– Ну как же – мужчин. Однако смотри не возгордись. О тебе говорят наши местные мужчины, но иной раз приходят путешественники издалека, очень усталые, в одежде, покрытой дорожной пылью, и требуют: покажите нам эту красавицу! Так ли она прекрасна, как сирены, играющие на флейтах и тамбуринах в море близ Сиракуз, утаскивающие своих жертв в большой золотой дворец, который построила колдунья Моргана? Дворец этот полон драгоценных камней, золотых слитков, красных роз, старинных корон, тиар и ожерелий королев, которые спят там, где была Ниневия. Так ли она прекрасна, как Зенобия, плачущая у подножия колонны Пальмиры или делающая вид, будто плачет? Она вцепляется ногтями, острыми, как когти, в приближающегося путника, душит его и хохочет, хохочет, ее смех под золотыми лучами солнца похож на фанфары; прекраснее ли она горной Венеры, скрывающейся в тесном темном гроте, в закопченном, запутанном, бездонном подземелье, в котором лишь спустя полдня тяжелейшего пути можно услышать струны арф? Идя на звуки музыки, достигаешь зачарованного болота, сверкающего эмалевыми красками; многие останавливаются, чтобы посмотреть на него; Венеру трудно найти, а ваша Лорелея предлагает себя всем желающим.

– А потом она всем отказывает и убивает.

– Это правда; она убивает, как и те, другие. Так чего тебе подать – молока, масла, свежих яиц?

– Я бы хотела остаться здесь, подождать мужчин, которые захотят меня любить: мне надоело смотреть, как, протянув руки, они умирают в жемчужных брызгах разноцветной пены. Я бы хотела увидеть, как они убивают себя ударом ножа или шпаги. Мои уши слышали слишком много любовных стонов, сменяющихся предсмертными воплями. Хотелось бы мне услышать, как два проклятия сливаются в одно.

– Ох, ох, – заохала старуха, – ты, малютка, обратилась не по адресу. Посмотри-ка. – И она провела девицу по комнатам. В каждой лежал мертвец – мужчина или женщина. – Они приходят сюда вечером, чтобы отдохнуть, понимаешь, чтобы немного отдохнуть; я подтыкаю им одеяла, и они засыпают вечным сном, потому что я – Смерть.

– Ах, – проговорила испуганная Лорелея, – я ухожу, ухожу.

– Тебе нечего меня бояться.

– Но вы так уродливы, так уродливы.

– Странная шутка, достойная убийцы вроде тебя! Ты хочешь убивать красотой? Ладно, иди; ты сохранишь мою тайну?

– О, конечно, я не стану рассказывать об этом повсюду…

– Ну а я в свою очередь дам тебе добрый совет. В этой своей одежде, расшитой золотом и драгоценными камнями, ты сможешь очаровать только часть мужчин – знатных кавалеров и церковников; бедняки же испугаются и не осмелятся взглянуть на такую ослепительную женщину. Из-за этого ты подчинишь себе лишь часть мира; если бы ты только знала, сколько ты потеряешь. За тобой пойдет лишь половина. Ты будешь наказана за любовь к роскоши, которая смущает и отпугивает иных молодых людей. Ты многое потеряешь. Поэтому я дам тебе совет. Накинь на это красивое платье широкий черный плащ. Если встретишь знатного господина, распахни его, и мужчина заговорит с тобой как с важной дамой. Если тебе попадется бедняк, запахни плащ, и человек бросится к твоим ногам, откроет свое несчастное сердце, свои жалкие объятия и кошелек, в котором звякнет медь.

– А если плащ распахнется сам, помимо моей воли?

– Тебя примут за цыганку.

– Но у меня нет плаща.

– Возьми мой, у меня есть еще. Мне их приносят каждый вечер, и часто с освященными ракушками.

– С удовольствием.

