Тетушка Нелла с отвращением фыркает. Горло Теи сводит спазмом, голова идет кругом. Отец теперь не просто отец, теперь он стал человеком, к которому могут придираться. Осознание ужасно. Тее хочется побежать в ОИК и на кого‐нибудь накричать. Она смотрит на тетю, не такую взбешенную, но мрачную.

– Но с тобой работают мужчины того же возраста, – возмущается Тея. – А Берт Схипперс – и вовсе древний старик! Некоторым там за шестьдесят.

– Я об этом тоже говорила, – отзывается тетя Нелла.

Корнелия, войдя в гостиную, с несчастным видом встает в углу.

– Кто‐нибудь голоден?

– Я не думал, что это случится, – говорит отец. – Но должен был предвидеть. Мне поручали только самые мелкие сделки. Самые незначительные поставки. Ничего существенного, несмотря на мой опыт.

– Люди в ОИК приходят и уходят, как приливы, – замечает Корнелия. – А ты там постоянно.

Отец смотрит на Корнелию:

– До сих пор.

– Возмутительно! – снова вскакивает на ноги тетя Нелла и хлопает ладонью по каминной полке. – Все это мнимое поощрение честолюбия и твердости характера, о котором в ОИК, да и во всей нашей республике, так любят занудствовать, в то время как на самом деле город возвышает лишь немногих из правильных семей.

– Правильных семей, – повторяет отец. – Можно выразиться и так.

Воцаряется тишина. Все четверо размышляют о будущем, которое в одночасье стало еще более туманным. Словно канаты, что удерживали их у берега, были разрублены и семья Теи теперь дрейфует в неизведанных водах, не имея ни малейшего представления, куда же их занесет. Тея знает, чего отец ей ни за что не скажет: скорее всего, увольнение не связано ни с его возрастом, ни с расторопностью, ни с «правильностью» его семьи. Можно выразиться и так. Все написано на его лице, таком усталом. Семья годами верила, что ограждает дочь от чужих взглядов и едких слов. Еще и надеялись, что сама Тея ничего не замечает, жалкое зрелище. Иногда Тее хочется, чтобы они просто-напросто констатировали очевидное, а не делали вид, будто люди не пытаются коснуться ее волос или выспросить, откуда она родом и почему так выглядит, несмотря на чистейшее амстердамское произношение. Быть может, вовсе не возраст Отто Брандта жирно перечеркнул его имя в большой книге Ост-Индской компании. Но они, вероятно, никогда не узнают правды.

– Что ж, – говорит Тея. – Уверена, ты найдешь другую работу.

Никто не отвечает. Отец смотрит в камин.

– Тея, твое платье на кровати, – напряженным голосом говорит тетя Нелла. – Иди приготовься.

Корнелия открывает дверь гостиной, жестом приглашает Тею следовать за ней. Тея изумленно смотрит на тетю.

– Мы что, все равно идем на бал?

– Теперь мы еще больше нуждаемся в связях Саррагон.

– Но…

– Тея, пожалуйста. Сделай, как просит твоя тетушка, – говорит отец.

Она терпеть не может, когда они становятся на одну сторону. Поверить нельзя, что отец готов подвергнуть и себя, и ее такому издевательству. Полыхая внутри от злости, но снова вспоминая призыв Корнелии быть помягче, Тея наклоняется и целует отца в щеку. Закрыв за собой дверь, она делает вид, что идет за Корнелией, которая уже успела быстро подняться по лестнице к комнате Теи, чтобы, несомненно, размять в пальцах помаду из пчелиного воска для локонов подопечной. Сама Тея на цыпочках возвращается к гостиной и наклоняется к замочной скважине подслушать то, о чем отец и тетя не станут говорить в ее присутствии.

– Но почему именно сейчас? – спрашивает тетя Нелла. – После стольких лет… Это преступно. Поступить так с тобой, подумать только.

– У нас новый бригадир. Воду и так мутили. Ждали повода. Причин может быть множество. Ни одна меня не интересует. Ни одна не справедлива.

– Отто, что же мы будем делать? Без твоего дохода я не…

– Что‐нибудь придумаю, – произносит отец так, будто хочет, чтобы тетя Нелла замолчала.

– Хорошо, что мы идем на бал, – продолжает тетя, и ее башмаки громко стучат по половицам, когда она принимается расхаживать туда-сюда. – Ты ведь согласен, верно? Ты же видишь смысл, особенно после такого дня?

