывает, – усмехается водитель и уезжает.

По ночному небу Иерусалима пятнами Роршаха ползут тучи. Тучи Иерусалима не врут – нормальных людей не бывает.

Радость

В Иерусалиме, по небу которого пятнами Роршаха ползут тучи, разбросана радость. Это такая сеть русских гастрономов – «Радость». В ту «Радость», что на улице Гилель, 17, ну, где ты на кассе работаешь, – я больше не заходил. На всякий случай. И израильские суперы тоже избегал. Во-первых, не хотел снова встретить родственницу Тефали, а во-вторых, кошерная ветчина – вообще несъедобна. Это мне Черный пес Петербург сказал на набережной Мойки. Еще одна «Радость» была недалеко от русской библиотеки, на улице Бецалель, 20. Ее держали Клим и Слава. Зять и тесть. Клим – зять, а Слава – тесть. Или наоборот. Трудно было понять, кто из них кто, – оба производили впечатление пьющих людей. Клим – очень пьющего человека, а Слава – просто пьющего. Или наоборот. Древняя история гласит, что они начинали с того, что развозили прямо по домам на фургоне селедку. Так что ничего удивительного – это я про то, какое впечатление производили зять и тесть. В общем, радость, разбросанная по Иерусалиму, была небритая и с перегаром. Ну и вообще – казалось, что радость существовала только в гастрономе «Радость», да и то была просрочена.

Дни были какие-то серые, слипшиеся, как пельмени из магазина «Радость», что я покупал себе на завтрак, обед и ужин. Завтрак не отличался от ужина, а вторник от пятницы. И завтраки и вторники были одинаково безвкусны, хотя упаковка провозглашала: неповторимый вкус. И среды и ужины состояли из писем и ответов на письма. Соль и перец добавляйте по вкусу. А еще к пельменям бесплатные газеты объявлений в этой «Радости» в пакет вкладывали. Как когда-то в России, где у пельменей был действительно неповторимый вкус. В одну из пятниц я вычитал в этой бесплатной газете: ученые выяснили, откуда могли появиться легенды о морских чудовищах. За огромных змеев, ящеров с длинной шеей и других монстров моряки могут принимать эрегированные пенисы лежащих на спине китов.

Если вдруг кто-то не понял, то перевожу с русского на русский: мир упорно посылает нас на хуй, но мы продолжаем фантазировать. Верить в Бога и в неповторимый вкус магазинных пельменей. В радость. В сеть русских магазинов и вообще в радость. Ну это как моя бабушка верила, что Ромео и Джульетта не могут умереть.

Майя через алеф

Как говорил тот ненормальный таксист из Питера, нормальных людей не бывает. Еще меньше, чем не бывает, нормальных в шесть пятнадцать утра. Нормальные люди в это время спят, спал и я, притворяясь нормальным; рядом спала Даша, вернее, мне снилось, что Даша спит рядом, и я не хотел ее никуда и ни за что отпускать, я обещал Володе Бурдину, что н-н-никогда и н-н-ни за что ее не отпущу, а Бодров обещал мне, что я с ней обязательно встречусь; вот мне и снилось, что она рядом; нормальный сон ненормального человека, и только ненормальный может мешать такому сну, трезвоня в дверь в шесть пятнадцать утра. Да еще в шабат.

Я открыл глаза и уставился на шабат. Шабат, в свою очередь, уставился на меня. Пока мы играли с ним в глазелки, в дверь продолжали звонить, подтверждая, что нормальных людей не бывает. Ненормальные начали стучать в дверь. Стук, копыта, всадники, Апокалипсис – простроил логическую цепочку мой непроснувшийся мозг. «Блядь», – сказал непроснувшийся я и моргнул. «Продул, – захлопал в ладоши шабат, – проигравший открывает». Пришлось встать с кровати и проснуться.