Почти все хорошее она узнала от Пирры, Паламеда и Камиллы, которых она любила и которым доверяла всю свою короткую жизнь. Но в те ранние дни, когда она еще не привыкла к жизни, школьники научили ее всему остальному. В основном новым словам, что всегда было интересно. Но еще они научили ее проводить время, ничего не делая.

Они превратили ничегонеделание в искусство: сидеть на корточках или слоняться без дела в парках под расколотыми деревьями, бегать как сумасшедшие при звуках выстрелов, бегать как сумасшедшие без всяких звуков – и угнаться за ними было непросто! – толкаться под навесом возле санитарных водоемов, таскаться туда, где никому не было до них дела, сражаться за клочки тени возле огромного кладбищенского холма, где кто-то выкопал все тела из потрескавшихся песка и бетона и сложил в огромную кучу, которая продолжала вонять. Одним из любимых укрытий была пыльная гора камней и арматуры на самом краю их части города – забираться туда приходилось осторожно, чтобы не напороться на кусок ржавого металла, и это значило, что Ноне нужно было быть вдвое осторожнее остальных. Там они сидели на втором этаже, открытом всем ветрам. В здании стояло много грязной старой офисной мебели, на которую можно было присесть, и оттуда виднелся кусок дороги, окружавшей город. Дорога была огромна: Чести утверждал, что по ней могут проехать двадцать грузовиков и что посередине раньше был железнодорожный путь с разными отворотами, которые вели к сети туннелей под городом. По туннелям можно было ездить часами, не видя солнечного света, но вряд ли кто-то еще использовал их. Разве что группы вооруженных людей на тачках, которые ездили там и вымогали у людей деньги или грабили машины, которые не сумели выбраться. Иногда прямо под ними грохотало, как будто начиналось землетрясение, и когда Нона впервые спросила, что это, Табаско ответила:

– Конвой.

Поскольку это была Табаско, а не Чести, это должно было оказаться правдой.

Это так чудесно звучало. Конвой. Огромный, загадочный, подземный. Нона очень долго понятия не имела, что такое конвой или как он выглядит, но она вместе со всеми сидела в старом офисе и, чувствуя гул, старалась первой крикнуть: «Конвой!», чтобы остальные согласились, посмеялись или засомневались.

– Ничего не слышу.

– Да это кто-то перднул.

– Ну уж нет, это и правда конвой, я же чувствую. У меня даже тапки слетели.

Все здание грохотало и тряслось, и в конце они хором говорили: «Конвой уехал».

Нона была откровенно разочарована, когда спросила Пирру, что такое конвой. Пирра была очень занята плавкой шлака в маленьком пулеобразном тигле, но объяснила, что это группа машин, едущих в ряд, скорее всего очень больших. Но Ноне очень нравилась мелкая тряска, короткая вибрация в животе, когда Конвой оказывался рядом. Это ее очень волновало. Ей виделось в этом ощущении что-то чудесное.

Они часто оставались в заброшенном здании, пока не наступали мрачные сумерки, потому что никто не претендовал на это место и не бросался в них кирпичами, чтобы они ушли. Нона любила смотреть, как луна дрожит перед огромным голубым провалом в небе, как Чести вытаскивает пули из дыр в стенах, а Кевин играет в куклы. Красавчик Руби и Утророжденный коротали время за картами – на них было слишком много цифр, чтобы Нона могла участвовать. Иногда Табаско тоже присоединялась к ним, но в основном она молча и величественно взирала на своих подданных, а под ней гудел, плавился и кричал город.

Ноне нравилось сидеть рядом с Табаско и молчать. Однажды они сидели так, под ними грохотал Конвой, остальные улюлюкали и кричали, а Кевин зажимал уши руками и терпеливо ждал, когда Конвой уедет. Когда последние раскаты стихли, Чести спросил:

– Табаско, ты в деле? В деле, конечно.

– Это в каком? – спросила Нона, ничего не понимая.

Тут же началось обычное: «Нона не в курсе», «Нона вообще ничего не знает», «Да скажите Ноне».

