От первого удара Саша вскрикнула, после прикусила губу. Ее хватило на пару минут и десяток ударов, но когда нагайка попала по сгибу локтя, Саша дернулась и закричала в голос. Прапорщик поднял ладонь, приостанавливая казнь. Взял Сашу за подбородок, посмотрел ей в лицо.

– Попроси, – сказал он, – и мы остановимся.

Саша судорожно всхлипнула, набрала полную грудь воздуха и высказала, в каком именно виде она хотела бы видеть солдат с их нагайками, Новый порядок, Великую Россию, лично прапорщика, его матушку и чертово солнце. Особенно солнце. Все грязные ругательства, некоторых из них она никогда не произносила прежде, пришлись теперь кстати. Уязвить прапорщика она не надеялась – он наверняка каждый божий день слышал и не такое. Саша наполняла злостью саму себя. Злость вытесняла страх, притупляла боль, прочищала голову.

Прапорщик усмехнулся и ударил ее мыском сапога в лицо. Рот наполнился горячей кровью. Саша едва успела наклониться вперед, и ее вырвало.

Пока ее выворачивало, ее не трогали, и это дало шанс собраться с мыслями.

Им ничего не стоит засечь ее до смерти, для контрразведки это обычное дело. Виновата сама – не сберегла для себя последнюю пулю! У Саши не было иллюзий, что она выдержит долго. Под пытками ломаются все… все, кроме тех, кто либо умирает раньше, либо оказывается так близок к этому, что продолжать воздействие нет смысла.

Умирать чертовски не хотелось, но она встретила лицом кавалерийскую атаку и, значит, была готова к смерти. Не в их интересах дать ей умереть сейчас, но они могут допустить ошибку. Надо только понять, какую и когда.

Их жестокость не была бессмысленной. Саша знала, что как только она попросит их прекратить, они начнут задавать вопросы. Человека, признавшего власть над собой один раз, доломать уже нетрудно.

Ее продолжили избивать, и она уже не могла сдержать крик. Новые удары попадали в следы от первых, умножая боль. Она корчилась, пытаясь увернуться от нагаек, но это вызывало у исполнителей только смешки. Теряя над собой контроль, Саша выворачивала руки в суставах в бессмысленных попытках освободиться от веревки. Из-за судорог стало трудно дышать. Брызнули горячие злые слезы, смешавшиеся с покрывающей лицо кровью.

Всходило солнце, под которым комиссар Александра Гинзбург заняла наконец отведенное ей Новым порядком место.

– Попроси, – повторил поручик, – и мы остановимся. Пара ответов на простые вопросы – и мы оставим тебя в покое. Продолжишь молчать – будет хуже. И в итоге ты все равно ответишь.

Саша попыталась заговорить, но не могла совладать с дыханием. Она сама не знала, проклянет сейчас своих палачей или попросит о пощаде. Судорожный кашель не позволял ничего сказать.

Поручик понял это и остановил солдат:

– Перекур. Три минуты тебе на размышление, комиссар.

Им следовало спешить. Ценность того, что они могли заставить ее рассказать, таяла с каждым часом – обстановка на фронте менялась стремительно. Информация, которая утром может решить исход сражения, уже к вечеру будет представлять интерес разве что для военных историков будущего.

Саша постаралась успокоить рвущее грудь дыхание. Они должны были что-то упустить. Да, они ни к чему ее не привязали! Решили, что связанных – видимо, еще там, у горящего обоза – рук достаточно для того, чтоб она не смогла сопротивляться, даже закрыться. Это оставляло один, пусть и скверный, выход.

Второй удар по затылку она может пережить, а может и не пережить. Но то, что происходит сейчас – оно прекратится в любом случае.

Солдаты смолили самокрутки чуть поодаль, переговаривались, негромко смеялись. Черт, как же курить хочется, больше хочется, чем жить. Прапорщик подошел к солдатам, стал что-то говорить. На Сашу никто не смотрел.

Пересиливая бьющую тело дрожь, Саша тяжело поднялась на ноги. Прижала связанные руки к спине, чтоб они не приняли на себя удар. Кинула взгляд в высокое бледное небо и сделала то, чего от нее не ожидали, вещь для человека противоестественную: упала спиной вперед, чтоб разбить уже пульсирующий болью затылок ударом о землю.