И Лорелея пошла по дорогам…»

И добрая старушка Доротея завершала рассказ словами о том, что вскоре Лорелея встретила на дороге такого прекрасного молодого человека, так щедро одаренного добрыми феями, обладающего таким красноречием, таким звонким голосом, спокойными глазами и чистым лбом, что она последовала за ним и была с ним рядом даже тогда, когда он стал серьезным важным человеком, ворчал и тяжело дышал; в ее сердце еще остались чары, но ей не хотелось больше никому вредить, а если она распахивала свой плащ, то только для того, чтобы отдаться ему.

Счастливый конец! Развязка в стиле доброй старушки Доротеи. Ее мир, ее мечты были добры, это был сон а-ля Доротея. Ее истории всегда заканчивались хорошо; людоед никогда не съедал маленьких мальчиков, однако, поскольку он обладал устоявшейся репутацией, сам он непременно должен был быть уничтожен, стерт в порошок, разорван на куски, сожран!

– Кстати о людоеде, мне кажется, я слышу топот семимильных сапог – шаги ужасного Отто. Чего же он от меня хочет?

II

Раздался стук в дверь – не просящий разрешения войти, а предупреждающий о появлении посетителя, и старый Антуан посторонился, пропуская вперед барона Отто. Франц хотел было возмутиться против этого внезапного вторжения, но Отто не дал ему времени.

– Что это за новая фантазия, брат мой, – это затемнение среди бела дня? – воскликнул он.

На Отто была форма драгуна; он бросил фуражку, расстегнул мундир, без всяких церемоний уселся рядом с братом и протянул руку к коробке с сигарами.

– Антуан, откройте мне ее. Ты позволишь? Кстати, мне не нравится, что ты сидишь тут впотьмах, давай-ка встряхнись, пойдем пройдемся по парку, по дороге побеседуем; не надо сидеть взаперти.

– Благодарю, но мне хорошо здесь, жаль только, что ты появился и развеял мою темноту; ты вторгаешься в мою жизнь, как будто зеркало разбиваешь; а от звона шпор на твоих сапогах у меня болит голова.

– Тебе не лучше?

– Я не болел, но я очень, очень устал. Ну так чего же ты от меня хочешь? Говори быстро, не тяни и отправляйся на охоту; я очень утомлен.

– Ну же, старший брат, я резковат, но ты знаешь, что я тебя люблю. Что за причуда – поставить здесь кровать! Устроить спальню среди этого книжного хлама! Эта комната навевает на меня неприятные воспоминания о том, как в детстве меня заставляли что-то зубрить, тогда как в лесу светило солнце. Почему ты не остался в своих апартаментах?

Отто встал и потянулся всем своим длинным, худым и костлявым телом. У него были голубые глаза, как у брата, но живые и проницательные, смотревшие из-под густых бровей, кирпичного цвета лицо с квадратным подбородком, низким лбом и слегка вздернутым носом, напоминавшее щенячью мордочку, на голове щетка волос, широкие плечи, талия, туго, словно корсетом, перетянутая поясом, и длинные, как у цапли, ноги, заканчивающиеся шпорами на сапогах. Всё это создавало образ мелкого помещика-военного; маленький крест на его груди говорил о том, что он воевал; сабля, эфес которой он сжимал в кулаке, служила продолжением руки. Вид у него был высокомерный и бравый.

– Я здесь ради этого, – сказал ему брат, демонстрируя свой альков, тесный, низкий, словно подземелье, – и ради сводчатого потолка, и ради стопок книг, и ради портретов наших предков, которые ты видишь вон там. Порой я рассматриваю их, чтобы не перестать их ненавидеть, потому что это из-за них я страдаю и скучаю!

– Как с тобой тяжело! Если бы не твоя слабость и болезненная нерешительность, перед тобой были бы открыты все двери, все дороги; ты же боишься славы, как кролик ружья. В конечном счете это твое дело, и поскольку ты не будешь говорить ни с кем, кроме меня…

– О чем?

– О твоем презрении ко всем нашим – чувстве, недостойном ни их, ни тебя, ни меня.

– Ах, это были милые шалопаи!

– Да, я знаю эту старую песню: надо выздороветь, успокоиться, собраться с духом. Ну так вылечись, успокойся, соберись с духом, потом я тебя выслушаю. Однако я приехал не для того, чтобы тебя нервировать. Пойдем ненадолго в парк.

