Но Розина не собиралась снова впадать в пессимизм. Чтобы отвлечься от печальных мыслей, она начала набирать ванну и, когда вода в ней стала достаточно теплой, решительно, словно он и был источником этой меланхолии, повернула кран горячей воды вправо.

Примерно через час она уже сидела за небольшим письменным столом эпохи Директории.

Она только что положила в конверт пять стофранковых банкнот и визитную карточку с «выражением всей своей признательности» и теперь писала на конверте имя военврача.

Но тут в дверь дважды позвонили.

Едва ли слуги уже встали. Нужно было идти открывать самой.

– Четверть девятого. Должно быть, принесли почту.

Она открыла.

Некий джентльмен приветствовал ее непринужденным поклоном, слегка удивленный тем, что вместо слуги видит столь прелестную женщину, и любезнейшим тоном спросил:

– Могу я увидеть мсье Стефена Орлака, мадам?

Со светской улыбкой он произнес это последнее слово как «малам».

– Он… Его сейчас нет, мсье.

– О! Тогда прошу меня извинить, малам. Просто мсье Стефен Орлак просил меня зайти этим утром, как можно раньше. По его словам, он должен был вернуться ночью… Еще раз извините, малам, я загляну позже.

– Но с кем имею честь…

– Я – представитель компании «Восток»…

– Вот как!.. Вынуждена признаться, я о такой даже и не слышала…

– Я пришел по поводу страховки…

– Страховки…

– Страховки на руки мсье Стефена Орлака.

– На руки…

Розина сделалась белой как снег. Ей показалось, что все вокруг зашаталось, закачалось, наклонилось, паркетный пол прихожей накренился под ее ногами, словно палуба корабля в бурю.

Руки Орлака!..

Глава 3
Господин Орлак-отец, спирит

– Я напишу вам, мсье. Спасибо… – едва слышно пробормотала Розина.

Немало изумленный, страховой агент откланялся, а Розина, застыв в прострации у закрытой двери, несколько минут стояла без движения, пристально глядя в одну точку перед собой – в точку, которую она не видела.

Затем она все же вспомнила… Ей открылся целый мир ужасных возможностей… Да, великие артисты теперь, как правило, стараются себя застраховать. Танцовщики страхуют ноги, пианисты – руки…

В этот день должны были быть застрахованы руки Стефена, каждая – на пятьсот тысяч франков!

И возможно, уже слишком поздно! В каком они сейчас состоянии? Ну же, она должна вспомнить!.. Ах да, искромсанные, изрезанные… возможно, переломанные! Она не слишком хорошо рассмотрела. Это ведь был такой пустяк, эти руки, когда речь шла о самой жизни!

Но искусство для Стефена – его искусство! – это ведь половина жизни!.. А также и целое состояние!.. Ах! Эти руки, эти прекрасные белые руки, изящные, гибкие, такие ловкие и сильные, эти виртуозные руки, две феи, пляшущие по клавиатуре, дарившие радость, славу и достаток!.. Ах! Если ему суждено остаться калекой, не в сотню ли раз лучше было бы остаться слепым, по примеру стольких музыкантов!.. Или же глухим, если на то пошло, как Бетховен или Сметана!.. Но его руки! Нет-нет, только не это! Он этого не перенесет! Нет, этого нельзя допустить!

Она бросилась к телефону:

– Профессора Серраля!.. Я хотела сказать: соедините меня с номером «Клебер, двадцать пять – сорок три»!

Побежали минуты. Хирурга пошли искать… там, в этой белоснежной клинике.

– Кто меня спрашивает?

– Это я, мэтр: мадам Орлак. Я забыла вам сказать… Руки… Мой муж… Это Стефен Орлак, пианист… Словом, руки, доктор, спасите их!.. Их нужно спасти любой ценой, понимаете?.. Как он?

