Потом подошел автобус, тонкий, с плоским передом. Курт потушил сигарету, а Николаус воспользовался моментом: залез первым, протянул руку Рехе и, не торопясь, занял место рядом с ней. Автобус, покачиваясь, ехал по ухабистой дороге, по узким улочкам маленького городка с низкими, облезлыми, ветхими домами, мимо умиротворяюще зеленого парка и пруда, испещренного ослепительно-белыми безмятежными лебедями.

Трое любопытных молодых людей все еще чувствовали себя так, словно находились в стеклянном жилище, напоминающем кабину самолета.

Они ехали по темно-зеленому сосновому лесу, который то и дело прерывался поляной, расчищенной под будущий карьер, и рельсами шахтной железной дороги. Вот теперь их ждало приключение. Реха сказала:

– Я так рада, что мы встретились.

– Правда? – спросил Николаус, глядя в окно.

– Может, нам повезет, и мы будем в одной бригаде.

– Да, возможно, – сказал Николаус, и Реха поняла, как нелегко разговаривать с этим сонным парнем. Она отвернулась к окну, и Николаус принялся разглядывать ее профиль, стараясь запомнить его, пока не убедился, что сможет нарисовать его по памяти, и наконец сказал:

– Теперь я понял, кого ты мне напоминаешь.

– Кого же?

– Розу Люксембург.

– Я тоже еврейка, – гордо сказала Реха, – со стороны матери.

– Я сразу это заметил. Твои глаза… – Он замолчал, а после добавил: – Она была красивой женщиной.

Реха улыбнулась, а Николаус осмелел и добавил:

– Да, было бы хорошо, если бы остались вместе.

Николаус покраснел.

Шоссе поднималось вверх по холмам, к мосту, который широким и высоким столбом возвышался над путями промышленной железной дороги. Они увидели комбинат и вздымаемые ветром клубы пара и голубого дыма: три дымовые трубы, светящиеся под косым солнцем, и тупые конусы градирен, череду бараков и строительных кранов, и остатки сосен перед серым бетонным массивом электростанции Вест.

Реха внезапно схватила Николауса за руку, и ее ногти впились в его кожу. Он тихо сказал:

– Не волнуйся, Реха. Через неделю или две это место станет нашей второй родиной.

Реха покачала головой; она снова увидела себя сидящей в купе и услышала мужские голоса… Тогда она словно почувствовала запах жирного черного дыма и перед глазами разворачивался танец смерти превращенных в пепел над приземистыми трубами газовых камер.

Николаус осторожно коснулся ее руки, и Реха сказала:

– Несколько лет назад, в поезде, я услышала, как двое мужчин обсуждали какого-то писателя: «Нацисты пропустили всю его семью через дымоход», – поэтому…

Николаус, как всегда, говорил спокойно и немного протяжно:

– Это пустые фразы от грубых и глупых людей. Тебе нечего бояться, Реха, Ты не хуже меня знаешь, что у нас больше не будет печей для сжигания.

– Нет, у нас их не будет, – повторила Реха. Она удивленно посмотрела на Николауса: его голубые глаза под прямыми черными бровями больше не были сонными; они смотрели теперь остро, внимательно, с настойчивым любопытством.

Автобус остановился у бараков, где находилось управление строительства. Курт протиснулся по проходу, перепрыгивая через три ступеньки, и протянул Рехе руку. Она оступилась на последней ступеньке и упала в объятия Курта. Он крикнул:

– Оп! – и на несколько секунд прижал ее к себе. Его зеленые глаза смеялись, хоть он и не злорадствовал, но все же получал удовольствие от неловкости других.

– Спасибо, осел, – сказала Реха. – А теперь можешь отпустить меня.

Он поклонился.

– Курт, всегда к вашим услугам. – Он почувствовал под тонкой тканью платья ее кожу и нежность ребер, когда обхватил Реху, но выражение его лица оставалось непроницаемым.

Николаус, увидев этих двоих, стоящих там, поднял плечи, наполовину удивленный, наполовину разочарованный, подумал: «Странная девушка. Только грустила, а сейчас смеется с этим маленьким Казановой. Но что с нее взять? Ей семнадцать…» (Ему самому совсем недавно исполнилось семнадцать.)

