То было не очень-то любезно по отношению к ее свекру, но она сделала это не специально. Она была счастлива и даже успела забыть о своих финансовых тревогах. Ей казалось, что предписание Серраля, сложенное вчетверо и лежавшее в ее кошельке, вернет в дом благополучие.

Едва она поднялась на лестничную площадку третьего этажа, как застыла на месте от изумления.

Это был сон, аберрация слуха! Или же случилось чудо?.. Неужели Стефен излечился?

Из квартиры доносились звуки «Венгерской фантазии» Листа в исполнении Стефена. Розина не могла ошибиться. То и правда была решительность его выпадов, филигранность и тонкость его фразировки!

Не веря своим ушам, Розина подошла к двери и через все еще не заделанную дырочку принялась слушать.

Она, эта дырочка, сейчас была крошечным «окошком», выходившим в мир тайн и загадок. Это отверстие, несколько секунд бывшее пронзенным ножом сердцем призрака, казалось, соединяло этот мир с миром иным.

Действительно ли в этом мире звучала «Фантазия»? Ее окутывала дымка тайны. Казалось, рояль находится где-то далеко-далеко, в глубине какой-то немыслимой пещеры. И… Но что это? Ах, должно быть, это и в самом деле был сон! Оркестр! Вступление оркестра! Аккомпанемент струнных инструментов!.. Но до чего же гнусавые звуки!

Какое жестокое разочарование! Розина все поняла. Это был граммофон!

Она бесшумно вошла.

Стефен был в спальне, стоял у установленного на комоде аппарата.

Из разверзшегося рупора, из огромного вьюнка, откуда вместо аромата исходили звуки, беспрестанно возникал шумный призрак умершего времени. Стефен прежний заставлял слушать себя Стефена нынешнего, словно мертвец, который открыто досаждает человеку живому.

Ох! Эти «замерзшие слова», как выражался Франсуа Рабле, повергли Розину в невыразимую печаль! Надо ж было такому случиться, чтобы, едва родившись, самое пленительное открытие – открытие, удерживающее в своих эфемерных голосах жизнь, – поступило на службу смерти!

Даже если бы этот гигантский черный цветок, этот звонкий цветок врос своими таинственными корнями в могилу, это не произвело бы на Розину более гнетущего впечатления.

– Я купил эту штуку, – несколько смущенно пояснил Стефен. – Тебя это удивляет, не так ли? Мне никогда особо не нравилась… таким образом воспроизведенная музыка. Если помнишь, с полгода тому назад я исполнил у братьев Тапе четыре или пять композиций. Вот они, на этих дисках… Эти диски со спиральными бороздками – все, что от меня осталось. Мне они напоминают погребальные плиты японцев…

– Стефен, Стефен, не говори так! Мы должны продолжать надеяться! При должном уходе и неизменном терпении твои руки обязательно станут такими же, как и раньше. Нужно лишь захотеть. Вот, посмотри!

Она развернула предписание.

– Тебе его выдал Серраль? – спросил он.

По губам его пробежала загадочная улыбка.

– Ты несправедлив, Стефен!

Он на минуту задумался.

– Что ж… Да, так и есть, ты права: я несправедлив. Ты права и в другом: нужно браться за дело и извлечь отсюда, – он продемонстрировал свои руки, – все, что только возможно.

Давно он не выказывал подобной решимости. Голос был твердым, подчеркнутым страстной мимикой – словно звуковой призрак прежнего Стефена оживил Стефена нового, и из контакта со своей ушедшей силой выздоравливающий почерпнул силу, необходимую для сражения с судьбой. На лице его отражалось отчаянное желание победить… Стефеном овладела навязчивая идея.

