С тех пор видел Федор Алену только в церкви. Боярышня приоделась, и ходила теперь не в простеньком сарафане, а красивом атласном летнике##1 и душегрее. На ногах у нее вместо поршней##2 были красные сапожки, а на девичьем уборе##3 блестел скатный жемчуг. Помимо тетушки, сильно сдавшей в последнее время, рядом с ней всегда были мамки и другая прислуга, так что и подойти к такой красоте Федору было немыслимо. Только в последний вечер перед отъездом, парень, собравшись с духом, попытался пробраться к знакомому терему, чтобы перед разлукой хоть одним глазком взглянуть на лишившую его покоя девицу, но ничего кроме конфуза из этого не вышло, потому как сторожа его заметили и подняли тревогу, отчего парню пришлось бежать как зайцу, застигнутому собаками. Именно поэтому новик явился домой поздно, выспался плохо и сейчас, согревшись под шубой, придремывал, слушая в пол-уха негромкий говор дядьки Ефима.

##1 Летник – род платья.

##2 Поршни – обувь из сыромятной кожи.

##3 Убор – украшения.

Из состояния полудремы Федьку вырвал резкий громкий свист. Открыв глаза, новик недоуменно увидел, как огромная ель, скрипя, падает сверху и неизбежно придавила бы его, но дядька Ефим, мгновенно сообразивший, в чем дело, выпихнул его из саней вместе с саадаком, и сам выпрыгнул с другой стороны, на лету выхватывая из ножен саблю. Угодивший в сугроб лицом новик мгновенно проснулся и увидел, как к их маленькому обозу со всех сторон бегут какие-то непонятные мужики с дубьем в руках. Некоторые из них, впрочем, были снаряжены не хуже, чем Федька с Ефимом, и размахивали не ослопами##, а саблями и рогатинами. Новик поначалу тоже пытался схватиться за саблю, но, как видно, при падении пояс сбился набок и никак не получалось схватить ее за рукоять. А между тем, один из татей, увидев запутавшегося в своей сброе новика, кинулся на него, размахивая здоровенным дрыном. Внутри у парня похолодело, но вместе с тем в голове возникла небывалая ясность ума, и Федька, не делая более ни одного лишнего движения, вынул из саадака лук, по счастливой случайности готовый к бою. Вскинув оружие, новик одновременно с этим выхватил из колчана стрелу и, оттянув тетиву до уха, пустил ее в нападавшего и тут же повалился набок, спасаясь от его дубины. Над головой парня со свистом пронеслось орудие разбойника, недоуменно смотрящего на стрелу, пробившую ему грудь. Постояв еще немного, тать неловко завалился на спину и, выгнув в страшной конвульсии спину, затих. Но окончательно пришедший в себя Федька уже не смотрел на него, а встав на колено, пускал одну за другой стрелы в разбойников, выбирая бездоспешных.

## Ослоп – дубина (устар.).

Впрочем, бой продолжался недолго; дядька Ефим с холопами ожесточенно рубился с татями, когда снова раздался громкий свист – и разбойники резко, как по команде, бросились врассыпную и исчезли в лесу, оставив на снегу своих побитых. Ратники недоуменно оглядывались, ожидая нового подвоха, но ничего не происходило. Наконец Истома, прислушавшись, произнес: «Мнится мне, скачет кто-то». И действительно, скоро всем стал слышен шум скачущих всадников, а затем показались несколько десятков конных ратников, окруживших место побоища. Главным у подскакавших ратников, как ни странно, был одетый в тулуп, поверх рясы, монах с густой ухоженной бородой и властным взглядом. Встретившись с ним глазами, дядька Ефим вздрогнул и, стянув с головы шапку, поклонился.

– Здрав буди, боярин…

– Иеромонах Мелентий перед тобой, Ефим, – прервал боярского сына монах.

Ефим, внимательно посмотрев на него, покачал головой и, вздохнув, проговорил:

– Благослови, отче.

Мелентий перекрестил Ефима и его ратников и, посмотрев на Федьку, хмыкнул:

– А новик что же в сброе запутался?

– Первый бой, отче, но не растерялся и взялся за лук, да пострелял татей немало, – заступился за Федьку дядя.

– Сын?

– Не мой, отче – Семки Панина, – отозвался Ефим и тут же, отвечая на невысказанный вопрос, пояснил: – тот погиб, когда ополчение с Ходкевичем билось.