Они вместе пошли по длинной улице к административному зданию. Дорожки справа и слева от дороги еще не были вымощены, и Реха в своих красных сандалиях на высоком каблуке с трудом пробиралась по глубокому песку. Земля была ровной, резкий ветер свистел и кружил облака летящего песка над дорогой.

По серой ленте дороги, пронзительно гудя, катилась цепочка грузовиков, тяжелых думперов, автокранов и маленьких юрких самосвалов. Иногда один из водителей выкрикивал какую-нибудь шутку, и все трое начинали чувствовать себя неловко; их неторопливый шаг казался им неуместным или даже раздражающим в стремительном движении огромной стройки, и они пошли быстрее.

Курт со знанием дела рассказывал про типы автомобилей – он знал обо всем, что можно измерить в лошадиных силах. Ему не нужно было хвастаться, его интерес был неподдельным, и его авторитетный тон нравился Рехе. Она слушала его с восхищением обывателя и убеждалась, что никогда не сможет разобраться во всех этих объемах двигателей, числах оборотов и передаточных числах.

Узкая дорога вынудила Николауса идти на несколько шагов позади них, и его это устраивало. Громкоговорители разносили музыку по равнине, порывы ветра разрывали мелодию в клочья. «Какой пейзаж!» – подумал Николаус. Он рассматривал все с широко открытыми глазами, потому что ему наконец выпала возможность увидеть образы того фильма в цвете (эти голубые тени под сводами моста!), и будущие образы его собственных картин приблизились к нему и окружили его: лес подъемников, фонарных столбов и воздушных линий электропередач на фоне неба; торчащие из желтого песка градирни; белые дымоходы; лицо плотника, смуглое и смелое под авантюрными полями шляпы, торжественная зелень одинокой сосны (и не забывай: куда бы ты ни посмотрел, раньше там были только лес и пустошь); красный платок девушки-земплекопа…

«Вот она, новая романтика, – восторженно подумал он, – я знал, что снова найду ее. Это поэзия техники, и фильм меня не обманул. То, что в книгах казалось мне сухим и сомнительным, здесь – прекрасная реальность».

Но он еще не знал зимних дней с ледяным ветром и снегом под серым небом, замерзших рук и замерзших трубопроводов; не знал он и трудностей летних дней, полуголых, мокрых от пота земляных и бетонных рабочих; не знал еще шумных дождливых часов поздней осени, когда строители, запершись в своих бараках, ждут, когда их сменят, и, сидя на корточках, ругаются, потому что их проценты уплывают.

У подножия лестницы его ждали новые знакомые.

– Разве он не похож на молодого Парцифаля? Такой же глупый, – прошептал Курт девушке. – Эй, здоровяк, ты пишешь стихи?

– Нет. А что? – спросил Николаус, смущенно отворачиваясь, и Курт подумал: «Он и правда такой же глупый, как и длинный. Готов поспорить, он пишет стихи».

Взяв пропуска, они поднялись на второй этаж, в кабинет начальника отдела кадров. Коридор был пуст и безлюден, Николаус и Реха, напуганные суровой трезвостью этого длинного коридора, нерешительно пробирались мимо множества дверей.

Курт с удовольствием наблюдал за растерянными выражениями их лиц.

– Не бойтесь начальства! – сказал он и смело зашагал вперед и запел, играя на воображаемой гитаре, громко и непочтительно: – When the Saints go marching in… ^[1]

Ему повезло. Руководитель отдела кадров находился на совещании в другом крыле здания, и возмущение его секретаря не могло вывести из равновесия великого Шелле.

2

Они прождали начальника отдела кадров два с половиной часа. Курт, как самопровозглашенный лидер, проявил удивительные способности: серьезный, вежливый, обходительный, с большой убедительностью рассказывающий о своих планах и планах двух своих друзей, – он произвел впечатление на начальника, несмотря на то, что был хорошо одет и носил серебряную цепочку на шее.

Уже за дверью Реха сказала то ли неодобрительно, то ли восхищенно:

– Боже мой, вот это ты завернул.

– Получше любого из Союза свободной немецкой молодежи, – отозвался Курт.

Николаус сдвинул брови и резко сказал:

– Ты просто политический болтун.

