Деревянные башни и стены Подольного зажгли, мельницу повредили. Думали: вот минули уже почитай три недели осады, а помощь из Москвы нейдёт. Переяславль, Александрова слобода и Ростов – кто вольно, кто невольно, а присягнули Тушинскому царьку. Что теперь?

А в монастыре стало ещё теснее.

Не стало возможности гонять коней и скотину на Келарский пруд – воды напиться. Остались только пруды, ближайшие к Конюшенным воротам. Без них пропадёшь.

Ждали ответа из Москвы, но его не было. Думали: не послать ли гонцов вновь?

Но как пройти?

На дорогах бьют туры – корзины большие плетёные землёй набивают, дабы прятаться за них. Везде сторожи стоят окопанные. Если так и дальше пойдёт – из обители и мышь не выскочит.

18 октября 1608 года

– Крысы трусливые! Будете ужо лапти глодать.

– Курвы москальские!

– Ярославль ныне наш! И Углич присягнул! Скоро вся Волга под нами ляжет! А вы сгниёте в каменном мешке, в своём дерьме захлебнётесь!

Паны гарцевали перед Святыми воротами, где наёмные ратники уже рыли длинный окоп от пепелища и остатков обугленных стен Подольного монастыря. Выкрикивали похвальбы и угрозы. В душах осаждённых закипала злая обида. Хотели было палить по ним из рушниц, но приказ воеводы был строг: не тратить пороху даром.

– Ей, мужики, – подскакав под самые стены, продолжали задирать паны, – как там монаси поживают? Всех ли ваших баб перещупали, пока вы на стенах торчите? Что молчите, мухоблуды?

Вспыльчивый Слота, клементьевский крестьянин, не стерпел: поднял над головой камень, швырнул в ляха. Камень тяжко бухнулся меж всадников. Лицо Слоты в рытвинках оспин полыхало от возмущения.

– Камни-то поберегите! – кричали снизу. – Скоро пригодятся – грызть будете!

Тут издалека, со стороны Конюшенных ворот, раздался зычный глас Ходырева. Слов было не разобрать, но все поняли – неладно!

Когда Митрий взбежал на Житничную башню, увидал, как Ходырев и Нифонт со своими людьми спускаются со стены по верёвкам. Ходырев, ловко перехватывая руками в кожаных рукавицах толстую верёвку, широко расставив ноги, упирался ими в кирпич, будто пятился. Нифонт Змиев сползал по верёвке тяжело, прожигая пеньковые рукавицы.

Несколько дворян с саблями уже бежали по плотине Верхнего пруда в сторону огорода, где литва только что деловито срезала капусту. Митрий заметил, как огнём мелькнула среди грядок рыжая голова Гараньки-каменотёса – и этот туда же, да без шелома!

Но уже не до капусты стало – обида и горечь ожидания гнали на огород воинов и крестьян, зажигая в них ярость. Лязгнуло железо – скрестились клинки.

Митрий скатился по ступенькам башни, что есть духу помчался к келарским палатам, где жил Долгоруков, отворил, задыхаясь, дверь:

– Там, там! Наших бьют!

– Что?

– В капусте! Бьются!

– Кто? Кто позволил?

– Литовские люди нашу капусту воровали, мужики обиды не стерпели.

– Бей тревогу! – коротко велел воевода сыну, с помощью слуги надевая панцирь.

Звякнул всполошной колокол, набирая голос. Раздались крики сотников, ратники спешно облачались для боя, бежали к Конюшенным воротам. Стремянные седлали коней, подводили сотникам.

– Отец! – подскакал Иван Григорьич. – Брушевский со своей ротой на подмогу литве спешит. Надо ворота открывать, пропадёт Ходырев ни за грош.

– Сам виноват! Капусту пожалел!

– Так ведь еда…

– Молчи! – прикрикнул отец. – Твоё дело во главе сотни! Открыть Конюшенные ворота! Сотни Рощина и Внукова – бой!

Среди налившихся соком белых кочанов, оскальзываясь на взрыхленной земле, рубились рота Брушевского и сотни Рощина и Внукова.

В воротах, сияя панцирем, встал во главе войска сам князь-воевода.

Литва и люди Брушевского, увидев это, побежали, оставив на поле боя двух лошадей с впряжёнными в них телегами, уже нагруженными капустой. Меж гряд стонали раненые.

