В ту ночь, сидя у костра, Рон Моррис поблагодарил Господа за то, что тот спас меня от гибели. Я уставился на огонь, в глазах стояли слезы. Мне не казалось, что все в порядке. Теперь мне было неспокойно на природе. Да мне даже в собственном теле было тревожно. Фрейд писал, что мы бессознательно тянемся к вещам, которые причинили нам когда-то боль. Стараемся, стараемся и стараемся, дабы получить из этого хороший опыт. Я стал писателем приключенческого жанра, хоть у меня и были сложные отношения с природой. Пытался пересилить себя, свое тело. Когда я оглядываюсь назад, это кажется мне космическим шагом. Я поставил себя в ситуацию, которая могла травмировать меня, чтобы исцелиться. Временные походы на бездорожье. Полет на самолете в далекие места, где мне не хватит контроля сдержать панику. Травма на травме. И здесь я уже превратился в психиатра. К несчастью, у этого человека была не лучшая репутация и склонность накачивать клиентов лекарствами. Пилюля за пилюлей – пока количество таблеток не превысило двадцати за день, а я не перестал выходить из дома.

Не хочу бросать отца под автобус в своей же истории. Даже пройдя через все это, могу заявить, что он не плохой человек, хоть и не воспринимает правду. Даже сейчас, несмотря на многочисленные просьбы поговорить, мы так и не смогли разобраться в переживаниях и воспоминаниях о том дне. Но ложь, которая задела меня сильнее всего, прозвучала в тот же вечер по возвращении домой. Я побежал рассказать матери о случившейся трагедии – тех минутах в засаде, когда мне казалось, что я умру.

– Милая, Брэд преувеличивает. Ничего такого. Его рубашка зацепилась за веточку.

Рубашка зацепилась за веточку. Я знал, что это неправда. И если уж так, то почему отец не удосужился забраться в тихие воды и отцепить рубашку? «Рубашка зацепилась» стало его мантрой последующие сорок лет. Спустя лет десять я получил подтверждение своим опасениям, когда натолкнулся на Рона Морриса на игре бейсбольной команды «Канзас-Сити Ройалс». Он-то поведал, в каком ужасе находился, наблюдая за тонувшим мальчиком.

Я понимал, что версия отца ложная, но никогда этого не признавал. Он был моим папой. И мне не хотелось его стыдить. Я любил его. Все еще люблю.

После того дня я продолжал любить отца, как и любой другой сын. Но семена ярости и непонимания были посеяны, ведь отец мне теперь казался лицемером и лжецом. Ему словно нужно было следить за моим мировоззрением и даже контролировать его. Когда у меня появилось собственное мнение и представление о мире, между нами возникла пропасть. В ответ я получал лишь саркастические фразочки или вовсе игнор. Он даже дал добро моим брату и сестре обращаться со мной так же. Должен ли я соответствовать своему идеалу или его, стало почти постоянным вопросом моего юного, наивного ума. В результате его образ разделился на двух разных отцов: одна версия была идеалистической, мой папа – святой отец, который не делает ничего плохого. Другая же? Противоположность: жестокий, эгоистичный манипулятор. Как ребенок – или взрослый – справляется с таким психическим расколом? Вы становитесь искателем, добиваетесь успеха и ставите себе целью изумить этот мир своей гениальностью.

После инцидента с каноэ отец не был прежним. Может, даже и не этот несчастный случай повлиял на его поведение, но он казался совершенно другим. Возможно, просто изменилось мое восприятие. Он часто приезжал к ужину пьяный в стельку, не в состоянии связать пару слов. После ужина он пил джин до отключки. Из-за этого члены семьи начинали расходиться: брат уезжал к девушке, мама – на встречи Юниорской лиги или помочь сестре. А я? Я не мог оставить отца. В каждый из этих дней, под аккомпанемент «Tonight Show» или игры на трубе Дока Северинсена, я тащил отца в кровать, как заботливый старший брат.

