Но только он понял, к чему подводит разговор неожиданно нагрянувший зять, как тут же закричал петушиным, высоким голосом:

– Нет! Нет! Молчи! Молчи! Молчи! – И продолжил, понизив до шепота: – Что ты! Что ты! Кровь сограждан своих проливать!

И зачертил воздух мелкими крестами, будто запечатывая рот говорящему искусителю…

Среди братьев Зубовых Николай считался самым тупым и мужиковатым. Но спорить с ним, перечить ему опасались, зная звериную силу и ярость графа. Этот «пьяный бык» и ударил Павла Петровича первым. С размаху, с плеча, тяжелым кулаком, в котором была еще и зажата золотая табакерка, смявшаяся при столкновении. Сейчас он стоял ровно и твердо, склонив большую голову, и только поводил глазами из стороны в сторону, словно выбирая следующего врага. Его обходили, стараясь не встретиться взглядом.

В дверях показался курносый профиль великого князя. Словно тень покойного императора промелькнула в проеме. Константин из всех сыновей больше всех походил на отца, возможно, что и любил его больше. Он с ненавистью оглядел шумное сборище и проронил несколько резких французских фраз. К счастью, не так громко, чтобы его услышали и разобрали.

Александр сидел в углу, уронив голову на спинку стула. Рядом с ним стояли два сержанта-семеновца.

Вдруг сделалось тише. По залу шла Мария Федоровна, за ней так же неотступно следовала фон Ливен. Следом чеканили ровный шаг два капральства преображенцев, ведомые прапорщиком Мадатовым. Полковой командир снял их с поста у покоев великого князя – или уже императора – и приказал сопровождать вдову Павла Петровича. Сам он шел почти вплотную к статс-даме.

Петр Александрович Талызин всю жизнь, тридцать четыре года, прослужил в гвардии. Начинал в Измайловском, а в 1799 году получил чин генерал-лейтенанта и назначен был командовать Преображенским. Он был хорошо образован, начитан, богат, службой не тяготился. Офицеры и солдаты его любили. Император сделал его командором нового Мальтийского ордена. Однако генерала быстро убедили, что цесаревич будет государем куда лучшим.

Он сам примкнул к Панину с Паленом и втянул в заговор нескольких своих офицеров. Поручик Марин командовал в ночь на двенадцатое внутренним караулом Михайловского, адъютант же полка Аргамаков провел колонну Беннингсена, основную ударную силу комплота, через дворцовую церковь.

Теперь Талызин считал, что дело уже исполнено, что теперь его долг – позаботиться о здоровье нового императора. Он помнил, как на последнем ужине в его же доме некие горячие головы призывали уничтожить всю царствующую фамилию до единого человека. Он знал, что другие головы, более основательные, подготовили некую бумагу, которую якобы должен был подписать Александр как условие полной присяги гвардии. Про себя он решил, что не будет более ни убийств, ни условий.

Обе дамы далеко обогнули Зубова и подошли к Александру. Тот с усилием поднялся навстречу.

– Mon mere!^[12]

– Саша! – строго сказала мать. – Неужели и ты соучастник?!

Он упал на колени. В зале сделалось вдруг абсолютно тихо.

– Матушка! Я ни в чем не виновен!

– Ты можешь поклясться?

Александр поднял руку, произнес несколько слов и – зарыдал. Мария Федоровна опустилась рядом с сыном, он обнял ее за шею и уткнулся в плечо.

Рядом возникла гигантская фигура генерал-губернатора.

– Ваше Величество! Полно ребячиться! Ступайте-ка царствовать!

Александр вздрогнул и повернул вверх заплаканное лицо. Эти слова он запомнил, не забыл и во всю жизнь не простил. Но в эту минуту никак не мог противоречить всесильному графу. Сейчас тот правил столицей, а может быть, и всей Российской империей.

Император медленно поднялся с колен. Фон Ливен помогла встать императрице.