– Вот оно как… – вздохнул монах, – царство небесное православному воину. Ладно, собирайтесь – вместе поедем, а то шиши## лесные обнаглели совсем – на ратников нападают.

## Шиш – разбойник.

Ефим с холопами оглядели друг друга: может, поранен кто, а в горячке боя не заметили. Но все, слава богу, обошлось, и можно было продолжать путь. Федька тем временем собрал свои стрелы и, наскоро обшарив тела татей, собрался сесть в сани, но монах остановил его:

– Ну-ка, парень, давай садись на моего коня, а мне с твоим дядькой потолковать надобно.

Новик, не переча, вскочил в седло настоящего боевого коня, на котором путешествовал святой отец, и увеличившийся отряд тронулся в путь.

Во время привала заинтересовавшийся таинственным монахом Федька стал приставать с расспросами к дядьке Ефиму, но тот, обычно словоохотливый, почему-то отмалчивался, а чтобы новик ему не надоедал – нагрузил того всякой работой. Федькино любопытство от этого только раззуделось, и он зашел с другого бока. Рубя лапник вместе с дядиным холопом Истомой, стал одолевать уже его. Старый ратник таиться не стал, и рассказал новику, что Мелентий в былые времена был, ни много ни мало, вторым воеводой в полку, где служили Ефим и Федькин отец. Что потом случилось, и отчего воевода оказался в монастыре, он не знал, да и парню посоветовал не выспрашивать. Дескать, много будешь знать – скоро состаришься. Дальнейшее путешествие проходило без приключений. Чем ближе к Москве, тем больше увеличивался их обоз от едущих на смотр боярских детей. Отряд получился большой, и тут уже не только тати, но и сам гетман Ходкевич, случись ему оказаться рядом, десять раз подумал бы, прежде чем напасть. Федька все время оживленно вертел головой, то разглядывая новоприбывших, то желая рассмотреть величественные храмы и богатые боярские хоромы, о коих он был наслышан. Однако, как прибывающие отовсюду ратники мало чем отличались от дядьки Ефима, так и пригороды Москвы не поражали воображение. Деревня она и есть деревня, разве что побольше чем Панино или Лемешевка. В саму столицу, впрочем, въехать сразу не получилось. Еще на заставе дворянам и детям боярским объявили государеву волю встать на Поганом поле и готовиться к смотру. Именно туда бояре с дьяками из Разрядного приказа приедут смотреть, как помещики к службе государевой изготовились. Еще велено было на скудость и разорение не жаловаться, а показать себя лицом: великий государь-де знает о бедах земли русской и паче меры ни с кого не спросит, а исправно справляющих службу пожалует.

Готовясь ко сну, новик спросил у дядьки Ефима, отчего поле, где они собрались, называют Поганым.

– Немчина тут какого-то собирались казнить, – отвечал ему он, запахиваясь плотнее в шубу, – сказывают, грех он совершил великий, а какой – неведомо. А в ту пору как раз ляхи в кремле сдались, и немчина того на радостях помиловали, так он сам не смог с такой тягостью на душе жить, и удавился. С той поры поле здешнее Поганым и зовут.

– Дядька Ефим, а ты царя видел? – продолжал расспрашивать неугомонный Федька.

– И ты завтра поглядишь: сказывают, как с богомолья вернется, заедет на поместную конницу поглядеть. Спи давай, неслух!

На следующее после прибытия утро затрубили трубы, и дворяне и дети боярские, помолясь богу и снарядившись, выехали на смотр. Вот тут Федору было на что посмотреть: многие помещики, еще вчера выглядевшие не лучше любого крестьянина, вытащили из сундуков богатые одежды и блестящие брони, сели на чистокровных аргамаков и красовались пред сотоварищами пышным видом. Другие, напротив, остались в чем были, надев поверх драных зипунов худые тягиляи, оседлали неказистых лошаденок, а то и вовсе стояли пешими, потупив взоры от стыда за свое убожество. Таких как дядька Ефим и Федька «середняков» было явное меньшинство. То есть немало было тех, кто беднее, и значительно больше таких, что выглядели куда богаче.

Тут еще раз прогудели трубы, и на поле выехали несколько богато одетых бояр верхом в сопровождении закованных в железо ратников.

– Гляди-ка, – пихнул Федьку кулаком в бок Ефим, – князь Пожарский сам приехал! Сказывали – недужится ему, а вишь ты, не утерпел.