Ибо он был далек от того состояния холодной уравновешенности, которая предшествует тщательно продуманным предприятиям, от начала до конца осуществленным с глубокой прозорливостью. Его воля действовала импульсивными рывками. Дремавшая несколько месяцев, она внезапно пробудилась под воздействием мощного возбуждающего средства, но все еще была способна функционировать лишь в одной своей точке, как электромашина, покрытый грязью распределитель которой, вместо того чтобы распределять ток между несколькими контактами, направляет весь поток лишь к одному из них.

Как бы то ни было, Стефен ожил. Розина и граммофон придали ему нужный импульс. Любовь и музыка, его боги, спасали Орлака от него самого.

Не теряя ни секунды, он с неистовством приступил к выполнению поставленной перед ним задачи.

В тот же вечер торговец струнными инструментами доставил бесшумную клавиатуру, аптекарь прислал мази и линименты, парфюмер – кремы, бандажист – массажное оборудование и гигиенические варежки, ножовщик – наборы щипцов, ножниц, стержней из самшита и слоновой кости. В магазине спорттоваров был приобретен резиновый эспандер, ортопед изготовил свинцовые напальчники для игры на рояле, парикмахер продал по весьма высокой цене специальные накладки для ногтей; наконец, уже затемно служащие Бальдена занесли два ящика, в каждом из которых находилось по аппарату для электротерапии, и к Стефену явилась мадемуазель Яманчи, японская массажистка.

В чемоданчике с множеством отделений японка принесла с собой, помимо кимоно, в которое она облачилась для работы, десятки изящных и вычурных предметов и целый набор полированных шаров всех размеров, изготовленных из самых разнообразных материалов, – эти шары мадемуазель Яманчи умела искусно и ловко катать вдоль мышц пациента. Усевшись на корточках, похожая на средних размеров обезьянку, она поставила перед собой небольшую скамеечку, похожую на сандалии на деревянной подошве, какие носят на ее родине, но покрытую бархатной подушечкой сливового цвета. Руки, точнее, кисти рук Орлака поочередно ложились на эту подушечку обеими сторонами, и на протяжении довольно долгого времени она втирала в них разные масла легким касаниям пальцев, утюжила горячим железом, постукивала, похлопывала, поглаживала, щекотала и пощелкивала, используя инструменты столь замысловатые и столь искусные в руках массажистки, что Стефен не находил что сказать от изумления.

На следующий день, по совету одной арфистки, славившейся красотой рук, бывший виртуоз сделал маникюр. Мадам Плосс была не из тех привлекательных созданий, которые видят в маникюре лишь способ привлечь к себе внимание и делают его лишь для обольщения мужчин. Почтенного возраста, некрасивая, но имевшая медицинское образование и наверняка являвшаяся дипломированным специалистом, эта дама вытащила из саквояжа небьющиеся пиалы и набор инструментов. Положив руки на полотенце, Стефен прочувствовал покалывание эпиляции, благовонную теплоту ванночек, боль от удаления кутикулы. Его искусно подрезанные ногти («Только не делайте их остроконечными, мадам; если можно – округлыми… Мне ведь играть на рояле!») стали под ее пилочкой безупречными. Он ощутил, как они сначала нагрелись от натирания специальной подушечкой для полировки, а затем охладились под слоем лака. Наконец, он получил на кончике каждого пальца нечто сверкающее и розовое, словно коралл.

Потрясенный, почти оробевший, Стефен сунул руки в карманы.

Мадемуазель Яманчи являлась каждый день, мадам Плосс – раз в неделю. Но не проходило ни минуты без того, чтобы руки Стефена не были окружены заботой и вниманием.

В квартире на улице Гинемера имелась небольшая комната, которую пианист превратил в студию. До катастрофы именно там он любил предаваться своим увлечениям, позволявшим ему отвлечься от музыки. Теперь студия стала комнатой рук. Он установил там обе электромашины и бесшумную клавиатуру, перенес туда все физические и химические принадлежности, которыми обзавелся. У стен высились кипы специальной литературы. Вскоре этот рабочий кабинет стал походить на лабораторию доктора Фауста.