Сотни построились, оставив огород в тылу. Выехали из ворот телеги для раненых. Ратники бережно поднимали своих. Крестьяне спешно рубили оставшуюся капусту, подобрали с земли всё, даже изорванный лист. Наскоро выкопали хрен. Телеги въехали внутрь, сотни под взглядами изготовившихся к бою врагов, соблюдая порядок, вернулись в крепость, и ворота закрылись.

Вечером Иоасаф позвал к себе воевод – Долгорукова и Голохвастого. Сказал, пытливо глядя на них:

– Новость у меня дурная. Василий Брёхов, старшина даточный, сообщил, что Оська Селевин сбежал. Слуга монастырский. Вместе с братом Данилой они в Осташковской слободе ловлями рыбными ведали. Говорят, видели со стен, как ляхи его поимали. Или сам предался?

– Одна стерва сбежала – велика ли беда? – дёрнул плечом Алексей Голохвастый.

– У этой стервы уши есть и глаза. И язык длинный. Всё выболтает, – укоризненно произнёс игумен, с досадой покачав головой.

– Чего мы ждём? – загоревшись, спросил Голохвастый. – Лисовский ранен, о Сапеге уже несколько дён не слыхать. Нас совсем к стенам прижали. Дрова кончаются, мяса нет. Из пищи только зерна да муки вдоволь. Холода грянут – что тогда? Вылазку надо! Мочи нет без дела сидеть, пока нас хуже волка обкладывают!

– Не гони, Алексей Иваныч, – осадил Долгоруков.

– Они думают, что мы испугались. Самое время ударить! Стрельцы недовольны, что сидим без дела.

– Ну, с Богом! – решился Долгоруков. – Собирай сотников.

Вечерню в Успенском соборе служил сам архимандрит. Пели согласно, и в лицах была видна печаль и решимость. Василий Брёхов, возвышаясь над всеми на полголовы, пристально и неотрывно глядел на образ Троицы. Губы сами собой повторяли молитву.

Впереди, ближе к аналою, стояли старшины, за ними сгрудились люди, стеснились к алтарю, к свечам и образам. Ждали.

После вечерни те, кого разрядили на стены, заняли свои места – на Красной и Водяной башне, обапол ворот. Стрельцы зарядили рушницы. Сотня Ходырева, желая отомстить за погибших и раненых товарищей, стала у Конюшенных ворот. За ними – сотня Внукова.

Сам князь-воевода поднялся на Красную башню. Иван Григорьевич с двумя сотнями конных и сотней пеших изготовился у Святых.

Неожиданно тёплый день сменился мягкой ночью. Сквозь тонкую пелену облаков было видно пятно месяца.

Затрубил в темноте рог, отворились ворота, и сотня Ходырева поскакала по плотине Верхнего пруда, мимо капустного огорода, к Служней слободе. За ней – Внуков на Княжее поле, на токарню, за Конюшенный двор. Молодой князь Рощин поскакал по Московской дороге, свернув на Красную гору, к турам. Пешие устремились туда же напрямик, через низину, перебегали речку по узким мосткам.

Митрий стоял подле князя Григория Борисовича, досадуя, что не может бежать вместе с ратниками, и одновременно страшась этого. На миг словно наяву увидел он давешнюю волосатую харю, появившуюся над забралом, ту самую, в которую ткнул светочем, услышал пронзительный вопль падающего.

Затрубили трубы у ляхов и литвы, вспыхнули огни. Тьма ожила, зашевелилась, чудовищные тени заметались окрест, и месяц высунулся из облаков, чтобы взглянуть на людские распри.

За Служней слободой и на Княжьем поле всадники много шатров порушили, литву и ляхов порубили, трёх коров в монастырь пригнали. На Красной же горе, у туров, вороги успели одеться к битве. Ударили рушницы стрельцов. Здесь сеча была стремительной и яростной. Многие испили смертную чашу.

Пробудился табор Сапеги на Клементьевском поле. Послышался топот. И сотни начали возвращаться в монастырь. Казаки везли своих убитых и раненых, стрельцы – своих. Монастырские слуги и даточные люди на плаще втащили в закрывающиеся ворота Василия Брёхова, положили на солому. Он был ещё жив, но страшная рана на боку показывала, что осталось ему недолго. Рядом с ним на коленях стоял, склонив русую голову, Данила Селевин.

– Князя! Князя позовите! – прошептал Брёхов.

Подбежал Митрий:

– Князь-воевода идёт, дяденька.