– Нет, ни в коем случае.

– Ладно, брат, тогда давай поговорим.

– Да, мне нужно разрешение на открытие кабака для… для… Доротея тебе расскажет.

– Хорошо. Но ты ошибаешься, полагая, что таким образом можно оздоровить наших крестьян.

– Если в результате хотя бы один из них справится с нищетой, бедностью или просто с нуждой, это уже можно будет считать победой.

– Но будет обижен кто-то другой, кто хотел бы получить такое же разрешение, а также люди, живущие рядом, – подобное соседство может им помешать; ты будешь поощрять вредное пристрастие и окажешься причиной слез еще одного десятка женщин, которые в день выплаты жалованья будут горько плакать. Ну что же! У всех свои представления о благотворительности. Но поскольку ты очень этого хочешь, я сделаю то, о чем ты просишь.

– Да, буду тебе очень признателен. Хочешь кофе?

– Да, пожалуй.

Граф Франц встал и направился к звонку. Он сутулился, руки дрожали. Отто окинул его взглядом мошенника, оценивающего, какое наследство может оставить родственник.

– Слушай, Франц, – сказал Отто, когда Антуан принес кофе. – Всеми делами нашей семьи занимаюсь именно я, но так сложилось не потому, что я этого хотел; здесь отчасти есть и твоя заслуга.

– Опять ты об этом. Я здесь ни при чем. Конечно, в своей усталости и утомлении, к тому же страдая жестокой мигренью, я мог кое-что переложить на тебя. Но я уверен, что решение семейного совета, в ходе которого меня обязали доверить тебе практически все дела, спровоцировано тобой.

– Нет, таково завещание нашего отца. Согласно его воле, я должен был заменить тебя, если ты свернешь с правильного пути.

– А правильный путь – это…

– Умоляю, не будем вдаваться в детали. Ты знаешь, что я употребляю власть в наших общих интересах. Ну и… капитан Отто не способен к разного рода метафорам и иносказаниям, он прямиком идет к цели, к тому же знает, что найдет в брате мудрость, осторожность и рассудительность. Так вот: брат, я собираюсь жениться.

– Отлично.

– Ты не спрашиваешь на ком?

– Какая мне разница!

– Возможно. Наш отец собирался женить тебя на графине Эдит, он договорился с ее отцом.

– Да.

– Ты отказался следовать его воле. Ты был свободен. Но верно и то, что ты слегка запятнал репутацию нашей семьи. К тому же это не понравилось императору.

– Ну и что? Мне всё равно.

– Тебе, диковатому, задумчивому, склонному к созерцаниям одиночке, слушающему пение сверчков и считающему искры в камине графу Францу, это подходит. Со мной же, солдатом, и солдатом честолюбивым, дело обстоит иначе.

– Понятно.

– Так вот, мне бы хотелось искупить твою вину; прежде всего скажи: ты точно не желаешь жениться на Эдит?

– Я же неизлечимо болен.

– Ты не рассердишься, если на ней женюсь я? Это почти мой долг.

– Нет.

– Придешь ко мне на свадьбу?

– Нет.

– А почему? Это может показаться неодобрением.

– Я несчастный смертельно больной человек. Нет, никогда, никогда я не захочу с ней встречаться.

– Почему?

– Она – призрак той жизни, которая у меня могла бы быть. Нет, я не желаю ее видеть.

– Ну, значит, ты напишешь, что ты болен, сделаешь…

– Да, всё что захочешь в обмен на разрешение открыть кабак.

– Ты не воспринимаешь мои слова всерьез!

– Ну, всё в этом мире чем-то уравновешивается.

– Франц!

– Ох, ну это же общее место, философская аксиома. Оставь в покое усы. Кстати, Отто, графиня Эдит очень богата?

– Вероятно, брат. А что, ты бы хотел, чтобы я женился на очень бедной – ради равновесия?

– Но это было бы более подходяще, поскольку, я полагаю, сам ты не очень богат – у тебя состояние младшего брата, которое ты изрядно потратил в юности.