И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму – делать непотребства, так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло^[58].

– Да уж, невысокого они о нас мнения, – фыркнул я.

– Ну, это взаимно, – отозвался Тигеллин.

– Ладно, ты можешь идти, я сам с этим разберусь.

Я чувствовал, что должен прочитать свитки, какой бы тягостной ни была перспектива подобного чтения.

Послание к коринфянам, на мой вкус, было интереснее послания к римлянам. Но, читая его, легче было понять, из каких отбросов черпали христиане своих последователей.

…хулят нас, мы молим; мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне^[59].

Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники – Царства Божия не наследуют.

На их месте я бы о таком не вещал!

Какие странные люди. Коринф славился богатством, а его население – порочными нравами и любовью к роскоши, причем было смешанным и состояло из римлян, но при всем этом христиане нашли среди коринфян своих преданных последователей.

Я читал дальше и как будто вернулся в тот день, когда беседовал с Павлом на судебных слушаниях. Он говорил мне те же слова, и я думал, что он говорит их мне, и никому больше. Да, тогда он сумел своими речами убедить меня в том, что его секта более чем безобидна.

„Не знаете ли, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду? Так бегите, чтобы получить“^[60]. Все подвижники воздерживаются от всего: те – для получения венца тленного, а мы – нетленного.

Да, это я прекрасно понимал. Как же мне хотелось, чтобы он был сейчас здесь, рядом со мной, чтобы я мог говорить с ним, а не просто читать эти написанные на примитивном греческом тексты.

А потом я дошел до места, где он в своих посланиях упоминал о конце времен.

Я вам сказываю, братия: время уже коротко… ибо проходит образ мира сего^[61].

Но он ничего не говорил об огне или о том, чтобы как-то приблизить конец времен. Я продолжил читать и благодаря своему упорству наткнулся на следующее:

Нет, но что язычники, принося жертвы, приносят бесам, а не Богу. Но я не хочу, чтобы вы были в общении с бесами.

Не можете пить чашу Господню и чашу бесовскую; не можете быть участниками в трапезе Господней и в трапезе бесовской^[62].

Итак, передо мной было свидетельство того, что лидер христиан считал римских богов демонами, а религию римлян – поддельной.

Поппея не раз говорила мне, что христиане – провокаторы и разрушители; теперь, читая их свитки, я смог в этом убедиться.

Также она говорила, что христиане практикуют магию – наказуемое смертной казнью преступление.

И вот оно, свидетельство:

Признаки Апостола оказались перед вами всяким терпением, знамениями, чудесами и силами^[63].

В империи были запрещены любые маги, будь то оккультисты, некроманты или прорицатели всех мастей. Но очевидно, это практиковали их апостолы. И сам Иисус якобы творил чудеса, и, понятное дело, одно из главных его чудес – воскрешение из мертвых.

Я сдвинул свитки ближе к краю стола и приказал слуге принести вина.

Слуга принес вино, я повращал кубок и задумчиво посмотрел на образовавшуюся по его краям пену.

Вино. Бахус.

Что хотели сказать христиане, когда говорили о разделенной с демонами чаше? Какую чашу они желали разделить со своим Господом в своих ритуалах?

Я пригубил вино. Насладился его вкусом. Если эта чаша послана демонами, почему она дарит наслаждение?

Наши боги, боги римлян, одаривают нас: Венера дарит любовь, Вакх – вино, Церера – урожай. Все они даруют добро, но не зло. А христиане готовы осудить их и лишить нас благодати, которую даруют нам наши боги.

Освежившись вином, я открыл следующий свиток, в котором было послание к фессалоникийцам. Здесь Павел не писал о грехах, но зато я наконец-то наткнулся на упоминание об апокалипсисе.

Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут^[64].

И далее:

О временах же и сроках нет нужды писать к вам, братия, ибо сами вы достоверно знаете, что день Господень так придет, как тать ночью. Ибо когда будут говорить: „мир и безопасность“, тогда внезапно постигнет их пагуба^[65].

Среди свитков было несколько, которые не принадлежали авторству Павла или кого-то из его последователей, но содержали сведения об Иисусе. То есть это не были истории в полном смысле слова, а лишь какие-то короткие заметки.

Просмотрев их, я пришел к выводу, что Иисус был довольно загадочным персонажем, который мог увлечь своими речами, но цели его или предназначение я так и не смог для себя уяснить. Все было каким-то путаным и бессвязным. Хотя, возможно, это потому, что в моем распоряжении оказался случайный набор его высказываний, причем расположены они были в произвольном порядке и потому могли показаться невразумительными.

Но я проявил терпение, а с его помощью, как известно, можно и в пустыне отыскать драгоценные камни. А я нашел вот это:

Посему как собирают плевелы и огнем сжигают, так будет при кончине века сего: пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие, и ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов^[66].

Это о нас, о римлянах, о нашем городе, который христиане «ввергли в печь огненную», чтобы сбылось вот это пророчество.

И в другой части свитка я наконец нашел последнее и решающее доказательство. Вот оно:

Огонь пришел Я низвести на землю и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится!^[67]

Это его крещение, что бы оно ни значило, свершилось. И теперь, по его же словам, пришло время принести огонь на землю.

XVI

Очень долго я просто неподвижно сидел перед разложенными на столе уличающими бумагами. Теперь у меня были все необходимые доказательства, но на душе от этого не полегчало.

