– А почему ты не сделаешь операцию? – спросила Реха. Она села между Мевисом и Николаусом, подтянув колени к подбородку, и ее длинная рабочая рубашка подметала грязный пол, когда Реха поворачивалась. Сегодня грязная одежда ее не раздражала, она даже гордилась ею и своими черными огрубевшими руками: костюм и руки делали ее, по крайней мере внешне, похожей на остальных членов бригады. И, возможно, именно этого – быть равной и стать частью коллектива – она и желала, хотя до сегодняшнего дня она избегала всех.

– Шари-тэ, – медленно произнес Эрвин, медленно и важно растягивая слоги. – Ее делают в Шаритэ. Но начальник не отпускает меня.

– А почему?

– Думают, я сбегу на Запад. – Он поправил очки, размазав грязь вокруг глаз. Он сказал с непосредственной откровенностью: – Я же однажды уже убежал. Когда я уехал в Западный Берлин, у меня было шестьдесят марок, а на следующий вечер осталось всего пять, вот я и вернулся.

– Господи, во дурак! – со смехом воскликнул Клаус. – Лучше не рассказывай никому об этом!

Железная дверь распахнулась, и Леманн просунул голову внутрь.

– Болтуны, – сказал он, и Шах показал ему кулак, и голова Леманна тут же исчезла. Дверь захлопнулась, оборвав пронзительный визгливый звук из цеха, на несколько секунд наполнивший комнату. Перерыв на завтрак давно закончился, но никто об этом не думал, кроме Курта, который все еще стоял, прислонившись к стене, в той же позе, что и раньше. Он был обижен и чувствовал, что его не понимают: без его инициативы это собрание никогда бы не состоялось, и этот глупый негодяй продолжал бы болтаться, как и раньше, а потом его бы уволили. Но теперь другие стали важничать, и оставили его в стороне, и не было больше никакого великого дела, а только мелкое трезвое дело по спасению души.

Уголки его губ опустились. Он раздавил недокуренную сигарету.

«И Реха… – подумал он. – Вот зараза, такой удар в спину». Он увидел ее, сидящую на корточках в иссиня-черном круге слесарных костюмов, и с некоторой неохотой обнаружил, что она сама похожа на мальчика с мальчишеским профилем в своих неуклюжих штанах, бесформенных туфлях. Реха показалась ему чужой и незнакомой, и она больше не походила на ту девушку, с которой он танцевал вчера вечером и которую целовал в прохладном темном коридоре; девушка в тонкой белой блузке, из-под которой выделялись маленькие груди, с коралловыми сережками в ушах, которые красиво выделялись на фоне ее темных волос.

Она ни разу не взглянула на него. Она смотрела только на носатого Шаха, и Курт невольно прислушался к их разговору.

– Я знаю, каково это, – говорил Шах. – Я знаю, каково это, когда у тебя нет родителей, к которым можно было бы поехать домой. Когда я думаю о первом годе в «Пумпе», то вспоминаю, как мы праздновали Рождество… Нас было пятеро в бараке, и ни у кого не было близкого человека.

Его длинные, торопливые руки жестикулировали в такт словам, но в его глазах отражалась забытая печаль, и, возможно, он рассказывал больше для себя, чем для других.

– Тогда у меня еще не было девушки… Мы поставили сосну, украсили ее мишурой, зажгли несколько свечей и тому подобное, сами понимаете, и, немного пофантазировав, можно было представить, что это настоящая рождественская елка. Один из нас умел играть на гармошке, и он исполнял все рождественские песни, которые мы с детства знали. Некоторое время мы пели, а потом один за другим смолкли, и, в конце концов, мы все сидели вокруг нашего дерева и плакали… Проклятая война! Никому из нас не было больше двадцати.

Он попытался выдавить улыбку, а потом весело сказал:

– А что было делать? Мы разозлились, выкинули дерево, облили его керосином и устроили фейерверк. Да… А потом мы напились как свиньи. А что было делать? – повторил он.

Реха уперлась подбородком в колени. Николаус коснулся ее руки. Реха нахмурилась, она и не подозревала, что его прикосновение было своего рода мольбой и что он испытывал смутное чувство вины за то, что его Рождество в послевоенное время было уютным и радостным.

