– Это входит в условия каждого свидания, – хихикнула Лаванда и снова протянула руки, пытаясь схватить Люциана за ворот, но тот перехватил ее маленькие ладони и удержал на расстоянии.

– Не пытайся меня поцеловать, этого не случится, – строго сказал он.

– Если я хочу, чтобы что-то случилось, это случается.

Лаванда вырвалась из его хватки. Она была шустрой, а ее навыки совершенствования – впечатляющими, и они с Люцианом обменялись сотней ударов, прежде чем снова заговорить.

– Ты пьяна и не ведаешь, что творишь, – сказал он между защитой и нападением.

– Я пьяна и поступаю так, как велит сердце.

Лаванда подскочила к нему, пытаясь прильнуть своими губами к его, и они снова начали противостоять друг другу. Со стороны это напоминало танец, в котором партнеры взмахивали ладонями и изящно кружились, но на самом деле один из них хотел завладеть другим, а другой – не убить в попытке защититься.

Они истоптали весь пол, но не издали ни единого скрипа – даже мыши двигались громче. В конце концов Люциан поразил несколько акупунктурных точек на женском теле, отчего Лаванда погрузилась в сон. Она упала в его объятия, и он уложил ее в кровать, укрыв одеялом.

Эта короткая потасовка и недавно пережитый шок настолько вымотали Люция, что он не удержался и тоже рухнул в постель, даже не скинув сапог. Не успел он закрыть глаза, как почувствовал прикосновение к губам. Медленное, нежное, влажное. Полное сдерживаемого желания. Настолько, что воздух будто искрился от напряжения.

Кровать вдруг показалась тесной. Слишком. Она была одноместной, но почему на ней сейчас лежат двое? На грудь что-то давило, а прохладная ладонь скользила под серебряными одеждами, бесстыдно исследуя изгибы его тела. Чужие пальцы своевольно касались крепкой груди, словно их сюда пригласили и предложили освоиться, гладили твердые мышцы на плоском животе, даруя наслаждение, а иногда докрасна стискивали нежную кожу на боках.

В этот момент чьи-то мягкие губы захватили рот Люциана в плен – голодно и бесстыдно. Сковали его шею словно металлической цепью из поцелуев, которую накинули еще и на плечи. Металл был холодным, как и человек сверху, но от соприкосновений с ним становилось так жарко и хорошо, что хотелось остаться в этом плену навек.

Губы снова вернулись к губам, а нахальная рука спустилась ниже, туда, куда забираться считалось верхом неприличия – под ткань штанов. Длинные пальцы сомкнулись в кольцо, и Люциан издал стон. Стоило ему только приоткрыть рот, как чужой язык, юркий и прохладный, без приглашения проскользнул внутрь. Он хозяйничал там, подминая язык Люциана под себя, разверзая между ними войну, а потом, видимо, устав от конфликта, предложил примирительный танец – жаркий, заставляющий одного льнуть к другому. Чужой рот глотал неприличные звуки, которые дарил ему владыка Луны, целовавшийся второй раз за жизнь.

Вокруг витал чарующий аромат чужой кожи, сплетался с запахом Люциана, напоминающим смесь ванили и корицы. Сердце его тяжело билось о грудную клетку, словно норовило проломить ребра. Оно жаждало вырваться на свободу, прыгнуть в объятья развращающих душу рук, одна из которых двигалась там. Дыхание Люциана сбилось из-за переплетений всех этих ароматов и тел или из-за ускорившихся движений руки, которые заставили его податься бедрами вперед и всецело отдаться процессу, сильнее прижаться к чужой груди, чтобы стать еще ближе.

С его уст снова сорвался низкий стон, потонувший в чужом рту, который принял его с довольным мычанием. Тело Люциана молило о большем, но большего получить не могло. Лишь болезненно тлело в пламени страсти, в котором ему сгореть не дано, пока чужие губы ласкали, а руки мучили.

– Я люблю тебя. Я скучаю. – Слова прозвучали хрипло и тяжело; они словно сдерживали сотни диких и необузданных чувств, которым не давали свободы веками.