– Что ж, господа, – кривя губы, проронил Александр. – Вы уже зашли так далеко… Поведите меня и дальше. Давайте определим права и обязанности суверена. Без этого соглашения трон меня совершенно не привлекает…

По характеру своему Александр Павлович частную жизнь любил куда больше общественной. Юношей он мечтал удалиться вдвоем с будущей супругой подальше от шумного света и наслаждаться с избранными друзьями чтением, музыкой и беседой. Позже он писал Адаму Чарторыйскому, что, может быть, лучше, честнее и справедливее будет взвалить на себя груз управления огромной империей и повести народы российские к просвещению и процветанию… В эту холодную ночь он почти жалел, что не может передать первородство младшему брату. Константин был энергичен, открыт, но – приняла бы его своевольная гвардия?..

Талызин приблизился к беседующим. Он был бледен, на высоком лбу его, несмотря на холод, выступила испарина.

– Ваше Величество! Семеновский полк… Преображенский… Измайловский… Вся гвардия верна нашему императору…

Александр был шефом Семеновского полка и мог на него полагаться без опасений. Преображенский полк Талызин держал в руках. Командира Измайловского, генерала Милютина напоили вечером накануне, и его батальоны были парализованы.

– Мы, офицеры ваши, и послушные нам солдаты, готовы присягнуть вам без всяких предварительных условий, без каких бы то ни было ограничений. Мы верим, что вам достанет знаний и воли управлять империей вполне самовластно.

Пален молчал. Он смотрел сверху вниз на хрупкого и красивого генерала, но видел не его, а полтора десятка мощных солдат-гвардейцев, державших у ног ружья с примкнутыми штыками. И прозревал сквозь каменные стены еще два батальона преображенцев, мерзнущих на площади, за тройным мостом, перед статуей основателя Российской империи. И случись ему, графу Палену, вдруг упорствовать, кто скажет, в какую сторону оборотятся те же семеновцы?

Основатель придворной науки «пфификологии» умел понять, когда становится опасным настаивать, когда же следует отступить. Изогнув губы в улыбке, он поклонился императору Александру:

– Вся гвардия, вся армия, все население Санкт-Петербурга, все народы российские уверены в мудрости и благоволении Вашего Императорского Величества…

Выпрямляясь и отступая, он вгляделся в генерала Талызина. Тот встретил взгляд фон дер Палена и выдерживал его секунд десять, пока генерал-губернатор не отвернулся. Но отчего-то странный озноб вдруг пробежал сверху вниз по позвоночнику командира преображенцев. Возможно, это было предчувствие. По странной случайности, генерал-лейтенант Петр Александрович Талызин пережил императора Павла ровным счетом на два месяца. Он скончался 11 мая того же 1801 года. Такое странное совпадение дат заставило окружающих подозревать причиной смерти молодого сравнительно человека, богатого, знатного, обласканного двумя императорами, – угрызения совести…

VI

Вечером того же дня от Царицына луга вдоль Дворцовой набережной скакал всадник. Копыта жеребца цокали подковами по тротуару, выбрасывая ошметки грязного льда и снега. Случайные прохожие жались к стенам, закрывая лица согнутыми руками.

– Можно! – орал наездник отчаянно-весело. – Можно! Теперь все уже можно!

Одним из последних указов Павел Петрович запретил быструю езду по городу, запретил и конным въезжать на редкие еще тротуары. Один из первых же запретов положен был на фраки и круглые шляпы. Разумеется, почувствовавший свободу ездок размахивал именно шляпой, той, якобинской формы. И фалды крамольной одежды свободно свешивались с крупа животного.

У Зимней канавки всадник остановился, махнул шляпой в сторону дворца, прокричал нечто невнятное, повернул коня и приготовился было снова пустить его резвым аллюром. Но сильная рука ухватила поводья.

– Зачем скачешь? Зачем людей давишь-пугаешь?

Всадник пригнулся к гриве.

– Да кто ты такой? Знаешь, с кем говоришь?

Он ударил шляпой наотмашь, но промахнулся и сам получил болезненный тычок в бок. С яростным воплем спрыгнул с коня и двинулся на того, кто осмелился стать на пути.

– Я – граф Бранский!

– Прапорщик Мадатов, лейб-гвардии Его Императорского Величества Преображенского…

– И чем же недоволен прапорщик лейб-гвардии Преображенского?