Когда он выходил оттуда, постукивая пальцами по всему, что попадалось ему под руку, вытягивая эти пальцы либо же беспрестанно шевеля ими, словно боясь, как бы даже секундная передышка их не парализовала, хлопая в ладоши или же дергая руками, будто марионетка, – в общем, когда он выходил оттуда, то делал это лишь для того, чтобы разобрать почту, наполовину состоявшую из рекламных проспектов, расхваливавших чудодейственные свойства того или иного косметического средства, волшебство новой пасты, силу магнитных колец, эффективность только что изобретенного электризатора, умения врача-иатралипта (неизменно женского пола), таланты массажиста, специализирующегося в сухом растирании, или же невероятный дар предсказания какой-нибудь хиромантки, – среди торговцев подобного рода товарами и профессиональных целителей слава о таких мономанах^[38], как он, распространяется быстро.

Если он и выбирался в центр города, то лишь затем, чтобы лично купить себе перчатки у лучшего производителя, пополнить свой запас лечебных средств или же ради соблюдения режима, и тогда его видели идущим, размахивающим руками, как солдат на параде, – это благоприятствовало циркуляции крови в кончиках пальцев.

По возращении домой Стефен тотчас же запирался в комнате рук, ключ от которой всегда был при нем. Гудели машины, из-за двери доносились самые странные шумы, среди которых – да простит меня Господь! – можно было различить звуки бесшумной клавиатуры. Стефен теперь соблюдал строжайший режим питания, а спать ложился лишь в надетых на смазанные гелем руки тонких бодрюшных^[39] перчатках.

Руки Орлака стали двумя богинями-близнецами, требовательными и стерильными.

На первых порах этого терапевтического азарта характер Стефена немного улучшился. Такая кипучая деятельность его развлекала; достигнутый прогресс, пусть и весьма скромный, – воодушевлял; наконец, по мере того как время шло без появления новых знаков и повторения кошмарных виде́ний, он успокаивался все больше и больше.

Тот факт, что после катастрофы значительно изменился его общественный статус, похоже, мало заботил Стефена. Он притворялся, что совершенно уверен в скором возобновлении своей артистической карьеры.

Но людей обмануть не так-то просто. Соседи удивлялись непривычной тишине в его квартире. Сам он, ссылаясь на здоровье, отвергал предложения концертных директоров и импресарио; со временем этих предложений, естественно, становилось все меньше и меньше, затем они и вовсе прекратились. Стефен отклонял любые приглашения и никого не принимал у себя – из страха, что придется отказываться сесть за рояль. Его друзья и коллеги осознали истину. «Всё, он свое отыграл», – поговаривали они между собой. Визиты почти прекратились. Высший парижский свет практически перестал интересоваться своим недавним кумиром. Вскоре настал день, когда с почтой пришли лишь каталоги и проспекты.

Стефену, казалось, не было до этого дела. Страстно желая вернуть свой талант, он в каждом публичном унижении видел лишь повод удвоить усилия. Как Рафаэль^[40] Бальзака, «он возводил себе гробницу, чтобы возродиться в блеске и славе».

Порой, когда он полагал, что никто его не видит, он входил в гостиную, ощупывал клавиатуру большого рояля, брал аккорд, пытался проиграть трель и убегал, сжав зубы, с мрачным взглядом.

Розина была не прочь покинуть Париж, чтобы за счет обдуманного отсутствия избежать прискорбного эффекта болезненного присутствия. К тому же и Серраль рекомендовал смену обстановки. Но Стефен при мысли о том, что ему придется оставить свой арсенал, отказаться от массажа, маникюра и прочих маленьких удовольствий, воспротивился такому плану. «Не досаждайте ему». Розина не стала настаивать; она была слишком счастлива активностью мужа, пусть даже и такой болезненно-суматошной, слишком рада избавлению от кошмаров, виде́ний и драматических эпизодов. И все же она сожалела о таком решении Стефена, вредном как для его репутации, так и для его денежных интересов.