Ответ прозвучал весьма сдержанно:

– Мсье Орлаку, милочка, ни лучше ни хуже. Первое вмешательство он перенес хорошо. Все еще без сознания. Главное для нас теперь – чтобы раненый выдержал завтрашнюю операцию. Сейчас он, если можно так выразиться, пропитан всевозможными сыворотками. Словно срезанный цветок в вазе с водой. Цветок, который нужно пересадить. Такие вот дела… Ушиб головного мозга – вот в чем загвоздка. Остальное – вторично, в том числе и руки. Могу вас заверить лишь в одном: будет сделано все возможное, и вместе с человеком я постараюсь спасти еще и артиста. Ваша комната вас ждет… До свидания, милочка. И мужайтесь!

Некая таинственная, темная сила, которая влечет нас к боли и страданиям, толкнула Розину к гостиной.

Там, в тишине, напоминающей молчание сирены, спал крепким сном большой рояль.

Этот рояль, эта тишина… ничто бы не смогло материализовать более жестоким образом беспокойство Розины. И даже сама гостиная – уже не была тем местом, которое приносило успокоение. Не только из-за своего белого и черного, траурного, убранства, не только из-за пальмовых ветвей дипломов лауреата всевозможных артистических конкурсов, которыми были завешаны стены и которые теперь казались надгробными венками, но еще и вследствие своей роскоши.

Действительно, от чего зависела вся эта роскошь? От жизни Стефена, от его таланта. От его рук. Боже! Если бы он умер, Розине было бы наплевать на всю роскошь мира! Но он будет жить. Так нужно. И если руки ему откажут, если его талант пропадет, как будет он обходиться без всей этой роскоши, к которой уже привык? Без этой роскоши, которая так ему подходит, которой он так естественно себя окружает? Сможет ли он, не отчаявшись, вернуться к былой скромной жизни?

Розина облокотилась на рояль и погрузила в него свой взгляд, словно в молчаливое озеро, в водах которого отражается прошлое…

Она снова видела, как в один из зимних дней Стефен вошел в небольшую лавочку мамаши Моне, торговки музыкальными инструментами с улицы Мсье-ле-Пренс, славной тетушки Розины…

В тот зимний день Розине было семнадцать. Годом ранее она, сирота, окончила лицей со степенью бакалавра. Тетушка Моне, сестра ее бедной матери, приютила ее у себя. Кем станет Розина? Этого тогда еще никто не знал. Пока что она расставляла на полках картонные коробки с музыкальными принадлежностями.

И вот в этот зимний день в лавочку вошел молодой человек. Он был худощав и плохо одет, выглядел совсем не богатым, но все же довольным. Он хотел взять напрокат «Арабески» Дебюсси. Тетушки как раз случайно не оказалось на месте… У них завязался разговор. Это была любовь с первого взгляда, на всю жизнь. Стефен приходил каждый день. Тетушка быстро поняла, к чему все идет. Свадьба уже была делом решенным. С тех пор все и начало усложняться.

Стефен тогда учился в консерватории. В тот год он получил первую свою награду. Тремя годами ранее он отказался вступить в коллегию нотариусов и ушел из конторы отца, где господин Эдуар Орлак рассчитывал сделать его своим достойным преемником. Артистическое призвание возобладало над всем. Но ужасный нотариус не простил сына. Он лишил его средств к существованию и отказывался принимать в своем доме. Да, вот уже три года бедняга Стефен выживал лишь благодаря субсидиям своего старого друга, мсье де Крошана, который втайне от нотариуса подбрасывал ему деньжат. Господин Орлак-старший, махнув на все рукой, продал контору и теперь занимался лишь оккультизмом – причем вместе с Крошаном! Славный мсье де Крошан!.. Восхитительный «шевалье», настоящий рыцарь, защитник бедных и неимущих! Сколько сил он приложил к тому, чтобы смягчить Орлака-отца и добиться от него согласия на брак сына! Но ничто не смогло тронуть сурового чудака, и молодым, хоть это и было печально, пришлось обойтись без его благословения.

Что за человек этот старик, этот вдовец с крючковатым носом, который мог бы быть дедом своего сына?.. В глубине темного зеркала Розина, как наяву, сейчас видела его ястребиный профиль. Он вспомнился ей таким, каким предстал перед ней, когда пожелал их принять после первой премии. Лавры сына его смягчили. Под нажимом мсье де Крошана он все же признал, пусть и нехотя, что Стефен может стать «кем-то». Не отрицал он и того, что Розина может оказаться порядочной девушкой. Но все же принял он их не слишком радушно. С тех пор они видели его лишь изредка, во время холодных визитов, от одной мысли о которых снохе Эдуара Орлака бывало не по себе на протяжении нескольких дней кряду.