От этих слов у Люциана заболело сердце, будто на нем скрывалась глубокая рана, которая со временем затянулась, покрылась коркой, но сейчас разошлась, возродив прошлую боль. Он всхлипнул, не в силах дать ответ, который от него ждали. Душу захлестнуло сожаление, но оно было связано не с настоящим, а, казалось, с далеким прошлым. Неведомое чувство разлуки заполнило его, как вода заполняет пустой сосуд, до краев. Дрожь резко пронзила тело до костей, затылок обожгло, и Люциан распахнул глаза, желая посмотреть на чужое лицо, но вместо него увидел лишь потолок комнаты.

Сквозь окно проникал свет, а в воздухе лениво кружились пылинки. Лаванда сопела в щеку, перекинув руку через его грудь. Люциан не помнил, как они оказались в одной постели, но мысленно взмолился, чтобы странный сон не оказался явью. Он все еще чувствовал боль, чувствовал, как сердце в груди ускоренно бьется, а в штанах было влажно. Еще чуть-чуть, и там стало бы влажно настолько, что пришлось бы стирать одежды и мыться.

«Боги… я чуть не нарушил условие самосовершенствования. Что за демонщина? Что за фантазия? Почему… почему я так ею проникся?»

Он медленно выдохнул, вкладывая в это действие все свое смирение, а потом осторожно, чтобы не потревожить Лаванду, поднялся с кровати. То, что он пережил, казалось чем-то неестественным. Он даже думать об этом спокойно не мог – и предпочел просто забыть. Игнорировать странные сны было для него чем-то привычным.

Глава 80
Трагедия Эриаса

Хаски раздражал его. Хотя божок этот напился со всеми и скакал подле Люциана целый вечер, он умудрился посмотреть на Эриаса сотню раз и прожечь в его теле столько же дыр.

Эриас на дух не переносил Бога Обмана, и после двух недель в Асдэме их отношения не то что не улучшились, они еще больше испортились. А все потому, что Хаски лез не в свое дело. Они были как два сапога пара. Эриас видел Бога Обмана насквозь и мог безошибочно определить, когда тот врет, а Бог Обмана видел насквозь Эриаса и постоянно задевал струны души, которые никому не дозволялось трогать. На каждой из этих струн было выгравировано: «Люциан – семья».

Эриас был сломлен, но сам этого не осознавал – так ему изо дня в день говорил Хаски, обязательно добавляя к утверждению, что он просто желает помочь. Вот только на помощь его действия никак не походили, он, скорее, ворошил осиное гнездо, когда расспрашивал о том, как началась дружба владыки Луны и его стража, как погибла мать Эриаса, почему он не видится с отцом и предками, почему не приезжает в клан Неба, чтобы пообщаться с родственниками матери. Почему отгородился ото всех родных по крови и прилип к Люциану, который был всего лишь его подопечным?

Как только Хаски начинал настолько глубоко копать, Эриас хотел его прирезать. Однажды он пытался – когда они еще были в Асдэме, – но Бог Обмана уложил его на лопатки раньше, чем тот успел достать нож. Тогда Хаски даже не использовал магию и сделал все голыми руками, что пробудило в Эриасе намек на страх. Он перестал пытаться применить силу к божеству и вместо этого постиг смирение, которое сейчас пошло трещинами.

Когда Хаски вытащил его танцевать в круг хмельных и вспотевших тел, Эриас сразу стал раздражаться из-за того, что ему сложно следить за благополучием Люциана.

Бог Обмана подразнил его:

– Владыке Луны комфортно без тебя. Смотри, как он веселится, даже не вспоминает о существовании собственного стража, ха. – В его словах не слышалось язвительности, лишь сухая констатация факта, которая лишь вынудила Эриаса вскипеть и начать ругаться.

Они долго спорили о том, что кое-кому не помешало бы стать независимой и самостоятельной личностью, а другому отстать и не лезть в чужую жизнь. В конце концов Эриас вырвался из хватки Хаски и, подав знак стражам Лаванды, пошел прочь, чтобы перевести дух. Он был уверен, что в ином случае они просто подерутся друг с другом, и поспешил оказаться как можно дальше. Но Хаски направился следом.

– Хватит идти за мной! – рявкнул Эриас, ворвавшись в свою комнату.

– Ну чего ты так разобиделся? – со смешком поинтересовался Бог Обмана, закрывая за ними дверь. – Я всего лишь вытащил тебя потанцевать, а то ты стоял там вдали и скучал.

