– Пошли! – Он прижал руки Курта к телу и потащил его к двери.

На улице Реху стошнило.

Нянька Николаус отвел их в общежитие, чувствуя себя обязанным и проклиная их, чего обычно не случалось с ним.

Он усадил бледную Реху на ступеньки и отвел Курта в его комнату.

Гериберт, одетый в полосатую пижаму, открыл дверь и был не рад тем, кто стоял на пороге. Затем он заметил, что Николаус был абсолютно трезв, и помог ему уложить Курта в постель. Они сняли с него ботинки. Курт тут же уснул, красивое лицо стало желтоватым и опухшим.

– Этот кузнечик, – сказал Гериберт. Он мрачно запустил обе руки в спутанные рыжие волосы. – Даже слова из него не вытянешь… Отличное начало для выпускника школы!

– Я был бы признателен, если вы завтра разбудите его, – попросил Николаус, внезапно он почувствовал себя истощенным.

– Можешь не сомневаться, уважаемый, вытащу его, если нужно будет. – Они оба посмотрели на спящего Курта, и через некоторое время Гериберт сказал: – Он еще доставит нам хлопот.

Николаус протянул ему руку.

– Мне пора, – пробормотал он. – Я еще должен отвести его девушку домой. Она сидит там, внизу, и ей очень плохо.

Гериберт внимательно посмотрел на парня и покачал головой, этот громила понравился ему. Он сказал:

– Послушай совет опытного человека, мальчик мой. Порядочность может перерасти в глупость.

Николаус смущенно пожал плечами и ничего не сказал в ответ. У двери он обернулся. В его добрых голубых глазах еще теплилась та неистовая энергия, которая наполняла его в пути, на ночной проселочной дороге и в раскачивающемся автобусе, между его стонущими, задыхающимися товарищами.

– Каждый настолько порядочен, насколько может, – сказал он. – Но это был последний раз, когда я подчищаю эту грязь!

Глава четвертая

1

Во второй раз за эту неделю Курт и Реха опаздывали на работу. Они пробежали мимо бараков, где находилось управление строительства. Уже была четверть девятого.

– Давай по путям! – скомандовал Курт, хотя и знал, что это запрещено. Они спрыгнули с насыпи в заросли сорняков высотой по пояс и ярко-желтый дрок, и через рельсы направились к кольцевой дороге, и вдруг Курт остановился и сказал: – Я еще не сошел с ума, чтобы так лететь. Мы же все равно опоздали.

– Но Хаманн, – сказала Реха. Она была бледной, а под глазами залегли темные круги. Они просидели в баре «Каштаниенхоф» до полуночи, и теперь она проклинала этот бар, погруженный в теплую, красноватую полутьму и обставленный опасно мягким флипом, и проклинала Курта, который решил, что любой ценой должен стать последним гостем, и себя за то, что она была достаточно слаба, чтобы сопротивляться. – И Франц, – добавила она. – Ты же знаешь, какой он.

– Знаю, – отозвался он и запел: – Так много ветра, и без парусов… – Он перешел на бодрый шаг. – Если Наполеон накинется на тебя, вспомни вчерашний вечер, – сказал он, взяв ее за руку. – Мы же весело провели время. Скажи же, что тебе понравилось.

– Ты не понимаешь совершенно, – раздраженно ответила Реха. – Как тебе объяснить? Я никогда не любила латынь, она казалась мне слишком холодной, слишком логичной, даже больше математикой, чем языком. Но я всегда была лучшей, потому что безумно обожала нашу учительницу.

«Безумно обожала, о боже, – усмехнувшись, подумал Курт. – Очаровательная девушка, но иногда мыслит как четырнадцатилетняя».

– А какое отношение латынь имеет к Наполеону?

– Есть люди, – объяснила она, – ради которых хочется быть трудолюбивыми и смелыми, вообще быть порядочными.

Она думала: «Он всегда такой самоуверенный и высокомерный, но иногда не может понять таких простых вещей, будто ему всего двенадцать».