Однако же миру известно, что Стефен стал «кем-то»! Благодаря ошеломляющему успеху он уже чуть ли не на следующий день выдвинулся в первый ряд. Без иной поддержки, кроме помощи своих преподавателей, без каких-либо коммандистов^[9], без кривляния и экзотики, он очутился в свете триумфа, рядом с лучшими! Внезапно все на него в буквальном смысле набросились. Теперь у них всего было в избытке…

Слово «избыток» подходило бы сюда как нельзя лучше, не будь Стефен тем, кем он в действительности и являлся, – артистом, влюбленным в красивые вещи, столь сострадательным, что порой его можно было бы даже счесть расточительным, беззаботным и ничего не откладывающим на день завтрашний… То, что он зарабатывал, надолго у него не задерживалось. Его сейф был всего лишь резервуаром, из которого золото, порожденное его собственными руками, постоянно перетекало к поставщикам и беднякам. Если вдруг из его рук перестанет литься волшебный Пактол^[10], что останется ему самому? Эти предметы искусства, эти дорогие гобелены, эти уникальные вазы – и счета.

И подумать только, что нищета будет сущим пустяком в сравнении с отчаянием пианиста, утратившего мастерство рук!..

Ах! Если случится подобная катастрофа, как возликует Орлак-отец!.. С какой ухмылкой он выслушает новость об этом несчастном случае! Ибо он обязательно о нем узнает, если уже не узнал…

Не следует ли Розине самой заехать к нему? Да, так и нужно сделать. Ввести его в курс дела, незамедлительно сообщить о том, как себя чувствует его сын… Неприятная обязанность в минуты большого горя.

Розина печально оглядела убранство оказавшегося под угрозой счастья.

Она по-прежнему держала в руках конверт, предназначенный военврачу и все еще не запечатанный. Несколько мгновений она колебалась, вытащила одну из пяти банкнот, немного помедлила, затем вернула банкноту в конверт, запечатала его и произнесла с вызовом:

– Мы еще посмотрим!.. А пока же – будем шиковать!..

Вскоре она уже была готова к выходу; в руке – небольшой саквояж.

Стояла унылая, сырая погода, на улицах было грязно. Закажет ли она по телефону такси?

Она посмотрела на прекрасное убранство, рояль, конверт и, покинув дом, пошла пешком.

Розина никогда не посещала Орлака-отца одна. Она сопровождала туда Стефена; этим и ограничивались ее отношения с отцом мужа. На сей раз, еще больше, чем обычно, она заранее страшилась этого ворчливого фанатичного старика.

Бывший нотариус жил совсем рядом, на улице Асса, в маленьком особнячке, зажатом между двумя большими доходными домами. На третьем этаже этого здания с разрешения хозяина проживал «шевалье» де Крошан.

Господин де Крошан, шевалье в шутку и художник всерьез, – его неразлучный друг. Розина все еще и не разобралась толком, так ли страстно этот джентльмен увлечен спиритизмом, как и нотариус: как-никак очень даже в интересах человека небогатого потворствовать мании друга! Вот так эти старые товарищи и жили в полном согласии: один – с улыбкой принимая тиранию другого, «два спирита», как их называли в квартале.

И Розина под зонтом семенила к ним мелкими шажками – чудесная походка истинной парижанки! – элегантная, ритмичная и легкая.

Звонок на решетке ограды прозвучал совсем старомодно.

Ставни первого этажа были закрыты. На третьем – студия господина де Крошана подставляла под дождь свой широкий оконный проем.

Дверь открыли. Скорее, даже приоткрыли. Это был Крепен, камердинер.

Шестидесятилетний старик с изрытым оспинами лицом, походившим на поле боя, увиденное с самолета. Мсье де Крошан, любитель пошутить, утверждал, что Крепен – творение бога-пуантилиста^[11], и неизменно относился к нему с уважением, не столько из-за такого артистического происхождения, сколько в силу наличия достаточного количества добродетелей.