Я должен был взойти на колесницу и медленно сделать круг по ипподрому, давая людям понять, что после разрушений начался золотой век и Сол восходит над новым миром. Символизм всегда крайне важен.

Поппея застегнула кожаный ремень у меня на талии и заткнула за него полагающийся возничему нож.

– Вообще-то, ехать ты будешь медленно, так что вряд ли потеряешь контроль над лошадьми до такой степени, что придется перерезать вожжи, – заметила она.

– Все должно быть на своем месте, – откликнулся я, похлопав по рукояти ножа.

На мне была короткая, вышитая золотыми нитями туника и кожаный позолоченный шлем. Колесница также была покрыта тонким листовым золотом. Конечно, моя колесница не шла ни в какое сравнение с колесницей бога, но, глядя на нее, люди должны были подумать о Соле.

– Я буду наблюдать из дворца, – сказала Поппея. – Нет никакого желания оказаться среди толпы.

Посмотрев вниз, можно было увидеть море ожидавших начала церемонии людей и расставленные по периметру ипподрома распятья, которые были выше стоявшего в центре обелиска.

Явились преторианцы, которые должны были сопроводить меня к ожидающей колеснице. В колесницу были впряжены две лошади, – так проще передвигаться в многолюдной толпе. И это были не мои специально отобранные и весьма ценные лошади, мои содержались в конюшнях за чертой Рима, а выбранные потому, что были спокойными и не стали бы реагировать ни на шум, ни на толпу.

Стражники освободили проход в толпе, чтобы я мог проехать по беговым дорожкам ипподрома, но люди продолжали рваться вперед, и вскоре толпа плотным кольцом окружила колесницу.

И тогда я заговорил так громко, как только мог. Я приветствовал их на пороге нового дня, но услышать меня могли лишь те, кто стоял вблизи колесницы.

Темнота сгущалась, охвативший распятья карающий огонь освещал все происходящее жутковатым светом. Я на них не смотрел, не смог себя заставить.

Ранее я распорядился, чтобы приговоренным перед экзекуцией предложили снотворное зелье. Некоторые из обреченных на казнь согласились выпить его и теперь принимали свою участь в бессознательном состоянии, но большинство отказались и претерпевали невероятные мучения.

«На те же муки они обрекли тысячи невинных людей», – мысленно напомнил я себе.

Продвигаться дальше не было никакой возможности, и я сошел с колесницы в толпу. Конечно, из моей памяти не стерлось воспоминание о том, как Нимфидий предупреждал меня о возможном покушении, но в тот момент я чувствовал себя неуязвимым: меня защищал сам Аполлон, а разве может умереть бог или тот, кого он избрал?

«Вспомни Пана».

Но это ведь другое, разве нет?

Окружавшие меня римляне дико радовались и наслаждались зрелищем горящих распятий. В мерцающем свете факельного огня лица людей в толпе приобрели красноватый оттенок, а глаза стали желтыми, как у волков.

«Толпа… Эти люди в любой момент могут превратиться в озлобленных животных. Сейчас они славят меня, но остаются дикими зверями, которым нельзя доверять».

Я гнал эти мысли прочь. В ту ночь мой народ любил меня. В ту ночь римляне были приручены и неопасны. Они были моими.

Когда я покинул ипподром и направился во дворец, огонь на распятьях уже потерял свою силу и они превратились в светящиеся красным светом кресты. На следующее утро от них не останется и следа, как будто их вообще никогда здесь не было.

XVIII

Следующее утро Рим встретил тихо и спокойно. Легкий бриз ласкал холмы и низины, где работники волокли камни для строительства новых зданий, а рабы замешивали цемент для кирпичной кладки.

План нового Рима превращался в реальные улицы, жилые дома и фонтаны.

Север и Целер начертили подробную схему Золотого дома, включая расположение относительно сторон света и размеры всех помещений.

Решили, что павильон высотой в два этажа будет встроен в Оппийский холм^[76] и его фасад будет выходить на юг, навстречу солнечному свету, при этом комнаты, расположенные непосредственно за передними, все равно будут прекрасно освещены.