Он подумал: «Если она согласится, я приглашу ее в этом году к себе домой».

Шах сказал:

– Скоро я сдам на разряд. И если мастер согласится, возьму Эрвина в помощники. Когда он обучится, он не будет прогуливать нормальную работу.

Реха с пылом воскликнула:

– Мастер согласится! Спорим?

«Что ж, тогда все проблемы будут решены, если Наполеон все же даст на это свое разрешение, – насмешливо подумал Курт. – Прилежный Шах, все это сборище славных парней… На самом деле мне не стоило обо всем этом беспокоиться». Он изо всех сил старался использовать свою проверенную иронию, тем не менее его терзали сомнения в значимости его личности: он не понимал, почему здесь, в отличие от школы, ему не везло. Он не завоевал их внимание ни своими непринужденными речами, ни своим самым любезным смехом, ни даже своими щедро раздаваемыми сигаретами. Они не поддавались его чарам – предмету его веры и особого внимания. «Они просто тупые», – подумал он.

Но Реха… Он взглянул на ее опущенную голову и на светлый пробор в ее темных волосах и почувствовал укол в сердце. Он удивленно подумал: «Похоже, я влюбился…» Она тоже ускользнула от него во время этого проклятого собрания. И в этот момент он пожалел о каждом снисходительном слове, которое сказал девушке, и о своей изношенной рутинной нежности; Реха заслуживала лучшего, если он хотел удержать ее.

– Но почему, черт возьми, ты все время опаздываешь? – спросил студент. – Только не надо говорить, что каждый раз опаздываешь на автобус.

– Так ведь нас никогда не будят вовремя, – ответил Эрвин. – А идти пешком до Траттендорфа…

– Вот ты и приходишь к вечеру, знаю я, как быстро ты ходишь.

Курт зажег сигарету, после чего между двумя затяжками произнес:

– Купи себе велосипед. – Он удивился, почему другим не пришла в голову эта простая, близкая к истине мысль.

Эрвин пошевелил большим и указательным пальцами, как при подсчете денег.

– Времени нет, – сказал он, застенчиво улыбаясь; его лицо утратило выражение недоверчивого напряжения.

Они еще немного поболтали, освещая проблему с велосипедом со всех сторон, а затем Николаус встал, пробормотав извинения, и вышел из комнаты. Вскоре после этого он вернулся – Николаус-Чудак, Николаус-Недотепа, – неся на плечах несуразно помятую, ржавую и потертую раму без седла. Он молча поставил ее.

Клаус усмехнулся:

– Ты где достал эту развалюху?

Николаус попробовал хитро подмигнуть, что не соответствовало его нежным глазам.

– Нашел, – просто сказал он. Некоторые кашлянули, и Николаус развеял их скрытые сомнения, сказав: – В дальнем углу цеха. – Он скрыл, что два дня назад лазил там по куче изношенных фланцев, деталей машин и старых кабельных катушек, чтобы найти подходящее место для рисования. При этом он обнаружил воробьиные гнезда под крышей цеха и там же – обломки велосипеда.

– Хорошо, – сказал Шах. Все они обладали талантом находить для своей бригады определенные полезные вещи на территории завода или на складах других бригад; особенно маленький толстый Клаус, он развил талант организации, который другая бригада называла бесстыдным грабежом.

Студент тяжело вздохнул. Возможно, он думал о своей девушке из магазина и об обязательствах на первой странице своего дневника:

– Ладно, помогу ему починить его.

Рольф покачал головой:

– Нет. Он справится сам. А если ему не хватит деталей… – Он улыбнулся Клаусу и тот ответил:

– Хорошо.

Все встали и потянулись, и собрание закончилось.

Шах взглянул на часы, выругался и первым бросился прочь. Эрвин взвалил на плечи свой велосипед, и студент открыл перед ним дверь. Курт угрюмо шагал позади остальных. В коридоре Реха остановилась и подождала его. Она посмотрела на него, и он забыл обо всех красивых фразах, которые он придумал. Он дернул ее за косу.

– Так что? – сказал он.

– Что? – спросила Реха.