Она пыталась забыть о том, что Курт поцеловал ее в коридоре, и тогда ей казалось, что она счастлива. «Странная разновидность счастья, – подумала она, – которое длится всего несколько минут…» На фоне резкого белого утреннего света прошедший вечер перестал существовать, и в уже знакомом заводском пейзаже с его шумной деловитостью все, что она говорила и делала прошлой ночью, казалось ей глупым, неуместным и, в сущности, бессмысленным.

Фабрика по производству брикетов была окутана клубами белого и коричневатого дыма, слабо колеблющегося от ветра. Над огромными конусами градирен, стоящих на невероятно больших опорах фундамента, поднимались клубы пара, которые напоминали Рехе о сахарной вате и ярмарке, а также о восхитительных праздничных днях, проведенных на колесе обозрения и цепной карусели. Однако сейчас было не время для подобных воспоминаний. Реха сказала:

– Как нам извиниться? Это уже второй раз за одну неделю.

– Не глупи, – ответил Курт, на что Реха закусила губу и промолчала. За последние дни он приобрел привычку произносить эти слова, и, несмотря на все робкие опасения Рехи, он произносил их наполовину презрительно, наполовину ласково, как будто упрекал в нелепых глупостях ребенка. «Не глупи», – говорил он, уже привычным движением руки отмахиваясь от нее, и Реха перестала возражать, хотя и чувствовала себя ужасно униженной.

Хаманн стоял у окна. Он поманил их к себе, и они зашли к нему. Бригадир тупо и сердито жевал погасший окурок. По лицу Хаманна ничего нельзя было прочитать.

– Вчера было мокро, не так ли?

– Нет, дождя не было, – спокойно ответила Реха.

Хаманн облизнул губы.

– Я имел в виду ликеро-водочный завод, – сказал он и обратился к Францу: – Ты что-нибудь слышал, брат, о том, что у дневной смены изменилось время начала работы?

– Не-а.

Хаманн взглянул на часы и огорченно покачал головой.

– Половина девятого. Похоже, у меня сломались часы. – И он довольно долго, все время обращаясь к Францу, предавался удивительным размышлениям о том, когда и где он мог испортить свои дорогие наручные часы, а Реха с Куртом смущенно стояли рядом.

В конце концов, Курт прервал его, сказав:

– Этого больше не повторится, начальник. – И Хаманну было достаточно такого обещания.

Как мастер, он чувствовал себя обязанным по многим причинам видеть и слышать все, что происходило в его бригаде. Не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не приходил к нему и не перекладывал свои заботы и неприятности на широкие, терпеливые плечи мастера, и поэтому он действительно был осведомлен о человеке лучше, чем кто-либо другой. В первую неделю он наблюдал за тремя новичками, изучал их со страстью человека, который должен разобраться во всем: будь то техническая проблема, человеческие характеры или просто точный перевод иностранного слова.

Два дня назад Николаус стал свидетелем такой основательности: во время обеденного перерыва он сидел рядом с Хаманном, и они обсуждали Дрезденскую картинную галерею. Речь зашла о картине «Спящая Венера», которую, несмотря на благоговейное восхищение, невозмутимый Николаус почему-то счел неприличной («…как-то бесстыдно, – сказал он, – возможно, из-за того, как лежит рука, не знаю…»). Мастер утверждал, что картину нарисовал Рубенс.

– Нет, Джорджоне, – сказал Николаус.

– А я думаю, что Рубенс, – настаивал мастер, на что Николаус возражал так же спокойно и уверенно. – Это абсолютно точно был Джорджоне.

После обеда Хаманн пришел в арматурную. Он подошел к Николаусу и сказал:

– Ты прав. Венера действительно Джорджоне.

– Откуда вы это узнали? – спросил Николаус, и Хаманн ответил, что спор не давал ему покоя, и после обеда он пошел в библиотеку, чтобы все перепроверить. Парень кивнул, и мастер с удовольствием отметил, что на его лице не появилось триумфальной радости всезнайки. Николаус вообще понравился ему, и он с самым любезным видом выслушивал настойчивые придирки Леманна.