Новик во все глаза уставился на прославленного воеводу, но тот быстро проскакал мимо, окруженный со всех сторон свитой. Тем временем начался смотр, несколько бояр с дьяками, держащими в руках списки помещиков, стали по очереди выкликать проверяемых. Услышав свое имя, помещик выезжал вместе с холопами и предъявлял себя и свое снаряжение боярину, а дьяки записывали, все ли выставил государев ратник, что от него полагалось. Не вызванные еще – обратились в слух, пытаясь по обрывкам долетающих до них фраз определить, строги ли проверяющие бояре и нельзя ли их разжалобить.

– Гляди-ка, Федор, – скрипнул зубами дядька Ефим, – вон красуется сосед наш Телятевский: и сам оборужен справно, и холопов привел вдвое от положенного. А вот в ополчении я его что-то не упомню – всю Смуту дома просидел; и всегда так: как смотр, так он из первых, а как поход или еще что, так вечно или больным скажется, или еще чего удумает! Поклонится, аспид, полковому боярину поминком справным – тут его служба и кончилась. Мнится мне, что вели ему боярин саблю достать – так не сможет, ибо приржавела!

После Телятевского выкликнули какого-то убогого боярского сына на худой крестьянской лошадке, бездоспешного и с рогатиной. Хотя из-за дальнего расстояния слов его не было слышно, сразу стало понятно, что помещик жалуется на скудость и разорение, униженно кланяясь при этом.

– Вот еще чучело! – сплюнул Ефим, – оно, конечно, всякое бывает, но до такого разора дойти – это еще постараться надо! К тому же помещиков на смотр не всех зараз вызывают, так что можно было хоть у соседей или родни сброю занять, чтобы показать себя. А там, может, война или поход какой – глядишь, и разживешься.

Тут пришел черед дядьки Ефима, и он велел Федьке с Лукьяном не отставать. Подъехав и поклонившись боярину, они стали слушать дьяка, нараспев читающего, что он должен выставить на службу:

– А сыну боярскому Ефиму Лемешеву быть на службе на коне, в кольчуге и при саадаке и сабле, а с ним трем холопам в тягиляях и шапках железных при саадаках и саблях.

– Эва как: да ты, Ефим, паче положенного привел! – одобрительно прогудел боярин.

– Нет, боярин, – почтительно отвечал ему помещик, – я привел сколько мне расписано, однако, сам видишь, вои мои в кольчугах, да и помимо саадаков еще и огненный бой есть. А отрок сей – сын дружка моего Семки Панина, в ополчении живот положившего. Приехал верстаться на службу снаряженный и с холопом…

– Погоди, сын боярский! – перебил дядьку Ефима дьяк. – Семке Панину надлежит быть в железной броне с саадаком и саблей и тремя холопами.

– А новик, по тебе, в чем? – окрысился вдруг на дьяка боярин, – разве полубайдана не бронь? А что холоп у него только один, так Семка и холопы его погибли, я сам в том деле был и все видел. А отрок, несмотря на скудость, и сам снарядился и холопа привел.

– Нельзя государеву делу проруху допускать, – продолжал упорствовать дьяк, а ну как поход, а у Панина боевых холопов недостача?

– Это у тебя, чернильная твоя душа, недостача! А мы свои долги кровью платим, – строго глядя на не уступающего дьяка, проговорил боярин.

Неизвестно сколько бы еще они проспорили, но вдруг раздался какой-то шум, и по рядам пронеслось: – «Государь пожаловал»! Прямо напротив Федьки остановился небольшой разукрашенный узорами и письменами возок, в окружении нарядных воинов в белых кафтанах, на белых же скакунах. Несколько бояр наперегонки кинулись к возку и, открыв дверцу, вывели из него под руки какого-то молодого человека в богатой шубе.

– Кланяйся, дурья твоя башка, это царь!.. – почти прошипел на новика дядька Ефим, и вместе со всеми повалился в ноги.

Говорят, некоторым людям снятся хорошие добрые сны. Посмотрев эти сны, они просыпаются в прекрасном настроении и всем улыбаются. У меня иное дело, сны мне снятся всегда со значением, причем значение это не всегда понятно. Помню как-то, матушка-герцогиня привиделась перед встречей, и я смог ее узнать, а то бы конфуз приключился. Последнее время мне снится исключительно земский собор. Знать бы еще к чему. Может быть, чтобы намекнуть, что все сделал не так? Не знаю. Но, как говорится, делай что должно, и будь что будет!