– Петронелла, не смей через эту потерю продвигать свой замысел. Моя беда с ОИК не имеет к Тее никакого отношения.

– Имеет, причем самое прямое.

Тея с несчастным видом наблюдает в замочную скважину, как отец обхватывает голову руками.

– Я понесу кару за то, что сейчас скажу, – говорит он, – но в такие дни я рад, что Марин не дожила до этого позора.

Тея хватается за дверной косяк. Ей невыносимо смотреть, как они ругаются из-за нее, слышать, как отец говорит такое о ее матери. Да, она хотела узнать от них что‐то о Марин Брандт, но загаданное в день рождения желание сбылось каким‐то извращенным способом. И что это за так называемый замысел тетушки?

Тее хочется броситься к отцу, пообещать, что она найдет ему другую работу, что устроится куда‐нибудь сама. Но в глубине души она знает, что из этого ничего не выйдет. Все это ей неподвластно. Тею переполняет ощущение собственного бессилия. За замочной скважиной – подводный мир. Тея не может туда зайти и помочь, ведь она не в силах сделать и вдоха.

Плеча касается чья‐то ладонь. Обернувшись, Тея натыкается на Корнелию. Лицо ее – суровая, как никогда, маска. Служанка поднимает золотое платье Ребекки со стула, на котором его бросила Тея.

– Тея, пойдем, – шепчет Корнелия.

– Но…

– Нет. Пора собираться. Ты услышала достаточно.

VI

Особняк Клары Саррагон – самый новый на Принсенграхт, его достроили только в конце 1704‐го, чтобы семья въехала к Рождеству. Это огромный дом из черного кирпича, с двойными дверями посреди фасада, с резными букетами каменных цветов под каждым высоким окном и херувимами над ними. За каждым стеклом горят канделябры, по обе стороны входа пылают факелы и стоят два одетых в ливреи лакея, чья кожа сияет на свету.

Нелла, Отто и Тея колеблются у подножия каменной лестницы. Они стоят на краю пропасти, и все же единственный путь – это наверх.

– Час, – говорит Отто. – Я проведу там лишь час.

– А вдруг тебе даже понравится, когда ты окажешься внутри, – отзывается Нелла. – Думай о том, какой вкусной будет еда. На здешней кухне, наверное, трудится целый батальон.

– У нас и дома прекрасная еда, – возражает Отто. – Зачем она вообще нас пригласила? Поглазеть?

– Отто, прошу тебя. Не сейчас. Пойдем. Мы мнемся снаружи и выглядим нелепо.

Они преодолевают девять ступеней, проходят мимо лакеев, что смотрят вперед так, будто троица невидима.

– Какой в них смысл? – бурчит Отто в главном холле. – Живые статуи? Часть представления?

– Ты будешь себя так вести весь вечер или только один час, который ты мне пообещал? – шипит в ответ Нелла.

И тут же сожалеет о сказанном. Лицо Отто становится непроницаемым: что за день выдался, сперва ОИК, а теперь еще и вечер с Кларой Саррагон. Тея бросает на Неллу сердитый взгляд, но та сама понимает, что была слишком резка.

– Прости, – шепчет Нелла. – Отто, прости меня. Нервы.

Он делает вид, что не услышал. Холл кажется высоченным, как собор, и мерцает тысячей медовых свеч. Стены обиты новехонькой красной кожей, на вид – свиной. Несомненно, плотной на ощупь и заглушающей звуки. По обе стороны холла висят две гигантские картины. Изображены на них – насколько Нелла успевает понять, прежде чем подходит еще один лакей, чтобы забрать головные уборы и плащи, – Благовещение и Воскресение Христово. Картины поражают масштабом, изобилуют фигурами, а детали свидетельствуют скорее о работе мастера, а не цеха. Между картинами возвышаются две огромные закрытые двери.

Лакей уносит вещи и возвращается с пронумерованным медным жетоном. Нелла благодарит и прячет жетон в свою маленькую бархатную сумочку. Окидывает взглядом спутников. Отто, в лучшем черном шерстяном жилете и парчовой рубашке с широким воротником, выглядит изысканно, однако по лицу видно, как ему здесь неуютно. Похоже на правду, ведь Нелла тоже чувствует себя не в своей тарелке. Приглушенный гул бального зала, сотни голосов, которые то раздаются, то утопают среди звуков оркестра, – все это пугает. Отто и Марин, возможно, сопровождали Йохана на подобные мероприятия, но Нелла – никогда. Собрания, на которые муж брал ее с собой, были куда скромнее – только для купцов, членов гильдий и их жен, и все разговоры там велись о делах. Нелла помнит бал серебряных дел мастеров, который проходил в крошечном, по сравнению с этим, здании. Йохана теперь нет рядом, чтобы ее защитить. Нелла берет себя в руки. Теперь она на восемнадцать лет старше. Уже не маленькая девочка.