Однажды, во время похода в Колорадо, он повел нас с братом в глубину леса. Мы втроем пытались приготовить сублимированный бефстроганов под дождем. К вечеру он выпил достаточно джина, чтобы прилечь в одиночку в палатке. Мы с братом остались снаружи болтать и смотреть на метеоритный дождь. Я лег последним. Ткнул отца, чтобы пожелать спокойной ночи, но он не шелохнулся. Рот широко открыт, язык вывалился наружу. На секунду сердце ушло в пятки. Мне показалось, он умер.

В будущем психиатр и терапевт будут часто говорить мне, что я подвергался жестокому обращению в детстве и, по сути, рос безнадзорным. Но это не помогло маленькому мальчику, который пытался найти свое место в этом мире и состояться как личность. В отрочестве при любом удобном случае я засыпал, слушая ток-радио или читая об Иисусе в Новом Завете. Я нашел утешение в действиях и идеях этого радикального человека из Галилеи, этого свободного духа, верующего в справедливость. Во мне разрослось чувство праведности и, возможно, временного спокойствия.

Мне осточертели утро и поздний вечер. Я ел хлопья за просмотром «Today Show». Каждый раз, когда отец заходил на кухню в идеальном костюме и с изысканным парфюмом, я кривился. А когда он пытался меня воспитывать или учить, как быть настоящим мужчиной, меня пробирала ярость. Я был тощим одиноким подростком, страдавшим анорексией, бессонницей и депрессией и увлекающимся историями об Иисусе. Если бы мне хватило смелости, я бы перевернул обеденный стол и устроил бы ему взбучку, выпроваживая его из своего внутреннего храма.

Но я был всего лишь мальчиком. А он – моим отцом.

Когда я был в старших классах, он съехал, вернулся, а потом снова ушел, оставив нас, приезжая только на Рождество и заставляя устраивать шоу для своей матери и разговаривать с ней. Вел он себя так, словно все это время жил с нами, а не на другом конце города. Тогда я гневался на небеса. Чувствовал, что меня охватывает жуткий гнев – настолько огромный, что его не вместить в маленькое тельце подростка. А я не мог ни слова сказать маме или папе о том, как неправильно и лицемерно выглядело это фальшивое Рождество. Они бы просто отмахнулись. «Брэд, ты слишком обозлен, – говорил мне иногда отец. – Что случилось с тем веселым милым мальчиком?»

По сей день ни мать, ни брат, ни сестра ничего ему об этом не говорят. А вот я постоял за себя. Это я помню.

Мозг будет искажать реальность, представляя родителя заботливым, любящим и преданным. Ни одному ребенку в голову не придет, что на самом деле родителям все равно. Почему дети не озвучивают свое мнение о пренебрежительном отношении? Все просто: они боятся потерять ту самую нить. На подсознательном уровне они понимают, что непослушание приведет к отречению, а это не стоит такого риска.

Поэтому, будучи ребенком, я молчал. А когда повзрослел и начал озвучивать свои мысли, получил в ответ звание злого неблагодарного дитя.

Со временем я начал считать себя токсичным. Верил, что проблема во мне. Чья ж еще вина, если не моя? Я был всезнайкой. Неуважительным. Таким-сяким. Всегда чересчур. Но при этом меня никогда не было достаточно.

И тот счастливый, беззаботный, приятный младший редактор в престижном журнале, который составил и отредактировал знаменитые успешные истории, копил всю злость в себе, не давая ей высвободиться. Будь то редактура, написание историй или поход с Ди, я тратил невероятное количество энергии, удерживая темноту души и сохраняя улыбку на лице. С каждый разом это становилось сложнее.

Я узнал о видах травм и их последствиях. Мы можем пережить сложные моменты в жизни, если нам есть с кем поговорить. Травма застревает в голове, если верить существующей теории. Разговаривая, обсуждая травматические ситуации и получая поддержку, мы исцеляемся. Именно это заявляют психиатры ван дер Колк, Сьюзен Апошян, Питер Ливайн и многие другие.

Куда сложнее лечить детские травмы, ведь их мозг еще не сформировался. У многих детей попросту нет рядом мудрого и заботливого взрослого, который мог бы помочь. Сам по себе ребенок постарается найти выход из проблемы, но не сможет. Его разум может стать похожим на безнадежно запутавшийся кусок веревки. Ребенок, а позже взрослый, будет составлять ложные предположения о себе, мире и жизни. И винить за произошедшее будет именно себя. В конечном счете он потеряет связь с самим собой и будет страдать от депрессии, диссоциации, тревоги, бессонницы и низкой самооценки. Современные психотерапевты утверждают, что на сегодняшний день травматический опыт не обязательно должен быть драматичным или опасным, чтобы потом перерасти в посттравматическое стрессовое расстройство, или ПТСР.