Доминантой павильона станет сводчатый восьмиугольный зал – октагон – с открытым круглым проемом в потолке. Колонны встроят в стены, так что пространство освободится, и у всех, кому предстоит там побывать, будет впечатление, будто купол у них над головами завис в воздухе. Так еще никогда не строили.

По своему желанию мы сможем закрывать проем в куполе диском с изображением знаков зодиака либо через прорезанные в нем отверстия орошать октагон дождем из духов и цветочных лепестков.

В долине ниже павильона будет расположена другая часть дворца с обычными комнатами, из окон которых откроется вид на искусственное озеро – его уже выкопали и начали выкладывать камнями.

С другой стороны дворца будет построен огромный открытый двор с колоннадами, и протянется он к началу Священной дороги и Форуму.

Садовники уже вовсю засаживали двор, где в центре на квадратной платформе предстояло установить мою статую. Это будет Сол, и это буду я. Новый страж Рима.

Для воплощения этого проекта я призвал Зенодора^[77], у которого был опыт в возведении громадных бронзовых статуй. И он мог прибыть со дня на день.

Простые римляне тоже уже начали отстраиваться: весь день в городе был слышен лязг резцов и зубил и громыхание колес тяжелогруженых повозок, но это был здоровый шум – звуки восстановления и роста.

Большой цирк уже восстановили, и он был готов к скачкам.

На территории Золотого дома я заново отстроил разрушенный храм Фортуны Вирилис со стенами из фенгита, редчайшего по своим качествам камня Капподокии, который впускал в себя свет и, казалось, удерживал его так, что даже в облачные дни словно бы светился изнутри.

Естественно, это было очень дорого, о чем и не преминул напомнить мне Фаон.

– Вот цифры за месяц, – сказал он, раскладывая передо мной документы с таким видом, будто это причиняло ему физическую боль. – Итог взлетел именно благодаря закупке этого камня из Капподокии.

Я бегло просмотрел бумаги.

Фаон был прав: итоговая сумма действительно повергала в шок. Но мы пока не достигли заложенной в проект суммы, которая составляла двадцать две тысячи миллионов сестерциев, так что можно было сказать, что и не вышли за рамки бюджета. Разве что он изначально был просто запредельным.

– Цезарь, может, нам как-нибудь снизить затраты? – заикнулся Фаон. – Например, эта статуя, она ведь еще не заказана, и мы могли бы отсрочить ее возведение.

– Скульптор уже в пути, – сказал я. – Так что я в любом случае буду должен заплатить ему за потраченное время.

Как будто это было ответом на предложение Фаона.

– Его время – ничто по сравнению с затратами на бронзу. И… ты ведь желаешь, чтобы статуя была позолоченной.

– Естественно, она должна сверкать и сиять.

Сол – бог света, он – само золото.

– Да, конечно, – вздохнув, признал Фаон.

– Другого решения нет и быть не может. – Пришлось втолковывать ему, как непонятливому ребенку. – Статуя бога Солнца должна быть золотой, а если не золотой, то позолоченной.

– Отполированная бронза тоже блестит, – попробовал возразить Фаон.

– Этого блеска мало, – ответил ему я.

* * *

Мне не терпелось возобновить тренировки, на которых я овладевал мастерством возничего, но эти тренировки, как и многое другое в моей жизни, были прерваны и отложены из-за Великого пожара.

До пожара я по совету Тигеллина отобрал для себя лошадей из той конюшни, где он когда-то сам был разводчиком.

Выбранная мной группа была смешанной, но каждая в отдельности лошадка отвечала одному из трех необходимых для скачек качеств: скорость, выносливость, сила.

Итак, я облюбовал: иберийскую со светло-каштановой шкурой за ее скорость, вороную каппадокскую – за дух соперничества, сивую микенскую – за ее устойчивость. И еще выбрал гнедую сицилийскую – быструю, но непредсказуемую.