– Я не скучал, а наблюдал. – Эриас остановился посреди помещения и бросил на него уничтожающий взгляд. – И ты не вытащил меня танцевать, а вынудил!

Хаски пожал плечами, встав перед Эриасом.

– Я же не виноват, что монетка выпала той стороной, которую я загадал.

– Не лги. Какую бы сторону ни загадал, ты бы все равно выиграл.

– Ну и что? Разве нам было так плохо? – Хаски склонил голову набок. – Потанцевали, поговорили. Тебе ведь надо быть причастным к чему-то, ты ненавидишь одиночество, ненавидишь, когда о тебе не вспоминают, поэтому ты должен благодарить меня за то, что я втянул тебя во всеобщее веселье.

Эриас помрачнел, глядя на собеседника. В свете лунных лучей фальшивое лицо Хаски, принадлежащее бессмертному клана Солнца, выглядело особенно жутким, и походил он не на человека, а скорее на чудовище, влезшее к тебе ночью в окно, чтобы сожрать.

– Не говори так, будто знаешь меня, – процедил Эриас.

Хаски усмехнулся и сделал шаг навстречу, остановившись не в метре, а в сантиметрах от него. Он приблизил свое лицо к чужому и прошептал:

– Но я тебя знаю, мышонок без семьи и тех, кто его приласкает. – Он практически прорычал слово «мышонок», а его голос звучал низко, как у запертой в пещере древности. – Ты вцепился в бедного владыку Луны, потому что он дает тебе ощущение единения и причастности к чему-то большему, чем есть сейчас. Ты отталкиваешь остальных, потому что боишься боли, ты проявляешь агрессию, чтобы отпугнуть, но при этом отчаянно привязан к одному человеку и ради этой привязанности готов умереть. Я не прав? Описание ведь твое.

– Прекрати, – огрызнулся Эриас и отвернулся, чтобы не чувствовать чужое пропитанное вином дыхание, касавшееся лица.

– Прекратить? – Хаски вскинул брови. – Я бы лучше продолжил, потому что тебе пора перестать бежать и принять реальность такой, какая она есть. – Он сжал пальцами щеки Эриаса, заставляя посмотреть в свое лицо. – Раньше я был мягок и действовал осторожно, но теперь скажу прямо: хватит опекать Люциана. Я вдоволь наобщался с тобой, чтобы понять, что ты сошелся с ним только потому, что не способен единолично выстраивать здоровые отношения с людьми. Потерянный, брошенный мальчик, который годами не видел отца и предков, лишился матери и даже попрощаться с ней не успел, прежде чем она покинула мир живых. Ты сломлен. Ты вынужден защищать Люциана, но на самом деле ты защищаешь самого себя, свое чувство спокойствия и безопасности. Ты считаешь, что если владыки Луны не будет рядом, то ты просто не выживешь, и поэтому отчаянно душишь его своим присутствием и опекой, чтобы вы умирали вместе. Но ему это не нужно, он хочет жить.

– Заткнись! – Эриас резко бросился на Хаски и вдавил его в стену. Он сжал пальцы на его шее и посмотрел прямо в черные глаза. – Не смей копаться у меня в душе.

– Каждый смеет копаться у тебя в душе, если ему хочется, мышонок, – нагло сказал Хаски. – Ты не можешь запретить этого. – Речь лилась с его губ с такой легкостью, словно шею ничего не сдавливало. – Твоя агрессия только подтверждает мои слова: в глубине души ты согласен со мной и боишься того, что это может значить, – усмехнулся он. – Никому не нужный мышонок… как долго ты собираешься продолжать это? Рожденный из чрева заклинательницы Неба, возлюбившей заклинателя Луны, ты вынужден был жить вне клана, прежде чем оказаться заточенным в этих серых стенах. Твои бабушки и дедушки живы, но не интересуются тобой, отец – странник, облик которого ты толком даже и не помнишь. Они все тебя бросили, а Люциан стал последней надеждой, за которую ты уцепился, вот только и он в конце концов оставит тебя.

– Замолкни! – Эриас крепче стиснул пальцы и приблизился к чужому лицу. – Не желаю тебя слушать! Еще одно слово, и я убью тебя. – В его глотке клокотала ярость.