Взросление в неблагополучной семье может вызвать хроническую травму и привести к сложным симптомам ПТСР. В такой семье с эмоциональным насилием или пренебрежением, как это было в моей, ребенок часто становится козлом отпущения. Чтобы не разбираться в самой проблеме, семья прямо или косвенно обвиняет ребенка во всем. И вместо одного травматического события ребенок в этой роли может испытать непрерывный шквал атак на свое достоинство, чувство принадлежности и даже на саму личность. Эти нападения могут принимать форму газлайтинга (форма психологического насилия, при котором манипулятор отрицает случившееся и заставляет жертву усомниться в своих утверждениях), словесных оскорблений и других форм манипуляции. Однако они могут проявляться и не так очевидно: в виде недовольного выражения лица и саркастических насмешек на протяжении многих лет или десятилетий. Таким образом, целью семьи, сознательной или же нет, становится изгнание ребенка из так называемого стада. Ведь по итогу все мы – животные. Конечно же, повзрослев, он будет чувствовать себя лишним, отрешенным, сломленным, чужаком в собственной семье, в собственном теле и в собственной жизни. А все это привносит свои проблемы во взаимоотношения с партнером, коллегами и руководителями. Его страх отвержения приравняет новых знакомых и коллег к семье, из-за чего порочный круг продолжится.

Теперь, встречая подростков, пытающихся осчастливить родителей, я всегда кривлюсь изнутри. Хочется вызвать 911.

Глава 3
Влюбляясь в приключения

Одним снежным декабрьским утром 1990 года я прибыл в офис «Outside» в центре Чикаго с широкой улыбкой на лице. В прошедшую пятницу я защитился в магистратуре в престижной школе журналистики Медилл при Северо-Западном университете. Я стряхнул снег с ботинок и поздоровался с секретаршей, которая проводила меня в офис с панорамными окнами и видом на урбанистический район Чикаго Голд-Кост. Повесив пальто на крючок, я присел за свой стол и открыл «New York Times». Когда зашел другой стажер, которым оказался бородач по имени Алекс, я представился. Он-то и рассказал мне обо всех особенностях моей новой работы.

– Вообще, мы печатаем. Получаем рукопись по почте и копируем к себе в систему. Потом делаем распечатки, передаем корректорам.

Алекс дал мне конверт. В нем была распечатанная рукопись. Я приступил к работе. Принялся вбивать текст в компьютер. Усердно и быстро. Еще со старшей школы я был постоянным читателем «Outside» и представлял себе работу в журнале в основном в роли писателя. Сейчас моя работа заключалась в перепечатывании рукописей, и мне хотелось стать лучшим стажером.

Наш главный редактор Бет, видимо, была впечатлена моими навыками, раз спустя три месяца стажировки меня взяли на полный рабочий день. Должность: ассистент редактора. Зарплата: 18 000 долларов с вычетом налога в год, или 500 – в неделю. Моя задача заключалась в проверке фактов в текстах отдела туризма. Я был взволнован. Мечта сбылась.

В девяностых «Outside» стал самым успешным журналом страны. Он ломился от рекламы «Nike», автомобильных компаний и международных брендов вроде «The North Face». А его целевая аудитория состояла в основном из успешной, богатой, обеспеченной части населения. Я тоже хорошо вписывался, так как в коллективе были умные, забавные, амбициозные белокожие ребята от двадцати пяти до тридцати лет. Мы выпустились из престижных школ и выросли предположительно в приличных семьях. Я уважал своих сверстников. Редакторы были куда больше чем просто коллеги. Все друг о друге заботились. Вместе ходили в бары, а по выходным катались на велосипедах в горах национального парка или шли на игру «Чикаго Кабс» на стадион «Ригли-филд». Мне было лишь двадцать пять, я выпустился всего три месяца назад, а у меня уже была работы мечты.