Да, по масти лошади были разные, но я надеялся, что они своими качествами дополнят друг друга, а это и есть главное условие победы.

Коневодческая ферма Менения Ланата, где содержались мои лошади, была как минимум милях в десяти от Рима, и дорога к ней лежала через зеленые, исчерченные до самого горизонта серыми акведуками луга.

В конце сентября земля, поделившись с фермерами и крестьянами щедрым урожаем, словно бы пребывала в сладком полусне. Чудовищность Великого пожара никак не отразилась на сельской местности.

В эту поездку я взял с собой Тигеллина и Эпафродита, и как же было хорошо впервые за несколько месяцев говорить о чем угодно, только не о постигшем нас бедствии.

Тигеллин не умолкая рассказывал о своих лошадях из Сицилии, о том, как их выращивать, а Эпафродит, в свою очередь, слушал его с нескрываемым интересом. Я же испытывал радость от предстоящей встречи с моими лошадками.

Ланат встретил нас так эмоционально, будто к нему после долгих лет разлуки приехали самые дорогие и любимые родственники. Сразу заверил, что лошади мои прекрасно содержатся и уже нас заждались.

– Все время спрашивают, где ты запропал, – сказал он мне. – Ты сразу заметишь, как они переменились. Я приставил к ним своих личных тренеров, но сицилийка упрямится. К ней бесполезно искать подходы, она сама решает, кому именно будет подчиняться.

– Мы, сицилийцы, высоко ценим независимость, – изрек Тигеллин и посмотрел на старого Ланата, который тоже был родом с этого острова. – Верно?

– Только император способен управлять сицилийцами, будь то люди или лошади. Разве не так, цезарь? – повернулся ко мне коневод.

Я кивнул. Мне порой было сложновато контролировать Тигеллина, так что и с лошадью наверняка та же история.

День мы провели, правя колесницами, на тренировочном треке. Ланат был прав: сицилийка оказалась очень норовистой, и ею тяжеловато было управлять. Ну или это я просто давно не тренировался. Ближе к вечеру у меня руки ныли от напряжения, с которым приходилось натягивать вожжи. Сойдя с колесницы, я потер плечи.

Тигеллин одобрительно кивнул:

– Отлично поработал. Надо еще немного потренироваться – и будешь готов.

Такая его оценка меня удивила. Я сам чувствовал себя каким-то заржавевшим, и мне казалось, что я после долгого простоя несколько подрастерял навыки возничего.

– Наконец-то готов?

– Скоро будешь готов, – поправил меня Тигеллин. – Так что заказывай одежду возничего.

* * *

По возвращении в Рим вечер я провел в покоях Поппеи.

Наши с ней покои разительно отличались.

Мои были заполнены предметами искусства и реквизитом для работы: греческой бронзой, расписными вазами, печатями, воском, штемпелями, шкафами с выдвижными ящиками, где хранились свитки и самая разная корреспонденция.

Покои Поппеи поражали предметами роскоши: в них были и шелк, и слоновая кость, и веера с опахалами.

В общем, для того чтобы сменить обстановку, мне было необязательно уезжать в какое-нибудь удаленное от дворца убежище: пройдя всего сотню шагов, я оказывался в совершенно другом мире.

Мы с Поппеей старались не упоминать в разговорах об игроке на барбитоне, но его отсутствие давило и, казалось, с каждым днем будет ощущаться только острее. Исчезло еще несколько слуг, и, полагаю, по той же причине.

Когда я пришел, Поппея сама налила мне бокал вина из винограда нового сорта и, отойдя на пару шагов, стала наблюдать за тем, как я его пробую.

Вино было кислым, но я все равно одобрительно поцокал.

– Как тебе? – спросила Поппея.

– Его стоит еще немного выдержать, – ответил я. – Однако вкус насыщенный.

– Это вино с наших виноградников на склонах Везувия. Я знаю, оно еще молодое, но, думаю, у него есть потенциал.

– Моя жена – винодел, – улыбнулся я. – Согласен с тобой.