И надо признать, что в первый день этот полный восхищения взгляд Холли дал мне почувствовать, что меня поняли – разглядели то, кем я на самом деле являюсь. В тот самый момент, когда она появилась у нас в своих джинсовых шортах и черном худи Университета Британской Колумбии, со своими прелестными ножками и изящной фигуркой, у меня возникло пьянящее чувство, что мы хорошо поладим и что, несмотря на большую разницу в возрасте, мы нужны друг другу. Я полагаю, это и притупило мое обычно обостренное чутье. Ибо я все истолковала неверно.

Как только в январе мне исполнился сорок один год, я почувствовала себя… потерянной. За неимением других занятий я липла к Джейкобу, как клей, постоянно переживая за него и терзаясь дурными мыслями, что с ним что-нибудь произойдет, стоит мне упустить его из поля зрения хоть на секунду. Рассказывают ведь истории матерей, чьи дети попали под машину или утонули в тот момент, когда они отвернулись. Эти сценарии мелькали у меня в голове в виде страшных стоп-кадров.

Дэниел заметил изменения в моем поведении и сказал, что в своем постоянном беспокойстве за сына я балансирую на грани безумия. Вот его точные слова: «Ты душишь его своей заботой. Нужно тебе отвлечься».

По его настоянию я заново открыла для себя свою первую любовь в жизни – фотографию. Но душа все равно разрывалась на части. Разве моя работа заключается не в том, чтобы быть мамой Джейкоба? Оберегать его от опасности, замечать ее прежде него самого и уводить от нее подальше? Мне отчаянно требовалось со страстью отдаться чему-нибудь исключительно для себя, и в глубине души я понимала, что Дэниел прав. К этой потребности примешивалось чувство вины за тоску по чему-то большему, чем просто быть матерью. Ведь я сама не понимала, что именно заключается в этом «большем». Может, все это и расположило меня к молоденькой, свежей девушке, взявшей на себя мои обязанности, будто они самые легкие на свете.

Я и не думала превращать Холли в объект своих съемок. Или мыслей.

В первый раз я подглядела за ней случайно. Это получилось среди ночи. К тому моменту минуло уже несколько часов после того, как она ушла домой, успешно проведя с Джейкобом свой пробный день.

– Ты принята, – сообщила я ей чуть позже полудня, будучи уверенной в том, что это наилучшее решение, и излучая облегчение и признательность Дэниелу за идею. Все-таки это он ее нашел.

– Правда? – спросила Холли чуть неуверенно. И это стало первым замеченным мною признаком, что ей нельзя доверять на все сто.

– Да, у тебя фантастически получается управляться с моим сыном. Давай договоримся на рабочее время с девяти до четырех, с понедельника по пятницу. Тебе подходит такой график?

– Идеально, – ответила она.

В четыре, после того как она укатила на своем велосипеде домой, Джейкоб подошел ко мне, сияя от радости. Он был спокойнее обычного, потому что Холли проплавала с ним несколько часов, а потом повела его искать сокровища на лужайке перед домом. Кажется, она умела находиться поблизости и при этом не ограничивать ему пространство для исследования.

– А завтра Холли придет? – спросил Джейкоб, пока его няня удалялась в сторону родительского особняка на другом берегу Капилано.

– Будет приходить каждый рабочий день, – объявила я своему счастливому ребенку.

В восемь вечера я уложила вымотанного Джейкоба спать. В десять уснула сама, а Дэниел заполз в постель в час ночи, после возвращения со встречи со Стэном Филдингом – одним из приятелей по гольфу и бывшему члену университетского братства, с которым он тесно общался. Уснуть снова мне не удалось.

В конце концов, проворочавшись и промаявшись два часа, я прихватила свою верную «Лейку» и вышла на террасу у бассейна сделать несколько снимков ночного неба. После рождения Джейкоба я периодически страдала приступами бессонницы. Однако в ту ночь мое внимание привлекло не небо и не звезды. То был свет на другом берегу реки.

Не знаю, что заставило меня спуститься в заросли за ограждением бассейна и начать приглядываться. За узким выступом густой лес с переплетениями узловатых ветвей и торчащими из земли корнями спускается по крутому откосу к бурной реке. Здесь красиво, но у крутого обрыва опасно.