Мир вспыхнул перед глазами – и погас.

***

Не открывать глаза.

Не кричать. Когда укоренившаяся в затылке боль волнами расходится по телу, отзываясь в каждом свежем шраме – господи, сколько же их – не кричать.

Саша сосредоточилась на том, чтоб выпустить из себя боль вместе с выдыхаемым воздухом. Прежде ей удавалось таким образом избавляться, хотя бы на время, от головной или зубной боли. Теперь все было много хуже, привычный метод помогал плохо. И все же четверть часа спустя Саша могла уже думать о чем-то еще.

Руки ей развязали. Остатки одежды мокрые – видимо, ее пытались привести в чувство водой. После накрыли сухим одеялом – колючая шерсть обжигала избитое тело, и все же немного спасала от холода… да, здесь холодно и сыро. Пахнет гнилой соломой и плесенью. Подвал?

Она не могла понять, одна ли она в помещении. Приглушенные голоса, иногда, кажется, крики доносились почти постоянно – наверно, через стены. Узнать бы, сколько прошло времени. Часы с ее руки сняли еще до того, как она пришла в себя в первый раз.

Передние зубы ощутимо пошатывались, но вроде все остались на месте. Во рту держался привкус крови. Пить хотелось, но после кровопотери жажда должна была стать невыносимой, а такого не было – значит, в нее вливали воду, пока она была без сознания. Она все еще нужна им живой.

Второй раз порку она не выдержит. Сама мысль о том, что кто-то хотя бы прикоснется к ее иссеченному телу, вызывала парализующий ужас. Причин жалеть ее у них нет – она-то не жалела таких, как они. И все ж никакого удовольствия от своей работы они не получали. Значит, есть шанс, что не станут продолжать, если сочтут бессмысленным.

Перед тем, как делать что-то еще, они должны проверить у нее пульс. Она знала, как синхронизировать свой пульс с пульсом другого человека. Сейчас настраиваться было не на ком, но, может быть, она сумеет замедлить биение сердца, сосредоточившись на воображаемом объекте?

Саша представила себе лист, с которого стекают капли росы в том же ритме, в каком билось сейчас ее сердце. Сокращение сердца – капля. Сокращение – капля. Постепенно она мысленно замедляла движение воды – и так же делался тише ее пульс, пока не стал совсем слабым. Сердце сокращалось раз в пять-шесть секунд, едва поддерживая жизнь в истерзанном теле.

Это ослабило ее, и она задремала. Разбудили ее отчетливые, совсем рядом, голоса.

– Вот эта. Полковой комиссар Гинзбург, – Саша узнала давешнего прапорщика. – Пора, верно, притопить или прижечь, и продолжить допрос.

– Пульс проверь сперва, – другой голос, более мягкий.

Чьи-то пальцы легли ей на шею.

– Обана! Нету пульса, – прапорщик. – Отмучилась, значит. Ишь, хлипкая какая оказалась. За каким чертом только везли…

Еще какое-то движение возле ее лица.

– Дышит, видишь, лезвие запотело, – другие пальцы на шее. – Да и пульс есть, просто слабый очень. Притопишь – окочурится.

– Может, и порешить ее тогда, чтоб не маяться ни нам, ни ей?

– Порешить-то и на месте можно было. Ты, братец, целого полкового комиссара потратил безо всякой пользы. Потому что надо сначала проверять, не заведена ли уже личная карточка на пленного, а потом за нагайку хвататься. Тогда б ты знал, во-первых, что имеешь дело с коллегой. Она в ЧК служила до того, как на фронт уйти. Этих уж если брать в оборот, то фиксировать так, чтоб пальцем шевельнуть не могли. А может, наоборот, добром проще было б сговориться. Среди них тоже не все спят и видят, как бы умереть погероичнее за свое правое, то есть левое, дело.

“Тоже”. Человек с мягким голосом говорил о себе.

– Во-вторых, тут черным по белому написано: после допроса передать в ОГП живой. Личный запрос полковника Щербатова. С охраной государственного порядка шутки плохи.

Они немного помолчали.

– И зачем она самому Щербатову? – спросил прапорщик. – Ни кожи, ни рожи.