И Чести, который со времен договоренности о сигарете вел себя очень мило, сказал:

– После школы мы собираемся убивать зомби и некромантов.

– Нельзя говорить это слово. – В панике Нона забыла, что это правило Ноны, а не школьное.

Чести забарабанил каблуками по полу, рядом со стулом на колесиках с распоротым сиденьем.

– Да и плевать. Я не боюсь. Мы же не в классе, говорю что хочу.

Утророжденный сказал с давно отрепетированной интонацией:

– Я однажды кинул камень в некроманта, и он умер.

– Не было ничего такого! – каркнул Кевин, а Красавчик Руби добавил:

– Полная хрень это все.

Чести лицемерным тоном заметил:

– Ну ты и врун, конечно.

Утророжденный возразил:

– Я кинул камень, и он умер.

– Кто, камень? – спросила Нона, и все остальные замолчали, а потом посмеялись над ней.

Красавчик Руби объяснил, что камень полетел в клетку, когда некромант уже почти сгорел, и даже непонятно, попал ли камень в некроманта или в прутья, но камень мог что-то сделать. Если камень попадает в голову, ты же умираешь, правда?

Пока остальные спорили, считается ли камень, если некромант и без того почти сгорел, Табаско, которая сидела свесив ноги в дыру в полу, затихла. Нона всегда замечала, когда Табаско замирала, потому что ее молчание было не таким, как у всех, как у детей, которые в классе о чем-то задумывались и у которых маркер застывал в руках, пока мозг отчаянно искал ответ. Молчание Табаско было молчанием человека, который отказывался думать в принципе.

Голос Руби перекрыл остальные голоса:

– Нет больше никаких некромантов, они все умерли.

– Не все, – возразил Утророжденный, – мой папа говорит, что они в казармах.

– Какой папа? У тебя их типа семьдесят.

– Не говори, что их семьдесят, ты же прекрасно знаешь, сколько у меня пап.

– Если бы у меня было столько отцов, я бы парочку продал, – сказал Руби.

– Это ты сейчас так говоришь, а на деле не стал бы, – мудро ответил Утророжденный.

– Некоторые зомби выходят из казарм шпионить, – сказал Чести. – Они вовсе не все безумные. Поэтому надо проверять, все ли твои друзья едят еду и у всех ли течет кровь. А то вдруг – бам! – и ты умер, или превратился в скелет, или еще что похуже.

– Я ем, – возразила Нона.

– Никто и не говорит, что ты зомби, дура, – ответил Чести. – Я про тайных зомби, ну, шпионов. Ты ужасно тупая для своего возраста, ты же в курсе?

– Я видел, как Нона ела камешек, – заметил Кевин, выламывая ногу куклы, – и еще грызла маркер.

– Кевин, не пищи, – с достоинством заметила обиженная Нона. Она только что выучила слово «пищать» и постоянно его использовала. – Чести, не называй меня тупой. Дома сказали, что, если ты еще раз меня так назовешь, чтобы я напомнила, что они в курсе, как ты выглядишь, и что они тебя изобьют.

– Хорошо. Я не хочу злить твоих предков, потому что ты живешь с сутенером, – согласился Чести.

К этому моменту Нона уже знала, что такое сутенер, и так разозлилась, что чуть не устроила истерику. Но прежде чем началось внутригрупповое насилие, Табаско подала голос:

– Некроманты вернутся. Возможно, они уже здесь.

Все погрузились в благоговейное молчание. Даже Нона, которая воспользовалась возможностью сделать пять глубоких вдохов и выдохов, как показывала Камилла.

В конце концов Красавчик Руби нарушил молчание:

– А как же Варун, Табаско? Варун Пожиратель?

– Он идет за ними, – ответила Табаско.

Все почтительно посмотрели в синее небо через дыру в потолке.

– Ты же участвуешь, Табаско? – спросил Чести. – Ты в деле?