Много лет назад, когда я только стал императором, мне надо было подписать мой первый указ о казни отъявленного преступника. И тогда я воскликнул: «О, если бы я не умел писать!» Чем наверняка немало удивил, если не позабавил стоявших возле моего стола экзекуторов.

Подписывая тот указ, я испытывал внутреннюю дрожь, но понимал, что это до́лжно сделать. Вот и сейчас я должен был это сделать.

Я встал и прошел в покои Поппеи.

Мне не хватало решимости, а еще я нуждался… В чем? В отпущении грехов?

Поппея всегда была твердой в своих решениях и не любила оглядываться назад.

Свет в выходящих на запад окнах дворца начинал тускнеть, палящее солнце покидало небо. Приближался сладостный теплый вечер.

В это время суток в покоях Поппеи всегда было тихо, и я надеялся, что застану там играющего на барбитоне^[68] юношу – мне всегда нравились глубокие звуки этой басовой кифары. И я не был разочарован: еще на подходе к покоям Поппеи я уловил низкие печальные звуки.

Войдя в комнату, я увидел в ее дальнем конце сидящего на диване кифареда, а на диване неподалеку сидела, поджав ноги, Поппея. Она что-то читала, и на ее лице блуждала легкая улыбка.

Когда я подошел, она даже не подняла головы, но кифаред сразу перестал играть, встал и поклонился. И только когда музыка смолкла, Поппея наконец обратила на меня внимание.

– Ну как? Нашел, что искал? – спросила она.

– Да, – коротко ответил я.

– Тогда почему у тебя такой подавленный вид? Выглядишь так, будто тебя разбойники с большой дороги ограбили.

Я сел рядом:

– Меня действительно словно бы грабили. Вот только не могу понять, чего именно я лишился.

– Полагаю – сомнений. – Жестом приказав кифареду продолжить играть, Поппея потянулась ко мне и нежно погладила по щеке. – Ты ведь любишь это состояние, когда еще ничего толком не ясно, а определенность ждет где-то впереди.

– Может, и так, но не сейчас, – сказал я. – После Великого пожара эта неопределенность слишком долго тлела, а дым слухов, измышлений и преисполненных ненавистью обвинений все еще висит в воздухе. Пришло время обратить взор на реальных виновников, на тех, кого до́лжно предать наказанию.

Поппея, откинувшись назад, внимательно посмотрела на меня.

– Так это они? Христиане? – спросила она, и только глухой не расслышал бы в ее голосе ноток удовлетворения.

– Да, – кивнул я. – Они сами предоставили нам все необходимые доказательства. Причем в письменном виде.

– И кто же их написал?

– О, самые разные их лидеры.

– И Павел – один из них?

– Да, он один из них.

Послания Павла составляли бо́льшую часть доказательств вины христиан, но я не посчитал нужным посвящать в это Поппею.

– Говорила же я тебе! Говорила, что он плохой человек, но ты не пожелал меня слушать и отпустил его. Ты позволил ему выйти из зала судебных слушаний и объявил его невиновным и вольным пойти, куда он пожелает.

– На тот момент он не был ни в чем повинен. Мы не обвиняем человека в том, что он мог бы совершить, но не совершил. Если бы для нас такое считалось нормой закона, любого можно было бы сослать или посадить в узилище.

– Что ж, возможно, таким людям там самое место. – Поппея встала и скрестила руки на груди так, как она всегда делала, когда чувствовала себя правой и не собиралась отступать.

Я поднялся с дивана и обнял ее:

– И среди этих обвиняемых тобой «любых» можешь оказаться и ты. Не думаю, что ты получила бы удовольствие, оказавшись с этими подозреваемыми в одной камере. Твой благородный носик не вынес бы их низменной вони.

Мы подошли к окну, за которым начинало чернеть небо. Отведенные для беженцев территории уже почти опустели.

– Мне больно смотреть на это, – грустно произнес я. – Но со временем пожар действительно останется в прошлом.

– Он станет частью истории, – продолжила мою мысль Поппея. – А история очень скоро сотрет из памяти этих христиан. – Она взяла мои ладони в свои и потерла, словно хотела согреть. – Не падай духом, любовь моя. Нам предстоят новые времена, нас ждет рассвет Рима.

Прежде чем я ушел, Поппея жестом подозвала Спора, и в который раз их сходство заставило меня оторопеть, как будто я выпил слишком много вина и у меня двоится в глазах.

– Спор, император нынче вечером слишком устал, – сказала она, – так что будь добр: позови сюда Геспера.

Спор кивнул и быстро сходил за игроком на барбитоне.

– Геспер, сегодня я тебя отпускаю, – сказала Поппея. – Император опечален, так пусть твоя музыка развеет его грусть, ведь она лучше любого снадобья способна облегчить наши сердечные страдания.

– Да, и я искренне в это верю, – подтвердил я.

Поначалу я удивился тому, как Поппея почувствовала, что мне надо остаться одному, но не в полном одиночестве, а потом вспомнил, что она, как никто другой, умела считывать любые мои эмоции.

* * *

В последующие несколько дней Геспер дарил мне истинное утешение. Орфей своей игрой на лире укрощал диких зверей, говорили, что и другие одаренные свыше артисты были способны на нечто подобное.

Мой слух еще с детства был особенно чувствителен к звукам кифары, поэтому я овладел этим инструментом и со временем стал признанным кифаредом.