Она бросает взгляд на Тею и замечает, насколько племянница равнодушна к великолепию особняка Клары Саррагон. Будто Тея смотрит на все эти потрясающие вещи, но не видит их перед собой. На ней золотое платье, явно позаимствованное у какой‐то из актрис, и она сверкает, как сокровище для запрестольного образа. Прямая спина, молодость, красота и сверкающий наряд: Тея куда больше подходит этой обстановке, чем ее тетя или отец.

Нелла подавляет кольнувшую сердце ревность – сожаление о собственной юности. Она тоже в лучшем платье – серебряном, которое давным-давно заказал для нее Йохан. С тех пор Нелла не похудела и не поправилась, но ей кажется неправильным носить это платье из прошлой жизни. На мгновение Нелле хочется снова стать восемнадцатилетней – и быть в золотом, а не серебряном платье.

«Нет, – говорит она себе. – Ты здесь ради Теи, а не каких‐то старых воспоминаний».

– Выше нос, – шепчет Нелла, хотя едва ли племянница нуждается в наставлениях. – Мы имеем точно такое же право находиться здесь, как и все остальные.

Поток людей, прибывающих следом, подталкивает троицу к дверям бального зала, которые распахиваются при их приближении. Жар накатывает волной, и на мгновение Нелла забывает дышать. Если фасад и холл впечатляли, то этот зал вовсе потрясает.

– Святоши были бы вне себя, – ворчит Отто, разглядывая зеркальные стены.

Зеркала – повсюду, по бокам и, к их изумлению, даже над головой. На потолке нет ни trompe l’oeil ^[9], ни карнизов, ни фресок – лишь огромные золоченые полотна зеркального стекла. Голоса гостей сливаются в какофонию, смешиваясь, сталкиваясь, а затем снова сплетаясь со звуками скрипок. Слуги с высоко поднятыми подносами, уставленными кувшинами вина и хрустальными бокалами, огибают пышные юбки дам и пошатывающихся мужчин.

Самые почетные гости – регенты и регентши, представители знатных династий, которые издавна прибрали к рукам кошельки города, а вовсе не купцы, которые кладут в эти кошельки деньги. Нелла вдруг вспоминает вопросы Отто – «Зачем она вообще нас пригласила? Поглазеть?», – и на миг ее переполняет сожаление, что она заставила их сюда прийти. Ведь, за исключением слуг и нескольких музыкантов, она не видит никого похожего на Отто и Тею. Быть может, он прав: чернокожего из дома на Херенграхт, его дочь смешанных кровей и вдову мужчины, утопленного якобы за его грехи, пригласили сюда только чтобы взбудоражить кровь сплетнями. Прийти сюда было ужасной идеей.

Нелла уже собирается отступить, схватить Отто и Тею за руки и вернуться на Херенграхт, как вдруг из толпы выступает Клара Саррагон, с головы до ног разодетая в ярко-бирюзовый шелк.

– Ага! – восклицает Клара пронзительным, глубоким голосом. – Мадам Брандт. Сердечно приветствую. Как же, вы без напитков?

Нелла низко приседает в реверансе.

– Мадам Саррагон. Уверена, я что‐нибудь найду.

– Нет. Напитки найдут вас сами. – Клара машет в сторону слуги. – В конце концов, это их работа.

Женщина улыбается, демонстрируя два ряда аккуратных зубов. «Не могут они быть настоящими, – думает Нелла. – Кларе точно около пятидесяти. Ходят слухи, что она от рассвета до заката жует засахаренные фрукты».

Клара поворачивается к Отто и Тее.

– Наконец‐то мы встретились, – произносит она, протягивая Отто руку. – Наслышана.

У Неллы перехватывает дыхание. Она не хочет, чтобы Отто подумал, будто она говорит о нем за его спиной. Отто целует хозяйке руку.

– Мадам Саррагон. Также наслышан.