– Слушай ты. За Господа нашего и Троицу смерть я принял. Скажи князю, дочь ему свою поручаю. Не оставит… Спаси, Господи!

– Тятенька, тятенька! – пала на колени перед старшиной девица, схватила за охладевающую руку, вскричала: – Господи! На кого ты меня оставил?!

Слёзы градом хлынули из её глаз.

Ворота лязгнули, затворились.

20 октября 1608 года

Страшен был Митин сон. Беспокоен, прерывист. Виделся ему Каменной ручей, где он пускал по весне кораблики, вырезанные из толстой сосновой коры. Виделась Волга, освобождённая ото льда, с множеством купецких насадов и рыбацких челнов. Стены и башни над водой. Потом видел он сестру свою Ульяну – гуляла она средь яблонь, увешанных спелыми яблоками, и звала её издалека матушка. И где-то за матерью – большой – виделся отец. Суров он был, ожесточён, говорил Митрию: пошто вору крест целовал?

Митя вскочил на лавке, озираясь кругом. В горнице никого не было. В слюдяные окошки заглядывал пасмурный день. И тут до Митрия дошла мысль, которую он незаметно для себя отодвигал вчера: Углич присягнул Тушинскому царьку! Значит, и отец его, и мать крест целовали? И Ульяна? Не может быть. Как же так? Что же теперь делать?

С улицы донеслось согласное пение: за алтарём Успенского собора хоронили защитников крепости. Панихиду служил игумен Иоасаф.

Раненых перенесли в царские палаты, часть которых освободила царевна Ксения, ныне инока Ольга.

Григорий Борисович бил ей челом, просил взять под покровительства Марию Брёхову, дочь убиенного Василия из Служней слободы. Ибо нет у неё матери, а теперь и отца, и дом их в слободе в пепел обратился. После похорон надела Мария одежду послушницы и принялась ухаживать за ранеными. Омывала им раны, кормила, переворачивала, закрывала умершим глаза.

В палатах келаря, где стоял воевода, вновь собрались сотники. Речь держал Иоасаф.

– Други мои! Тяжко стоять нам в одиночку. Видно, не дошла наша весть до столицы. Надо ещё раз попытаться до кремля добиться!

– Надо под шумок, как Оська сбежал, – сказал Алексей Голохвастый. – Ещё раз вылазку устроим.

– По Московской дороге не пройти, – проворчал сотник Внуков.

– Я про Московскую и не заикаюсь, – грубо ответил Голохвастый. – Надо мимо Служней оврагами, минуя Воздвиженское, к Воре, там чёлн взять – и на Мизиново.

– Из слуг монастырских кого послать, – рассуждал вслух задумавшийся Внуков, – они здесь каждую собаку знают.

– То-то и оно. Не только они каждую собаку, но и собака – их. Но выхода нет, – продолжал Голохвастый. – Одного слугу. Да я стрельца одного дам смышлёного. Авось проскочат.

Митрий уже не заикался о том, чтобы послали его. Знал: он нужен здесь. И сам от себя скрывал, как потрясли его слёзы Маши Брёховой.

К ночи вновь изготовились. Из калитки подле Святых ворот бросились на стан лисовчиков, рубились в ночи, не давая врагам одеться. Тем временем два лазутчика проскользнули в Служний овраг.

Сидельцы вернулись в крепость почти без потерь, прихватив с собой двух языков. Но языки оказались малосведущими пахолками – слугами-оруженосцами панов. Они знали лишь то, что у осаждавших тоже туго с кормами. Ради этого на Белоозеро Сапега отправил московитов Тимофея Битюкова и Николая Уездовского с отрядами – пройти туда стало просто через присягнувший вору Ярославль.

В палатах Иоасафа натоплено. Воеводы и старшины рассупонились, лица красные от ветра. Думали.

– Как бы не так! С кормами у Сапеги туго! Пся крев! Ради этого, само собой, на Белоозеро послать надо! Оттуда как раз к Филиппову посту рыбки привезут! – ругался Голохвастый.

– Не кипятись, воевода, – устало молвил архимандрит. – Все мы знаем, какие на Белоозере корма готовят.

Замолчали, слушая, как полуночник швыряет в окно сорванные листья.

– Два отряда Сапега за порохом послал, – веско сказал Григорий Борисович – будто бы сам себе. – Один, видать, на Белоозеро, другой – на Кириллову обитель. Стало быть, не только для пушек…