– Ничего, – ответил он. Она повернула его.

– Ты испачкался. – Она стерла следы извести с его куртки, прилагая все усилия, чтобы ему было больно. Он молчал, пока она обрабатывала кулаками его спину.

– Какой ты осел, – сказала она. – Просто болтун… Стоишь весь такой из себя у стены и обижаешься.

– Ради бога, не сломай мне хребет, – рассмеялся Курт.

– У тебя его нет, – возразила Реха.

Он повернулся и крепко сжал ее запястья. Коридор был пуст. За дверью, ведущей в мастерскую, стучала пишущая машинка.

– Хорошо, я осел и болтун, называй, как хочешь, – сказал Курт. – Но ты эксцентричная девчонка. – Он отмахнулся. – А теперь давай избавим себя от этих глупых анализов чужого характера. – Он наклонился и поцеловал ее в губы.

На мгновение он почувствовал ее руки на своей шее.

– Не оставляй меня одного, Реха.

Они подумала: «Опять все сначала».

Глава пятая

1

Через несколько дней Николаус переехал в другой поселок. Рольф настойчивым шепотом просил его об этом – он искал спокойного и надежного соседа, потому как его старый, крановщик, получил квартиру в новостройке. Николаус сразу же согласился; из-за обострившейся предрасположенности к романтике у него в голове сразу возникли образы из американских романов о Среднем Западе. Узнав об этом, Рольф рассмеялся своим хриплым, едва слышным смехом, во время которого его лицо оставалось серьезным.

– Конечно, Николаус, в окно стучат медведи гризли, и каждую ночь происходит настоящая перестрелка.

С трех сторон лагерь окружали сосновые леса, плоские коричневые бараки, песчаные дороги и лужайки, на которых росли дроки, коровяки и дикие астры. Николаус и Рольф жили в узкой комнатке того же барака, где за похожим на трубу унылым коридором жили мастер и Хайнц.

Они сидели на подоконнике. В комнате было темно. Весь вечер они перетаскивали свои шкафы и тумбочки с сине-белыми постельными принадлежностями, располагая их каждый раз под необычным углом, а теперь отдыхали, чувствуя, что ловко превратили свою негостеприимную комнату в своего рода дом.

На столе в пивной кружке увядали шелковисто-красные маки.

– Недолго они простоят, – сказал Рольф. – К утру лепестки опадут.

– Мне они всегда напоминают об одной из картин Ренуара, – отозвался Николаус.

В соседней комнате играли в скат, и сквозь тонкую деревянную перегородку было слышно, как хлопают карты по столу и как мужчины в футболках комментируют каждый ход. В большинстве комнат было включено радио, которое можно было заглушить шумом, и все радиоприемники были настроены на разные волны, и как только дверь в коридор открывалась, в комнату врывалась дикая смесь танцевальной музыки, новостей и оперных партий.

– Как здесь можно работать… – сказал Николаус.

– Привыкаешь. Я здесь не единственный заочник. По сравнению с тем, что здесь было раньше, сейчас тут полная идиллия. – Они устали от рабочего дня, перестановки мебели и от тяжелого жирного ужина. «Настоящая еда лесорубов», – отметил Николаус. Они разговаривали медленно, но тема была серьезной.

Над черными соснами поднималась оранжево-красная луна. Воздух был еще прохладным, а в траве у дороги уже пронзительно стрекотали сверчки.

– Тебе не кажется, что луна стала менее красивой и поэтичной с тех пор, как стало известно, как выглядит ее обратная сторона? – спросил Николаус. Он наклонился к окну, и Рольф, посмотрев на его узкую, хорошо сложенную голову, сказал:

– Нет. Как и девушка не теряет своей красоты, если ты знаешь биологию: человек на столько-то процентов состоит из воды, у него столько-то костей и столько-то литров крови… – Он слегка подтолкнул его. – Вон твой гризли.

На дороге мирно сидел толстый кролик и с любопытством вертел головой. Он сидел там довольно долго, в нескольких шагах от ближайшего тусклого фонарного круга, и они наблюдали за ним, пока он, тяжело переваливаясь, не скрылся в темноте. Рольф сказал:

– Я рад, что ты переехал!