– Не нагнетай, – сказал Курт все еще дружелюбно, но его триумф уже был подавлен резкостью, прозвучавшей в голосе Николауса.

– Политический болтун, – повторил Николаус, и теперь он уже не был таким кротким и беспомощным парнем, как обычно. – Мне противно, когда кто-то произносит громкие речи и потом отпускает глупые шутки по этому поводу. Мне противно, понятно?

– Я мог бы сказать: «Дорогой начальник отдела кадров, у меня нет желания работать здесь целый год, но раз так нужно, то дайте мне хорошую, комфортную работу». Это я должен был сказать? – Курт вдруг понял, что сказал, и воскликнул: – С чего ты вообще взял, что я притворяюсь? Это же просто слова! Мог бы догадаться, что если бы меня это отталкивало и я не понимал необходимость этого, то меня бы здесь не было. Правда, я не понимаю, почему ты меня оскорбляешь.

Он выглядел очень обиженно, он и был обижен, ведь верил всему, что говорил, и Николаус растерял всю уверенность.

– Ладно, может, мне просто показалось… – миролюбиво пробормотал он.

– Ты можешь вернуться, – сказал Курт. – Можешь попросить дядю из отдела кадров перевести тебя в другую бригаду. Пойдешь?

Николаус молчал. Он посмотрел на Реху, которая стояла чуть в стороне.

– Глупости. Я не собираюсь становиться посмешищем, – проворчал он, а сам подумал: «Но дело не в том, что я могу показаться смешным. А в этой девушке…»

Они снова вышли на солнце, уже не в качестве гостей и праздных зрителей: с четверть часа они были самыми молодыми членами бригады под названием «Восьмое Мая». Бригада состояла из двадцати трубоукладчиков и сварщиков.

Некоторое время они шли рядом молча, с хмурыми лицами, и вдруг Курт остановился и невозмутимо сказал:

– Перестань обижаться, парень! Ты злишься, что у меня язык хорошо подвешен, поэтому назвал меня болтуном.

– Я выразился точнее, – отозвался Николаус.

– Но ты прав, – выпалил Курт, – я правда люблю поболтать. – Он засмеялся. – Я просто не могу остановиться. Нет никаких плохих намерений, понимаешь? – Он протянул Николаусу руку. – Мир?

– Мир, – сказал Николаус, пожимая ему руку с некоторым ощущением неприятия, потому что этот жест мира показался ему слишком напыщенным.

Прошел час, и пора было отправляться на поиски бригады; утренняя смена заканчивалась в два. Однако здесь были сотни бригад, и они втроем целый час бродили по пересеченной местности, разгоряченные и уставшие от тяжелой ходьбы по песку.

Они снова пришли к Ф-97, недалеко от гостиницы «Шварце Пумпе», где в осенних садах вдоль шоссе стоят маленькие кирпичные крестьянские домики, причудливо контрастирующие с огромными промышленными зданиями вокруг.

Они показали свои пропуска и пошли вдоль железной дороги, мимо погрузочных площадок и бесчисленных складских помещений. Наконец полицейский указал им путь к бараку, где они должны были найти начальника своей бригады.

Курт прошел по темному скрипучему коридору и наугад открыл одну из дверей. Узкая комната была почти заполнена длинным столом, застеленным клеенкой, два окна были закрыты панелями. В углу, рядом со злополучными транспарантами, стоял свернутый флаг. Сизый сигаретный дым висел облаком под низким потолком.

За узким столиком сидели трое мужчин. Один из них, самый молодой, бледный, с черными пятнами на лице и в очках, плакал. Он поспешно повернул голову к окну, когда Курт вошел в комнату.

– Мы ищем мастера Хаманна, – сказал Курт.

– Это я, – отозвался человек, сидевший в центре, и все трое, подойдя ближе и увидев его лицо, обнаружили, что этот человек был не просто центром пространства; он производил впечатление неподвижного полюса, вокруг которого собираются другие. Он спросил, глядя на бледного, всхлипывающего мальчика рядом с ним: – Чего хотели?

– Представиться, – ответил Курт. – Мы здесь первый день.

Мужчина вздохнул, вокруг его глаз залегли морщинки.