А вот дружба Курта и Рехи ему совершенно не нравилась. Ему было неприятно видеть, как Курт весело и шутливо похлопывал по плечу товарищей по бригаде и с поразительной ловкостью избегал какой-либо грубой работы. Он заметил и в поведении Рехи перемену, которую еще трудно было определить: она казалась более капризной и менее покорной, чем в первые дни; иногда, всего на несколько минут, дерзость прорывала стену недоверчивого стеснения, за которой она пряталась от других.

«Юноша на нее плохо влияет, – подумал Хаманн, глядя, как в Рехе боролись дерзость и раскаяние. – Она еще совсем ребенок. Нужно ей подкинуть работы».

Он задумчиво погладил свой подбородок и наконец сказал:

– У меня есть для вас небольшое поручение. Вы же состоите в Союзе свободной немецкой молодежи?

Реха кивнула, а Курт, который почувствовал за этой маленькой задачей искусно замаскированное наказание, сказал:

– Да, но…

– Здесь стоит забыть о «если» и «но», – перебил его Хаманн. Он объяснил, что в бригаде есть группа Союза свободной немецкой молодежи, но она почти ничего не делает. – Вы могли бы немного их взбодрить. Взять на себя трудновоспитуемых. – Он использовал историю о бледном Эрвине в очках как приманку, с нетерпением ожидая, когда эти двое клюнут.

Эрвин Парент вновь прогулял смену. Руководство общежития отказало ему в выплате скромных денежных средств на неделю. Он обменивал обеденные талоны на сигареты. Он также сломал в мастерской выключатели. «Назло», – признался он мастеру.

– Так что? – спросил Хаманн и перевел взгляд с одного на другого. – Не хотите заняться этим беднягой?

Франц выплюнул окурок.

– Подлец он, твой Эрвин, – воскликнул он, и его певучий голос стал пронзительным. – Если бы это зависело от меня, я бы выгнал его из бригады, лучше сегодня, чем завтра.

– Чтобы другая бригада разбиралась с ним? Так не пойдет, друг. Мы не можем выбросить человека, как старую рубашку. Эрвину всего шестнадцать.

– Он ненормальный. И тот еще лентяй, – злился Франц, и Хаманн похлопал его по плечу и сказал: – Тебе стоит выпить чай с ромашкой и успокоиться.

Франц усмехнулся – он закипал и остывал одинаково быстро.

– Я все еще жду, пока правительство снизит цены на лекарства. – Он копил на машину, и его бережливость, принимавшая порой нездоровые формы, послужила поводом для сотен шуток в бригаде, в которых Франц с энтузиазмом принимал участие.

Хаманн был разочарован тем, как холодно восприняла его предложение Реха. Курт же, наоборот, загорелся.

– Хорошо, мы займемся им, – высокопарно сказал он. – Ему надо помочь. – Его красивое мальчишеское лицо и звучный, все еще немного хрипловатый из-за вчерашнего алкоголя голос излучали уверенность. – Когда каждый чувствует ответственность… Коллектив… – Он был энергичным оратором и мог очень быстро и очень долго говорить на любую тему, какая ему заблагорассудится.

Реха скривилась и подумала: «Боже, а как это выглядит, когда он кому-то помогает? Шелле с двумя «л» и коллектив – это какая-то шутка». Но в то же время ее терзали сомнения, когда она увидела его стоящим там: небрежно прислонившись к столу, стройный, элегантный, активный, с наглыми зелеными глазами, прикованными к ее лицу, как будто он обращался только к ней.

«Возможно, он просто первоклассный актер, – подумала она, – а может, он действительно искренен, в любом случае у него все получится, и, похоже, я схожу с ума, раз восхищаюсь им».

Уже в дверях она обратилась к нему:

– У тебя талант одурачивать людей.

Курт удивленно посмотрел на нее.

– Все время слышу это «одурачивать». Я не собираюсь подлизываться к Наполеону. Мне это не нужно, дорогая, но мне нравится возможность немного встряхнуть здешних ребят. Мне совершенно не нравится это место, знаешь ли, я заслуживаю лучшего. А потом каждый день все одно и то же. Скукота.

Он заметил, что Реха хотела ему возразить. («Опять будет читать нотации», – подумал он), и быстро закончил:

– Но сейчас нас ждут великие дела. Вдохнем немного жизни в это место!