Очутившись на выступе, я вгляделась в небольшой просвет среди ветвей и резко втянула в себя воздух, осознав, что передо мной. Это было окно спальни Холли.

Я не удержалась и навела свой телеобъектив на прозрачные занавески в ее окне. Холли сидела на кровати. Подробностей видно не было, но было ясно, что она не одета. Я поняла, что это она, по собранным в хвостик волосам. За просвечивающими шторами можно было различить лишь темный силуэт ее тела, по-юношески совершенного, но лишь в общих чертах. По комнате прошел кто-то еще. Лица этого человека тоже было не различить, но фигура выглядела по-мужски мускулистой. Значения это не имело. Мне хотелось рассмотреть именно Холли – эту молодую женщину в расцвете ее не тронутой годами и заботами красоты. Не то чтобы мне было видно все – не так откровенно, – но все же она была передо мной, по-видимому, со своим парнем, и проходила у себя в спальне этот обряд посвящения, не ведая того, как сложится ее жизнь дальше. Ее друг подошел к ней, но она поцеловала его первой. Холли взяла инициативу в свои руки. Все происходило уже не в первый раз – это было очевидно, – но свежесть и новизна, видимо, сохранялись. И Холли не подозревала, насколько она гибка и прекрасна, насколько это время скоротечно и как сильно все меняют возраст и жизненный опыт. И еще она не знала, что кто-то за ней подсматривает. Я уже не могла стереть из головы увиденное. Оно меня заворожило.

Я щелкнула затвором. В ней было что-то особенное, нечто, заставившее меня погрузиться в ностальгию о давно минувших днях, когда любовь и страсть просто опьяняли и весь мир принадлежал мне. Тогда я была юна и наивна, моя кожа не сморщивалась и не провисала, а я не была заложницей постоянной тревоги за каждое движение сына. Конечно, нехорошо было подглядывать, но я почувствовала радость за Холли, за то, что она молода и живет полной жизнью. Возможно, это были ее первые серьезные отношения с парнем. И ему позволили остаться на ночь. Мне в ее возрасте никогда не разрешали оставлять парня у себя на ночь.

Не надо мне было делать те снимки. Но все же я сделала и не раз. Я была уверена, что это только мой секрет, но теперь такой уверенности у меня нет.

Я знаю, что тревожусь о множестве вещей. Я не то чтобы зашоренный человек. Просто там, где другие видят приключения, я предчувствую опасность. Терпеть не могу это нервное ожидание, возникающее в груди всякий раз, когда Джейкоб взбирается на дерево слишком высоко или слишком быстро бежит вниз по лестнице. Куда ни посмотри, я везде вижу опасность; я не могу довериться людям, способным причинить нам вред. Сборщик мусора потенциально может украсть наши персональные данные; тренер Джейкоба по баскетболу – педофил; сотрудник клиентского сервиса в банке собирается опустошить мои банковские счета. Мне приходится обуздывать свои мысли, пока они совсем не разошлись. Я пялюсь на круглый глазок на потолке. Должно быть разумное объяснение тому, что в моей новой спальне установлена скрытая камера. Холли больше нет в нашей жизни.

Все закончилось в ее последний день с нами. Ни сообщения, ни звонка, ни даже записки, прежде чем оставить Джейкоба дома одного ждать, пока она найдет его под кроватью в жестокой игре в прятки, давшей ей возможность уйти, не попрощавшись.

По словам ее отца, она уехала ото всех в какое-то тихое и уединенное тропическое местечко; судя по ее ленте в «Инстаграме», там она «обретает себя».

Я оставляю в покое детектор дыма со зловещим оком внутри и иду обратно на нижний этаж. Там царит пугающая тишина. В отсутствие ковров, приглушающих звук, мои шаги по деревянному полу эхом разносятся по дому.

Спустившись до конца, я вскрикиваю.

В гостиной стоит широко улыбающаяся блондинка в ярко-розовой ветровке с тарелкой печенья в руках.

– Ой, божечки, простите. Не хотела вас напугать. Ваш муж впустил меня через заднюю дверь. – Она протягивает руку. – Меня зовут Тара Конрой. Живу в соседнем доме.