Но Табаско не ответила, а Кевин запросился в туалет, и все закричали: «Не я!», чтобы выяснить, кто все-таки будет сопровождать Кевина. Он был большим мальчиком и мог сходить в туалет один, но он вполне мог психануть и запереться, так что приходилось ждать, когда он закончит писать, а потом проверять, не придется ли сбивать замок половиной кирпича. К тому времени, как они решили вопрос (все согласились, что последним крикнул «не я» Руби), вопрос позабылся, и Табаско молча и неподвижно смотрела в небо.

– В каком деле, Табаско? – шепотом спросила Нона.

Табаско не ответила. Когда она наконец заговорила, вместо ответа она задала вопрос, чем неприятно напомнила Пирру.

– Тебе здесь нравится?

– Нравится, – искренне сказала Нона, – не хочу в другое место.

– Ты очень милая, – сказала Табаско.

Нона знала, что на этом вопрос закрывается. Раз Табаско считает, что она милая, значит, Нона – часть стаи, несмотря ни на что. С этого дня никто не сможет подвергнуть сомнению присутствие Ноны, что бы она ни говорила, сколько бы ей ни было лет и как бы мало у нее ни было возможностей покупать наркотики. Она была одной из них, и это ее очень радовало.

Она родилась невероятно богатой, потому что у нее были Камилла, Пирра и Паламед, а теперь это дополнилось прекрасной дружбой с Табаско и друзьями Табаско, что давало ей высокий статус в мире (несмотря даже на Кевина). Она любила Камиллу, Пирру и Паламеда, но быть с Табаско и другими… Она же могла остаться совершенно одинокой.

В конце концов, когда темнело, родственники приходили их искать – Камилла всегда заявлялась ужасно рано – всех, кроме Табаско, за которой прийти было некому, и Чести, про которого никто никогда не вспоминал. Но даже с учетом этого изъяна в раю Нона могла только прижать колени к груди и думать, как ей невероятно, фантастически повезло, что она удачливее любого, кто когда-либо рождался.

4

По утрам они обычно гуляли все вместе, пока Пирре не надо было уходить, а потом Кэм отводила Нону в школу и шла заниматься своими делами – например, убирать в квартире или совершать преступления, в которых Ноне не разрешалось участвовать. Нона любила гулять, но по утрам бывало так же холодно, как днем – жарко, поэтому, чтобы согреться, ей приходилось топать ногами и засовывать руки в карманы. Они шли рядом со всеми остальными – теми, кого не забирали с утра в рабочих фургонах, или теми, чья работа была недостаточно хороша для собственного фургона, или теми, у кого вовсе не было работы, но была надежда, и все они медленно брели по улицам кучками, расступаясь только при появлении грузовиков. Водители нажимали на гудок, если кто-то не отходил с дороги достаточно быстро.

Маска Ноны запотевала изнутри, и дыхание вырывалось наружу призрачными серыми облачками, и так они добирались до парка – в комфортном темпе, но не разговаривая. Всегда одним и тем же маршрутом – прямо вниз по улице до ворот того, что когда-то было большим парком, и тогда Пирра говорила что-то вроде:

– Давайте пройдем насквозь, очень дымно. – Или: – Давайте не пойдем, там столько наемников. – И они бродили где-то рядом.

Сегодня утром она сказала:

– Пройдем через парк. Двигайся вместе с толпой.

Нона взяла Камиллу за руку и двинулась вместе с толпой.

Растения отфильтровывали часть приставучего дыма, и Ноне нравилось смотреть на деревья и колючие кривые кусты. Большую часть дерна вырезали, то ли чтобы сделать приличный сад, то ли чтобы обложить хибары, притаившиеся у большого бетонного забора. Еще одну площадку расчистили, неумело забетонировали и поставили туда клетки. Клетки были ледяными, и их очень хорошо чистили, но Ноне не нравилось на них смотреть, поэтому она предпочитала смотреть на призраки лоз на стволах деревьев.

Когда они вышли из парка и из толпы, Пирра поцеловала Нону в макушку и сказала, как всегда:

– Веди себя хорошо.

Камиллу она не целовала, но зато сказала:

– Доброй охоты вам обоим.

– Доброй охоты, – повторила Камилла.