– Ты ж сам ее и изуродовал.

– Скажете тоже, изуродовал. Она и была страшна, как смертный грех. Губу я ей разбил, а челюсть не ломал, ей же еще говорить надо было. Эх, ведь почти дожали, она уже готова была разливаться соловьем. Но недосмотрели. Живьем только эту упрямую тварь с обоза взяли, так что ни численности, ни вооружения пятьдесят первого у нас теперь нет.

– Ее хоть не насиловали?

– Чего не было, того не было. Кавалеристы спешили больно. А мы побрезговали, – Саша считала в голосе прапорщика усмешку.

– Это хорошо. И чтоб не было такого у нас в контрразведке! Должны же у нас быть стандарты.

– Да какая манкая баба ни будь, ежели на службе, то я б никогда…

– Некоторые, – задумчиво сказал человек с мягким голосом, – предпочитают как раз дурнушек. Красивая женщина ценит себя высоко и свято верит, что облагодетельствовала того, до кого изволила снизойти. У дурнушек нет таких иллюзий, среди них-то и встречаются по-настоящему страстные женщины. Впрочем, это не наша забота. У нас было две задачи – допросить комиссара Гинзбург и передать живой в ОГП. Похоже, мы проваливаемся по обеим статьям.

Саше и самой было интересно, для чего она понадобилась Щербатову. Явно не для того, о чем эти двое сейчас говорили, Щербатов не этой гнусной породы человек. Измываться над побежденным врагом он не стал бы. Ему что-то нужно от нее. Встретиться с ним снова – это внушало тревогу… и надежду. Саша не знала, что опаснее в ее положении.

Контроль над пульсом она потеряла. Впрочем, довольно ломать комедию. Саша открыла глаза. Морщась от боли в исхлестанной спине, села на топчане.

– Если вы закончили сравнительное обсуждение женских достоинств, – обратилась она к человеку с мягким голосом, – то у нас ситуация. Коллега.

Голос звучал слабо и хрипло, но хотя бы не дрожал.

Наконец Саша смогла рассмотреть обладателя мягкого голоса. Лицо грубоватое, привлекательное на свой манер. Мимические морщины у глаз выдают человека, который смеется чаще, чем хмурится. На пальцах – золотые перстни. Капитанские погоны.

Он присел на край топчана, чтоб их глаза оказались на одном уровне.

– Вы тоже полагаете, что умные люди всегда могут договориться, Александра?

– Стоит попробовать. Вы, однако, не представились.

Он улыбнулся.

– Вершинин моя фамилия. Вот как мы с вами будем действовать, – Саша отметила, что он перевел ее из объектов в субъекты, на словах по крайней мере. – Вам сейчас принесут еду… и одежду. Вы сможете немного привести себя в порядок, вам не повредит. Потом вас проводят ко мне в кабинет, и мы спокойно поговорим.

***

В кабинете Вершинина Саша смогла наконец посмотреть в окно. Восходящее солнце осветило улицу с деревянными двухэтажными домами. Груженые повозки тянулись к рыночной площади. Сейчас утро, но какого дня? Привезли в Рязань ее на рассвете – вчера?

Думать было трудно из-за боли в голове – то монотонно сверлящей в районе затылка, то раскатывающейся горячей, выбивающей слезы волной. Головной боли вторила боль во всем теле. Месмерическое упражнение по выдыханию боли все еще помогало, но стоило на пару минут потерять концентрацию – сознание начинало плыть.

Ей выдали что-то вроде тюремной формы – длинную рубаху и простое верхнее платье. Фактурой и цветом одежда напоминала мешковину. В уборной нашлось маленькое мутное зеркало. Лицо превратилось в катастрофу: губы разбиты, бровь рассечена, во всю левую щеку – синяк. Но важно, что глаза остались целы, и носовые хрящи тоже. А внешность… Саша и прежде не была красоткой. Теперь у нее лицо войны.

– Я рад, что вы согласны договариваться, Александра, – говорил Вершинин. – Я, знаете ли, избегаю жестоких методов, когда это возможно. Давайте поступим так: вы ответите на несколько вопросов, и я прослежу, чтоб ничего дурного с вами не случилось больше.