Сначала скрытая камера, а теперь чужак в моем доме? Где, черт возьми, Дэниел с Джейкобом?

– О, если вы ищете мужа и сына, то они на заднем дворе играют с моим мальчиком, с Коди.

Может, я переволновалась, но все-таки в том, что эта женщина так вот, играючи, попадает в мой дом, будто это самое обычное дело, есть нечто жуткое. Мысленно посылаю сигнал Дэниелу и стараюсь не делать поспешных выводов. Мне уже известно, что это может быть опасно. Я подхожу к середине комнаты, где у дивана стоит гостья, и трясу ее протянутую руку.

– Сара Голдман. Приятно познакомиться, – произношу я.

– И мне, – отвечает Тара.

Я вытягиваю шею, чтобы заглянуть ей через плечо, но все комнаты в этом доме так угнетающе закрыты, что мне не удается увидеть ни кусочка заднего двора.

– Это вам. – Тара протягивает мне тарелку с печеньем. – Я добавляю в них сироп рожкового дерева вместо шоколада, потому что у Коди аллергия на арахис. У Джейкоба ни на что нет аллергии?

Я напрягаюсь, но пытаюсь это скрыть. Она называет моего сына по имени, будто мы с ней дружим уже долгие годы.

– Нет. Спасибо вам. Они… выглядят аппетитно. Пожалуй, отнесу их на кухню. Может, мы выйдем на улицу, и тогда я познакомлюсь с Коди?

Женщина сияет ослепительно-белыми, будто только что отбеленными, зубами. Кожа в уголках глаз у нее не сморщивается, как у меня. Она, должно быть, младше.

Мне не нравится эта завистливая часть моей натуры, которая вечно сравнивает других женщин со мной в пользу той или другой. Никогда этим особо не заморачивалась, пока однажды не посмотрелась в большое зеркало в холле и при солнечном свете не обнаружила у себя шею своей мамы. Старение произошло так быстро, что я и не заметила. И теперь мне кажется, что я только его и вижу. Но, конечно же, мои страхи коренятся гораздо глубже. Я ведь это понимаю. Просто не знаю точно, что надо делать.

Веду Тару на кухню, а потом через раздвижные двери во двор. Возле песочницы я вижу Дэниела, и там же стоят Джейкоб и еще один светловолосый мальчик повыше ростом. Дети молчат; Джейкоб не смотрит на другого мальчика. Опустив голову, он пинает песок. Это болью отзывается в моем сердце. Может, это из-за расставания с Холли – его любимицей на протяжении всего прошедшего лета, а может, из-за переезда. Но, как бы то ни было, мой шумный и неугомонный сын превратился в бледную тень себя прежнего. Может, ему пойдет на пользу, что по соседству оказался его ровесник. Может, в итоге все сложится удачно.

Тара стоит рядом, даже слишком близко ко мне, и, не закрывая рта, выдает поток восторженных слов:

– Я так рада, что у вас сынок. Коди семь, а другие детишки на этой улице совсем маленькие. Он будет безумно счастлив, что у него есть с кем играть. В какой школе учится Джейкоб? В каком он классе?

От пулеметной очереди ее вопросов у меня голова идет кругом. Стараюсь поспевать за ней и формулировать наилучшие ответы так, чтобы рассказывать о себе поменьше. Больше я не доверюсь человеку, проявляющему живейший интерес ко мне или моему сыну.

– Джейкобу будет семь в ноябре, – отвечаю я. – Он идет во второй класс.

– О, где же? Коди учится в начальной школе Блоссом-Корт. В классе у Валери Мартин.

– Ну да, в Блоссом-Корт, – мне не оставалось ничего другого, кроме как подтвердить сей факт, хотя внутренне было некомфортно из-за того, что рассказываю ей лишние подробности. У меня определенно нет желания признаваться ей, насколько виноватой я себя чувствую из-за того, что Джейкоб идет в новую школу с недельным опозданием, и насколько не готова к переменам. В обычное время я бы использовала последние дни перед началом учебного года на то, чтобы записать сына в спортивные секции, связаться с учителем и директором. А сейчас пока что только перекинулась парой слов с секретарем в Блоссом-Корт.

Тара хлопает в ладоши.