– Нарушаете указ, граф Бранский!

– Чей указ, прапорщик?!

– Императора Павла…

От неожиданности граф опустил уже занесенную руку.

– Вы что, прапорщик, с неба свалились? Сутками спите?!

– Почему я должен вам отвечать?

– Да потому, что я – поручик того же самого лейб-гвардии Преображенского!

Мадатов, не торопясь, оглядел противника сверху вниз. Тот был чуть ниже и лет на пять старше. Круглое лицо налилось красным от водки, ветра и ярости.

– Не вижу на вас мундира.

– Ты еще учить меня будешь!..

Бранский снова замахнулся, но чьи-то широкие плечи закрыли Мадатова от разъяренного графа.

– Лейб-гвардии Преображенского штабс-капитан…

– Да знаю тебя, Бутков!

– И я тебя знаю, Бранский.

Особенной радости от встречи старые знакомые не испытали. Однако граф чуть успокоился, расслабился и отступил. Бутков, не глядя, завел руку за спину и сжал запястье Мадатову, потянувшемуся было к эфесу шпаги.

– У вас претензии к моему офицеру, граф?!

– Он сдернул меня с коня!

– Скачете опрометью по тротуару. Нарушаете указ, ваше сиятельство.

– Чей указ? – Лихой наездник опять попробовал вспетушиться.

– Императора…

– Какого?!

– Государства Российского, – твердо и уверенно отрубил Бутков.

– Ваш подчиненный, кажется, до сих пор уверен, что он присягал Павлу.

– Я… – Мадатов попытался было ступить вперед, но Бутков подвинулся в сторону и перекрыл ему путь.

– Прапорщик Мадатов исполняет мои приказания. В сей тяжелый и неудобный для Отечества день он следит за порядком и тишиной на улицах российской столицы. И вам, граф, как хотя и бывшему, но офицеру-преображенцу должно бы ему помогать, а не препятствовать. Что же касается Его Императорского Величества, то сегодняшним утром мы с прапорщиком, как и весь полк, присягнули государю Александру Павловичу. Однако замечу, что указов императора Павла Петровича он еще не отменял…

Размеренная речь Буткова пронизала и отрезвила графа еще пуще невского ветра. Он выдернул поводья у Мадатова и поднялся в седло. Проехал несколько шагов и оглянулся.

– Лейб-гвардии… – Далее ветер донес выражения совершенно не уставные.

Мадатов кинулся было следом, но Бутков сгреб его в охапку и почти понес, потащил вдоль канавки. Прапорщик пробовал отбиваться, но руки старшего офицера держали его лучше стальных цепей.

Так, в обнимку, оба преображенца добежали до Миллионной, пробрались к дому, где размещался первый батальон полка, тот самый, что нес караульную службу в Зимнем. Прошли мимо часового и поднялись на первый этаж. Собственно, все осмысленные действия совершал штабс-капитан Бутков, прапорщик же, побарахтавшись поначалу и сообразив неравенство сил, мрачно подчинился почти неизбежному.

Бутков впихнул Мадатова в свою комнату, посадил на кровать и отскочил к двери.

– Хочешь – ударь, хочешь – убей. Но для начала, прошу тебя, выслушай!

Валериан подумал пару секунд, отпустил шпагу и опустился на одеяло.

– Государь Павел Петрович – мертв, – начал Бутков. – Крепко мертв государь. Сам видел. Ходил с графом Паленом и другими преображенцами… Мертв курносый! – повторил он со скрытым и не до конца понятным слушателю удовольствием. – Так что теперь, Бранский прав, многое опять можно. И слово курносый можно выговорить, и козу Машкой назвать тоже вполне безопасно. Присягнула гвардия теперь Александру. Какой из него император получится, я не знаю. Ну да мне и дела нет до того. Я, Мадатов, так рассуждаю: нам с тобой, как нижние чины говорят, – что ни поп, то и батько.

Валериан вскинулся.

– Спокойно, Мадатов. – Бутков поднял ладонь, останавливая сослуживца. – Успеешь ты меня изувечить! Выслушай пока старшего. По чину, по возрасту, по уму!

– Государя убили! – буркнул Валериан.